Генриетта, отдай петушков. Да, кстати, как тебя зовут?

— Равкин.

— Так вот, Генриетта, отдай петушков Равкину, а то вообще ничего не получишь.

Как ни странно, бесцеремонная обезьянка послушалась и сунула петушков Равкину прямо в ухо.

— Так, так, так, — сказал директор. — Сейчас я тебя расшифрую. Ты, наверное, сын Радия и Виконтессы?

— Нет, — удивился Равкин.

— Тогда ты, наверное, сын Раймоны и Виктора?

— Нет.

Так откуда же образовалось твоё имя? Разве ты не знаешь, как называют жеребят? Берут первые буквы имени их родителей и получают новое имя. Например, мать Балерина, отец — Дар. Их ребёнок будет Бал-да. Да. Не очень красивое имя получилось. Возьмём другой пример: мать — Даная, отец — Морской, их жеребёнку дадут имя Мор-да. Да. Опять не очень красиво получилось. Так ты скажи, как же твоё-то имя образовалось?

— Да никак особенно, — ответил Равкин. — Просто в тот день, когда старик Кулебякин нашёл меня совсем маленького на выгоне, как раз выросла новая зелёная травка. Он взял зелёную краску, другой у него и не было, и написал на загородке: «ТРАВКИН», но первая доска держалась на одном гвоздике, я взбрыкнул копытом, и она оторвалась вместе с первой буквой, и вместо ТРАВКИН я сделался РАВКИН.

— Да, очень интересно, — кивнул директор. — Да ты ешь мороженое. Какое ты больше всего любишь? Я — фруктовое.

— А я ещё никогда не пробовал мороженого, — сказал Равкин.

— Да ты что? — изумился директор. — Неужели такие существа на свете бывают? Скорей попробуй, как оно тебе?

Равкин аккуратно положил в рот стаканчик с мороженым и закрыл глаза. Он молчал.

— Ну, как оно тебе? — нервничал директор. — Ну, что же ты молчишь? Нравится? — Равкин молчал.

— Что, не нравится?

Но Равкин всё молчал. А потом сказал:

— Это, как его, мороженое — просто как музыка во рту. И оно растаяло как музыка, но что-то прекрасное во мне осталось, как остается после музыки.

— Вот именно! Вот именно! — закричал директор, — Возьми фруктовое, розовое, оно имеет отношение к «Венскому вальсу».

И они съели весь ящик мороженого. Обезьянка сидела на шкафу и скалила зубы — ей директор не дал мороженого, потому что у неё вчера болело горло. Она грызла леденцовых петушков вместе с палочками и сердилась.

Когда мороженое было съедено, директор спросил Равкина:

— Ты умеешь бегать по кругу?

— Я никогда не пробовал, так что можно считать, что не умею, — честно признался Равкин.

— А ты умеешь брать барьеры?

— А что это такое? — переспросил Равкин.

— Это значит на полном бегу перепрыгнуть через заборчик, — объяснил директор.

— Этого мне тоже не приходилось делать.

— Так. Танцевать ты, конечно, тоже не умеешь. Это плохо, что ты ничего не умеешь. Но все-таки пойдём на арену, ты пробежишь кружок-другой, а я посмотрю, как это у тебя получается.

И они вышли на арену. Ах, как понравилась Равкину арена!

Она была посыпана опилками, и пахли они так восхитительно, что Равкин подумал, что сегодня у него самый счастливый день в жизни, потому что он ел мороженое и видел арену цирка, и что теперь весь остаток жизни он будет вспоминать об этом счастливом дне.

— Ну, чего ты мешкаешь, иди сюда и пробеги кружок.

Равкин стал бегать по кругу, пока директор не остановил его:

— Плохо дело. Ты слишком забрасываешь задние ноги при беге и задираешь голову, это никуда не годится. Попробуй теперь взять барьер.

Равкин разбежался и прыгнул. Он прыгнул гораздо выше барьера, но его прыжок был скорее в высоту, чем в длину, и поэтому, когда он приземлялся, задние копыта зацепили барьерчик, и он упал на жёлтые опилки вместе с барьерчиком.

— Да-а, — задумчиво произнес директор. — Ну просто не знаю, к чему тебя приспособить. Может, ты умеешь ходить на задних ногах?

— Нет. Не умею. Только на передних, — чуть не плача, сказал Равкин.

— Ты хочешь сказать, что умеешь ходить только на всех четырёх?

— Нет, я хочу сказать, что я не умею ходить на одних задних, я умею ходить только на одних передних. Да что толку, если нужно как раз на задних…

— А ну покажи, — попросил директор просто так, на всякий случай.

И тогда Равкин задрал вверх задние ноги и пошёл не спеша на передних вокруг арены. Он сделал полный круг и остановился возле потрясенного директора.

— Ну, я тебе скажу… — развёл директор коротенькими руками. — А что ты ещё умеешь делать?

— Да я же говорю, ничего.

— Да, ты говоришь — ничего, а после показываешь такой удивительный номер. Вот я потому и спрашиваю: что ещё ты умеешь делать?

— Ничего.

— Ладно. Того, что ты умеешь, вполне достаточно, чтобы взять тебя в цирк.

Равкин опустился от неожиданности на все четыре ноги и тихо сказал:

— Это правда? Ты не шутишь?

— Какие тут шутки! У тебя готовый номер — жеребёнок, который ходит на передних ногах. Я ужасно рад, что ты пришёл к нам в цирк. Даже если бы ты умел петь романсы или играть на дудочке, я бы не смог обрадоваться больше, чем сейчас! — сказал директор.

