помявшуюся белую блузку и бедную бумажную юбочку, и сделала все возможное, чтобы сказать в последний момент «нет!»… Но он все не нахальничал и не нахальничал, ну просто как истукан, и ей не пришлось говорить гордое «нет», а напротив, пришлось все взять в свои руки…
* * *
Конечно, следовало бы сделать рентген и, может быть, положить гипс. Болела нога отчаянно, но обыкновенный анальгин боль снимал до терпимого уровня. Он довольно сильно хромал, так что Вера, когда он приехал, наконец, на дачу, сразу же хромоту заметила.
Шурик рассказал матери половину истории, – все, что касалось зуба мамонта, – они посмеялись, и больше к этой теме не возвращались.
Он съел обильный ужин, приготовленный неделю назад и хранимый Ириной в холодильнике к его приезду, уснул, едва коснувшись подушки, и наутро снова понесся в Москву.
Олимпиада заканчивалась, и оставалось всего несколько дней бешеной работы. Последний день работы совпадал с возвращением Валерии из санатория.
Выпал такой несуразный день, когда неотложные дела собирались в кучу, и происходили, как нарочно, какие-то мелкие случайные события, и Шурик метался, чтобы успеть исполнить все запланированное и незапланированное… Так все скучилось в день приезда Валерии из санатория. Чтобы встретить ее, он накануне договорился с «Интуристом», перетряхнул расписание, – утром в девять тридцать его группу отправили в автобусную экскурсию по Москве с другим экскурсоводом, владеющим французским языком, а он должен был встретить их в половине второго, уже в ресторане. Группа эта была особенно капризная: по культурной части привередливы они не были, послушно смотрели и Бородинскую панораму, и Ленинские горы, но зато в ресторане гоняли и официантов, и Шурика самым злодейским образом: меняли заказы, браковали вина, требовали то сыров, то фруктов, о каких в Москве слыхом не слыхивали.
Шурик освободился от туристов только к десяти, но оставалось еще одно дело – занести продукты больному Мармеладу.
Михаил Абрамович умирал от рака дома, в больницу идти отказывался. Старому большевику полагалось особое медицинское обслуживание, но он когда-то давно – раз и навсегда – отказался от партийных льгот, считая их непристойными для коммуниста. И тощий этот мамонт, последний, вероятно, в своем вымирающем племени, шатающийся от слабости, укутанный в солдатское одеяло, доживал в пропахшей мочой квартире свои последние дни или месяцы с томиком Ленина в руках.
Пыльные книги в два ряда на открытых полках, картонные папки на грубых завязках, исписанные стопы мятой бумаги… Полные собрания сочинений Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, и впридачу Мао Цзэ-дуна… Жилье аскета и безумца.
Шурик уже давно смирился с необходимостью заходить к старику с лекарствами и продуктами, но политпросвет, беседы, подлинный хлеб этой заходящей жизни, были непереносимы. Старик ненавидел и презирал Брежнева. Он писал ему письма – разборы экономической политики, полные цитат из классиков, – но сам был в этом мире настолько несуществующей величиной, что его не удостаивали не то что репрессиями, но даже просто ответами… Это обстоятельство его огорчало, он постоянно жаловался и предрекал новую революцию…
Шурик выложил на стол продукты из Олимпийского буфета – заграничный плавленый сыр, затейливые булочки, сок в картонках и коробку мармелада. Старик посмотрел недовольно:
– Зачем ты тратишь лишние деньги, я все люблю самое простое…
– Михаил Абрамович, честно говоря, я все купил в буфете. В магазин просто не успеваю.
– Ладно, ладно, – простил его Михаил Абрамович. – Если в следующий раз ты зайдешь и меня не застанешь, одно из двух: или я уже умер, или я пошел сдаваться в больницу. Решил, что пойду в районную, как все советские люди ходят… И Вере Александровне мой сердечный привет. Я, честно скажу, очень по ней скучаю…
Страдающий бессонницей Мармелад долго не отпускал от себя Шурика, и только в половине второго Шурику удалось рухнуть на свою кушетку.
Глава 39
Все было учтено и рассчитано, но ночью раздался телефонный звонок: Матильда Петровна звонила из Вышнего Волочка. У нее образовалось срочное дело. Она жила теперь в деревне безвыездно по полгода. Деревенская жизнь затягивала, огородные грядки и сад увлекали ее больше, чем прежняя художничья работа. Все чаще смотрела она на старую грушу или на валун у околицы деревни с чувством, похожим на вину: с чего это она, по какому праву извела столько древесины и красивого камня на свои скульптурные упражнения? Теперь она все больше любовалась простой деревенской красотой, для чего посадила мальвы и развела кур. С завистью поглядывала на соседскую козу, розовато-серую, с дымчатым рогом. Красавица коза, взять, что ли, от нее козленка… Наняла работяг поправить старый колодец.
Ходила в старой длинной юбке, босиком, как деревенские тетки давно уже не ходили. Они посмеивались: ты что, Мотя, как нищая ходишь?
И звали ее в деревне не Матильдой Павловной, а Мотей, как мать назвала.
В тот год колхоз стал с ней судиться: дом-то она унаследовала по закону, но земля, на которой он стоял, была колхозная, и теперь хотели отрезать приусадебный участок. Подали в суд, умные люди ей присоветовали, что землю она может откупить под дачу. И ей срочно понадобилась справка, что она состоит членом Союза художников и имеет какие-то дополнительные против обычных граждан права на покупку земли. Все это была глупость, но глупость государственная, общепринятая, и поразить эту глупость можно было только такой же глупостью, вроде этой справки. Матильда позвонила в МОСХ, договорилась, что справку ей сделают, но секретарша, у которой лежала справка, уезжала в отпуск на юг, и Матильда, просидев ночь на переговорной станции, дождалась, покуда починили оборванный где-то провод и соединили ее с Москвой и просила теперь Шурика срочно, не позднее сегодняшнего вечера, заехать к секретарше на работу или домой и забрать эту справку… Суд был назначен на послезавтра, так что завтра необходимо доставить как-то эту справку в Вышний Волочок.
