с места работы. Это папа мой, фотография после той войны, молодой еще. Да, вот паспорт. Это свидетельство о рождении Ахметика, Эльвирочки, Искандера и Рустамчика. Это наша свадебная фотография. Муж был главный инженер. Завода только того уже нет. Это брат старший с семьей. Две девочки и три сына у него. Вот. Это последняя фотография довоенная, старшей моей дочке здесь, как сейчас Эльвирочке, десять с половиной лет… А это вырезки из нашей республиканской газеты: когда мужу пятьдесят лет исполнялось, перед первой войной, его «Знаком почета» наградили…
Стол был уже весь покрыт фотографиями и бумагами, и сердце у Жени ломило, как зуб после наркоза.
– Алла Александровна мне сказала, что вы ее подруга, и я так обрадовалась. Она столько для нас делает, как родным. Я тут с лестницы упала, сотрясение мозга случилось, она меня в больницу устроила, врачи такие хорошие. А голова до сих пор кружится…
Женя перебирала фотографии – обломки жизни, ломаный пазл, который никогда больше не соберется в старую картину…
– Виолетта, но если у вас сотрясение мозга, то это я к вам должна ходить полы мыть, а не вы ко мне…
Виолетта засмеялась шутке – сверкнули золотые зубы.
– Алла Александровна тоже говорит, что мне рано еще за уборку приниматься. Но я до того в «Ням-ням» работала, пирожки продавала. Никогда их не берите, фальсификация. И место мое заняла одна татарка из Баку. Она теперь нипочем не уйдет. Ларек теплый, а впереди зима. Наши по большей части на рынке работают: женщины торгуют, мужчины грузчиками, а кому повезет, шоферами. У меня один брат в Ростове, второй в Турцию уехал. Сестра в Грозном осталась, с родителями, там еще хуже, чем здесь. Хотя дома… Я не думала, что так жизнь повернется, я ведь инженер по технике безопасности, в управлении работала… А убираться я хорошо убираюсь – дом у меня блестел, чистота, красота, и все было – Розенлев, Мадонна, ковров было восемнадцать, даже Русская красавица была… Как жили! А теперь все в одной комнате, и то спасибо Алле Александровне, нам комитет бежецкий снимает… Она и Аслана сторожем в офис устроила к своему сыну… Он хромает теперь, в грузчики не годится ему. И лет уже за шестьдесят.
Она все говорила и говорила. Дети сидели за столом смирно, как приклеенные. Ахметик прижимал к груди новый грузовик. Эльвирочка держала на коленях кота, который дисциплинированно спал.
Женя крутила в уме и так, и эдак. Большая семья. Сколько бы она ни платила Виолетте, ораву эту не прокормить. Если взять ее уборщицей в издательство – никак не больше двух тысяч… К кому-нибудь на дачу пристроить? Да никто такую большую семью не возьмет…
– Значит, так, – сказала Женя. И тут зазвонил телефон.
Хава обрадовалась, что застала Женю дома:
– Всю неделю тебе звоню, а тебя нет и нет. Я к тебе еду! Прямо сейчас!
– Давай! И прямо сейчас! – отозвалась Женя.
– Значит, так, – повторила она.
И снова зазвонил телефон. На этот раз – Лилечка. Они не были знакомы между собой, но все время как-то параллелили.
– Женечка, – повествовательно начала Лиля, – я хотела тебя еще раз поблагодарить. Я открываю холодильник, и мне просто тепло делается: стоят твои баночки, и все такое вкусное, на мою беззубость. Ты мне как мама прямо.
– Говори лучше – как бабушка, – буркнула Женя.
Лиля засмеялась слабенько, в полнакала:
– Хорошо. Бабушка моя вообще-то лучше мамы готовила. Я хочу поблагодарить тебя и… ангела-хранителя тебе на дорогу… – про ангела она проговорила неуверенно, знала Женину антиклерикальную насмешливость. Но Женя ангела перетерпела, и Лиля закончила совсем православно: – Буду за тебя молиться как за плавающую и путешествующую.