— Послушай, но все-таки немного бы обрадовался? Я ведь немного умею петь и играть на дудочке. Только дудочка осталась дома. Но я могу за ней сбегать!

— На тебе дудочку! — И директор немедленно вынул из кармана деревянную дудочку.

Равкин сел на стул и заиграл. Потом директор взял у него дудочку и заиграл сам. Пожалуй, директор играл несколько лучше, чем Равкин, но зато, когда Равкин запел своим прекрасным голосом романс «Я помню чудное мгновенье», директор прослезился. А когда Равкин дошел до «Я встретил вас», директор попросил немедленно прекратить пение, потому что врачи категорически запретили ему волноваться, а он чувствует себя таким взволнованным, как никогда в жизни.

Директор пожал Равкину копыто, поцеловал в холку и попросил, чтобы он немедленно привёл в цирк своих родителей.

— Я приведу кобылу Милу и старика Кулебякина, они у меня вместо родителей, — сказал Равкин и побежал домой, высоко задирая на бегу задние ноги и закидывая голову, но это уже не имело никакого значения. Он был уже принят в цирк!

Когда он прибежал домой, кобыла Мила, как всегда, плакала, на этот раз из-за того, что в комнате не было изгороди, на которую она привыкла класть подушку, прежде чем положить на подушку голову.

Старик Кулебякин вбил гвоздик и повесил на него подушку, но так Миле не нравилось, и она теперь плакала, зачем она допустила такую глупость и согласилась переехать в город.

Кулебякин уже побежал в кафе за булочкой, а по дороге ему ещё нужно было раздобыть доску, чтобы сделать на стене полочку для подушки или, может, если Миле не понравится полочка, сбить загородку, на которую она сможет положить подушку, а уж на подушку — голову.

— Мила! — закричал Равкин с порога. — Меня приняли в цирк! Пойдём скорее к директору, он хочет познакомиться с тобой и с Кулебякиным!

— Ты сошел с ума, я никуда не пойду в таком виде. У меня заплаканные глаза, и вообще я сегодня плохо выгляжу! — отрезала Мила.

— Мила! — взмолился Равкин. — У тебя всегда заплаканные глаза, и выглядишь ты, по-моему, всегда одинаково. А директор цирка очень хочет с тобой познакомиться.

В это время пришел Кулебякин с доской и булочкой с маком. Равкин ему рассказал всё как было, и Кулебякин страшно обрадовался и начал уговаривать Милу поскорее привести себя в порядок и идти в цирк. Мила наконец пошла в ванную и долго там сморкалась, всхлипывала, причёсывалась и пудрилась. Вышла она при полном параде и даже с ленточкой в гриве. Кулебякин и Равкин даже удивились, какая она еще интересная кобыла (откровенно говоря, она была совсем немолодая, ведь двадцать лошадиных — это совершенно не то же самое, что двадцать человечьих).

И вот они втроём пошли в цирк: впереди бежал Равкин в кулебякинской кепочке, которую ему Кулебякин на радостях подарил, а позади шла очень интересная кобыла Мила и старик Кулебякин в старой пилотке, которая сохранилась ещё с того военного времени, когда он служил в обозе. Вид у них был очень торжественный.

Так и пришли они к директору цирка. Директор ждал их у себя в кабинете, и на столе перед ним стоял полный ящик мороженого. Директор тут же пригласил их к столу — пообедать мороженым. Но кобыла отказалась, сказавши, что любит только булочки с маком и ничего нового никогда не пробует. Равкин наступил ей под столом на копыто и шепнул:

— Мила, попробуй, это мороженое — вкуснее всего на свете!

Но Мила только фыркнула. Кулебякин, напротив, не стал ломаться, а съел четыре стаканчика, запивая лимонадом. Хотя на самом деле пиво он любил гораздо больше, чем лимонад.

Когда они таким образом пообедали, директор объявил очень торжественно, что принимает Равкина в цирк, потому что Равкин умеет делать то, чего ни одна лошадь на свете делать не умеет, и что он восхищен стариком Кулебякиным, который сумел Равкина всему этому обучить. Кулебякин только плечами пожал:

— Да я его ничему и не учил. Наоборот, он умеет делать многое такое, чего я сам не могу. Например, Равкин умеет кувыркаться, а я в силу моего возраста совершенно этого не могу. Или взять шахматы: ведь это Равкин меня научил, и с каким трудом! Откровенно говоря, я так ни разу у Равкина и не выиграл…

Тут Мила фыркнула — она вообще не любила, когда кого-нибудь хвалили:

— Оставь, пожалуйста, Кулебякин, не так уж он хорошо играет. У меня он, между прочим, ни разу не выиграл.

Равкин ужасно смутился. Мила действительно играла в шахматы хорошо, но он никогда не выигрывал просто потому, что не хотел её огорчать.

Директор тотчас же предложил сыграть партию, и Генриетта достала со шкафа деревянную коробку с фигурами…

Вот и всё. Осталось рассказать немного. Они все живут теперь при цирке. Равкин выступает на арене — он ходит на передних ногах, играет на дудочке, а «на бис» поёт романсы. Зрители его обожают, хотя никто не верит, что поёт он сам. Все думают, что это транслируют по радио какую-то запись, а жеребёнок только открывает рот. Это потому что уж больно хорошо он поёт. Для лошади.

Мила во время выступлений непременно сидит в первом ряду с недовольным видом, но аккуратно причёсанная и с бантиком в гриве. В свободное от выступлений время она играет в шахматы с директором, но пока что ему