– Сделаю, сделаю, Матильда, не беспокойся! – пообещал Шурик.
Но Матильда уже и не беспокоилась: она дозвонилась до него, а он был дружочек настоящий, никогда не подводил. Матильда спросила про мать, про Валерию, но слышимость для вежливых вопросов была слишком плохая…
– Ты приезжай, Шурик! На подольше! – кричала она в трубку. – У нас после дождей грибы пошли! Да! Вот еще! Лекарство мое не забудь!
– Приеду! Приеду! Не забуду! – обещал Шурик. Грибы его совершенно не интересовали. Лекарство, которое Матильда принимала от высокого давления, он уже купил. Две упаковки стояли в холодильнике. Он проверил еще раз будильник, чтоб не проспать приезд Валерии.
* * *
Поезд прибывал в десять сорок утра, но Шурику надо было сначала заехать к ней во двор, вывести из гаража ее инвалидный «Запорожец», – он давно уже водил ее машину по доверенности, – и погрузить инвалидное кресло.
С самого раннего утра все пошло наперекосяк: сначала отлетели две пуговицы с последней чистой рубашки, и пришлось их пришивать, потом упала с мойки сама собой и разбилась бабушкина чашка, следом за этим раздался звонок в дверь – на пороге стоял Михаил Абрамович с мокрой бутылочкой в руке, просил до работы занести в лабораторию в Благовещенском переулке… Он был такой тощий, желтый и несчастный, что Шурик кивнул и, слова ни говоря, завернул бутылку в газету.
Очереди в лаборатории, по счастью, не было, и он за десять минут дошел до двора Валерии, открыл гараж. Машина, ржавеющая в гараже триста шестьдесят дней в году, не заводилась. Он поднялся в квартиру, попросил нового соседа, заселенного после отъезда бывшего мужа Валерии, помочь, и тот, ворча, спустился вниз. Он был рукастый, этот пожилой милиционер, хорошо относился к Валерии и слегка презирал Шурика.
Сосед открыл капот, произвел какие-то таинственные движения, и машина завелась. Шурик отъехал, но от радости забыл взять кресло. Пришлось вернуться с полдороги, и времени, которого было с запасом, теперь стало в обрез. Поезд, вопреки железнодорожным обычаям, не опоздал, а пришел минут на десять раньше, и Валерия, опираясь на две палки, одиноко стояла на перроне, растерянная и несчастная: с чемоданом и сумкой она не могла пройти ни шагу…
Шурик несся по перрону с инвалидной коляской, совершенно разделяя смятение своей подруги…
Доехали они без приключений. В три приема он погрузил в лифт Валерию с чемоданом и коляской, затащил все в комнату и понесся к своим «турикам». В ресторан вошел ровно в половине второго, когда французы в полном составе томились кучкой, не умея самостоятельно рассесться. Далее следовала кормежка, которой Шурику не полагалось. После ресторана Шурик повел желающих в ГУМ, где происходила закупка последних сувениров. Потом старый доктор из Лиона попросил показать ему аптеку, а толстуха из Марселя желала посмотреть на планетарий. Но очередное «Лебединое озеро» подпирало, и планетарий отменили. Пока балерины порхали над пыльным полом, Шурик успел слетать в Елисеевский: еды у Валерии не было ни крошки. За справкой к секретарше он категорически не успевал. Позвонил и договорился, что приедет завтра рано утром, – она выходила из дому в половине девятого утра, но не на работу, а в поликлинику. После спектакля состоялся прощальный ужин. Назавтра французы улетали в Париж. Шурик поставил сумку с продуктами под стойку администратора гостиницы – за ради Бога. Голодный Шурик переводил меню. Ужина ему не полагалось, и он все пытался улизнуть на минутку, чтобы ущипнуть своей любительской колбасы из сумки под стойкой. Потом пришел представитель «Интуриста» с блядовидной сотрудницей, и пришлось переводить на французский какое-то несусветное «мыло» про олимпийскую дружбу. Далее напившийся доктор из Лиона подволок к Шурику двух проституток, видимо, для переговоров, но девушки, увидев официальных представителей, застеснялись и немедленно растворились…
Во втором часу ночи Шурик наконец добрался до Валерии. Она сидела в кресле, розовая, пополневшая. Волосы были молодо уложены челкой на лоб, а прочая их гуща ровно падала на плечи и бодро загибалась волной наружу. И кимоно было новое, без блеклых аистов, а в редких хризантемах на арбузно-алом… Стол был накрыт: русский фарфор соревновался с немецким. В середине стола стояла тряпочная грелка в виде курицы с кастрюлькой гречневой каши под теплой куриной задницей. Кроме крупы и макарон ничего съедобного в доме Валерия не нашла. В кресле, с книжечкой в руках она терпеливо ждала Шурика к ужину.
Он поставил сумку у двери, подошел к Валерии, чмокнул ее в лоб и повалился на стул:
– Сумасшедший день! Сейчас проглочу что-нибудь и побегу…
«Не побежишь», – подумала Валерия.
Он вскочил, вытащил из сумки свертки, сложил на сервировочный столик возле Валерии. Она так удобно, уютно устроила свою жизнь, чтоб не вылезать из своего кресла… Она торопливо разворачивала свертки, нюхала, улыбалась. Губы ее лоснились розовой