– Давай. Я тогда купальник захвачу… Я тебе позвоню попозже… – и положила трубку. – Значит так, Виолетта, я завтра уезжаю на десять дней, и будем считать, что вы уже на работе. Но приступите после моего возвращения. А пока что, – Женя пошарила на полочке, где сахарница стояла, а рядом с сахарницей сухарница, а в ней много всяких бумажек, в том числе и денежные, – возьмите как аванс.
Бледно-зеленая бумажка легла на ворох черно-белых и газетно-серых…
– Хвала Аллаху! – Виолетта слегка воздела сложенные красные руки. – Всякие люди бывают… Но каких людей нам Аллах посылает! Я отработаю…
Потом они сняли свои вязаные полутапочки, надели ботиночки, кот послушно влез в корзинку, а Женя ощутила зубную боль по всему телу…
Чемодан она еще вчера достала с антресолей. Трусы и всякая мелочь были сложены стопочкой, косметичка с причиндалами, еще одна, старая, с лекарствами… Тонкий халат, два свитера… Хава все не шла за своими тридцатью двумя долларами, и Женя пребывала в мудреном состоянии, когда одновременно она была полна до краев жалостью и состраданием к краснорукой чеченке, с достоинством переживающей свое социальное падение, и царапалось всегдашнее раздражение, почти уравновешенное привычной мыслью о том, что в любое общение с любыми людьми входит еще и необходимость перетерпеть их глупость и необязательность… А также глубоко запечатанное почти в каждом человеке лучше или хуже скрываемое безумие…
Раз ты не умеешь сказать раз и навсегда «пойдите все к черту», то сиди и жди, пока эта неторопливая задница сюда доплывет, – утешала себя Женя. Дело шло уже к трем, надо было ехать за билетом, потом в издательство, потом забрать подарок для старой подруги, живущей в Берлине… потом кто-то вечером должен был принести не то письмо, не то какие-то документы во Франкфурт.
Когда Хава наконец пришла, потерявшая терпение Женя уже стояла у дверей в куртке. Она сунула руку в карман, где лежали приготовленные деньги, – от усталого раздражения никаких слов уже не осталось.
Хава стояла в дверях – в черном длинном пальто, в какой-то черной чалмашке на маленькой голове, и все это черное было ей к лицу. К белоснежному лицу нестареющей красавицы.
– Ну ты, блядь, богиня, одно слово! – зло и восхищенно обронила Женя, протягивая ей конверт. – Я тебя второй час жду, у меня руки от спешки трясутся…
Хава тщательно уложила конверт в сумочку и теперь медленно расстегивала зеркально-черные пуговицы, и глаза ее отливали тем же зеркальным блеском, но ярко-синим.
– Спасибо, что дождалась. Зачем ты сквернословишь, Женечка? Ну хорошо, я-то знаю твою добрую душу, но другие могут подумать…
– Слушай, а чего ты раздеваешься, ты что, не видишь, я уже выхожу? Я опаздываю…
– Я на минуту в туалет, – объяснила Хава и величаво пошла в глубь квартиры. Под черным пальто было черное платье, и чулки тоже были черными.
Потом она вышла из уборной, что-то шевеля губами.
– Нет, – сказала Хава как будто сама себе, – нет, я не могу тебе этого не сказать. Это действительно очень важно. Присядь на минутку.
Женя просто обомлела от изумления.
– Галя, а ты не охренела часом? Я же говорю тебе – опаздываю…
– Ты понимаешь, Женечка, сегодня большой праздник, Иом-Киппур. Ты понимаешь? День покаяния. Это как Великий пост, но сосредоточенный в один день. В этот день не пьют, не едят. Только молятся. Это День Божий. День покоя.
Женя зашнуровывала правый ботинок. Шнурок плохо пролезал под металлический крючок.
– Да, покоя… – механически повторила Женя. – Ты одевайся, Хава, ты меня и так на час задержала.
Хава сняла с вешалки свое торжественное пальто и замерла:
– Женечка! Нельзя жить в такой суете, как ты живешь. Вообще нельзя, а особенно – сегодня.
Женя рванула шнурок, он порвался. Обрывок тонкой кожаной тесемки она отшвырнула в сторону. Сбросила ботинок, сунула ноги в мокасины. Поднялась – в глазах потемнело: то ли от резкой смены положения, то ли от вспыхнувшей злости.
Хава набросила на себя пальто, посмотрела в зеркало – никакой суеты не было в лице, один покой и умиротворение.
Женя запирала дверь, Хава вызвала лифт. Она стояла рядом и улыбалась таинственной улыбкой человека, который знает то, чего не знает никто. Щелкнул подошедший лифт. Хава вошла. Женя побежала вниз по лестнице, звонко стуча кожаными подошвами.
Пока Женя вынимала из почтового ящика большой, криво засунутый и порванный сбоку конверт, Хава плавно спустилась на пол-этажа. Они вместе вышли из подъезда.
– Счастливо! – бросила на ходу Женя.
– А ты не в метро?
– Нет, у меня там машина… – Женя неопределенно махнула рукой.
Машина действительно стояла в проулке, и Женя боялась, что Хава увяжется с ней и надо будет еще полчаса в машине слушать ее нравоучения. И действительно Хава, прибавив шагу, шла за Женей в направлении, противоположном метро.
– Женечка, я вижу, что ты спешишь. Но то, что я тебе скажу, это очень важно: Талмуд говорит, что от суеты не бывает ничего доброго…
– Это несомненно, – кивнула Женя. – Но сейчас мне в другую сторону.
Она села в машину и хлопнула дверью.
Хава приоткрыла дверцу и пристально, со значением, проговорила:
– Талмуд говорит, что надо служить Господу, а не людям! Господу!
Включила подсос, машина сразу завелась – ласточка! – и Женя рванула, выстрелив в Хаву выхлопным газом.
Хава с красивой грустной улыбкой смотрела ей вслед.
4
Непоздним вечером Женя сладострастно вычеркивала отработанные пункты. Все в конце концов успела. Особенно приятно было, что подарок для берлинской подруги удался: молодая портниха, колясочная инвалидка, к которой она успела-таки заехать, сшила на руках чудесную курточку из разноцветных лоскутов, и довольны были обе – и Женя, и получившая довольно приличные деньги портниха. Остались какие-то необязательные анализы, которая Женя вполне успеет сделать после возвращения… И чемодан сложен, и ужин семейный уже был позади – Кирилл перед телевизором читал чью-то диссертацию и фыркал время от времени то ли на диктора, то ли на диссертанта. Гришка сидел у компьютера.
Природа, не терпящая пустоты, подтолкнула Женю к плите. Хотя продукты и были закуплены, но готовить мужики не любили, и Женя принялась за стряпню.
И засуну в морозильник, – решила она.
Все было на этот раз отлично организовано: весь издательский груз собран и упакован, все документы оформлены. Помощник – молодец мальчишка! – привезет коробку прямо в Шереметьево, к самолету.
Еда была еще теплая, и в морозильник ставить было ее рано.
Пожалуй, еще успею принять ванну… Она включила воду, и толстая струя ударила об эмалированное дно. Гриша отключился от Интернета, и сразу же зазвонил телефон.
Надо сделать этот чертов шнур, – вспомнила Женя. Звонила Лиля. Она всхлипывала.
– Лилечка! Что случилось? – встревожилась Женя. Это в прежнее время Лиля умела бурно хохотать и горько плакать – после болезни она только тихо улыбалась.
– Можно я тебе пожалуюсь? Только я
