театра? В отсутствии постоянного метода постановок. Для “Сорочинской ярмарки” выбрали натурализм, для “Беатриче” возьмут – скажем, декаданс. Может это возможно – не иметь одного постоянного лица. Ведь индивидуальность актера заключается в отсутствии всякой индивидуальности. Сегодня Шейлок, завтра городничий.

…свел знакомство с местным священником, приятнейший человек, отец Феодосий, с музыкальными интересами. Он вдовец, живет с двумя сыновьями, просил заниматься со старшим сыном немецким языком. За английский и французский я бы не взялся, хотя знаю изрядно. Чтение очень развивает язык. Я согласился и получил вознаграждение, на которое не разсчитывал – уже дважды ходил к нему в дом и после урока на фисгармонии играл. Это для меня большая радость и большая печаль. Как сильно отстал я. Сколько работать придется только чтобы догнать.

31 марта 1913

Читаю “Детство и Отрочество”. Бывали минуты ужасной тоски по тебе, именно захотелось к другу, единственному за всю жизнь другу. Вспомнились некоторые картины детства, былыя мечты – все такия воспоминания, которые никому как тебе нельзя сказать.

Отчего мы с тобой так любим Толстого. Помимо всех прочих его достоинств – Толстой нас обоих воспитывает в искренности. Нет ничего труднее искренности – вот мое убеждение, окончательно сформировавшееся только в последние дни. Карлейл считает искренность признаком гения.

В этом отношении – думается – нет выше Толстого, в этом его воспитывающее значение. Следующая логическая посылка – потому он сближает людей. Что еще так сближает, как искренность?

Моих писем последних, верно, ты не получила. Некоторые из них посылал без заказа (с одной маркой). Видимо, пропали. Ну, целую тебя. Целую руки нежно…

…Странное у меня отношение к рукам человеческим – слишком много значат они для характеристики. Потому слишком дорожу ими. Есть близкие люди, из отдельных красивых черт которых могу все отдать, но не руки. Пусть изменятся глаза, брови, волосы, но руки оставьте в сохранности. И предусмотрительная природа всегда со мной согласна, бережно относится к этому украшению. Волосы выпадут, глаза потускнеют, тело состарится, а руки сохранятся. Немножко только покроются маленькими морщинками, но формы своей не изменят!

МОСКВА – ЮРЮЗАНЬ

МАРИЯ – ЯКОВУ

31 марта 1913

Ночь. Пришла из театра Зимина. Слушала “Садко”. И мучилась что тебя не было. Тк все славно, интересно. Все костюмы по эскизам худож. Егорова. Каждый костюм – прелесть. Дириж. – Палицын.

Захотелось спать. Ведь я эту ночь почти не спала. Доброй ночи Яша. Ох, как же я устала! И все время какое-то недомогание.

И все-таки трудно бросить писать. Еще много-много надо писать тебе.

Миша сказал кк-то: если будешь писать Яше – не забудь кланяться ему от меня и даже очень. Вот кк. – Да, Яша – у нас уже большая семья. У тебя новых три брата. Хорошо будет. Ну, прощай, милый. И сейчас целую и всю ночь целовать буду.

15 апреля 1913

ТЕЛЕГРАММА

БОЛЬНА ПОДРОБНОСТИ ПИСЬМОМ ТВОЯ

ЮРЮЗАНЬ – МОСКВА

ЯКОВ – МАРИИ

16 апреля 1913

…Что за болезнь? Неужели ты в постели? Мне трудно тебя представить больною, иногда хочется не верить всему этому. У тебя черезчур много теоретическаго здоровья для болезни. Вставай Маруся. Был бы рядом, приготовил бы чаю с лимоном и коньяком! И все недомогания как рукой… А я ложусь спать. Теперь вечер, для меня поздно (10 ч.). Похозяйничал перед сном, наготовил белье, подушил его cyklamen’ом, который ты любишь, – зачем? тебя нет! – выстирал носовой платок.

Иду раздеваться. А тебя нет…

18 апреля 1913

Добрый день, Марита! Сегодня тебе лучше?

А теперь у меня вечер и слегка глаза липнут. Поздоровался, поцеловал обе руки, и прощаюсь опять.

Отхожу к сновидениям.

“Моя жена больна, ея постель за две тысячи верст”.

Как странно звучит. Не могу тебя представить больною.

Прощай, детка, будь пай и вставай скорее!

23 апреля 1913

Вышло так странно: вот ты больна, мне хочется чаще говорить с тобою, но писать приходится только о себе ведь. Ты больна, а я пишу свои переживания, мысли, надежды.

Ну, ничего. Пусть оно так и будет. Мне писать не нужно или не больше открыток, чтоб не утомляться тебе.

25 апреля 1913

ТЕЛЕГРАММА

ТЕЛЕГРАФИРУЙ КАК ЗДОРОВЬЕ ТРЕВОЖУСЬ ЯКОВ

МОСКВА – ЮРЮЗАНЬ

МАРИЯ – ЯКОВУ

4 мая 1913

Мой милый муж! Мой Янка! Я в смятении. У меня самые серьезные подозрения, что жизнь моя изменится, и таким образом, что твое скрытое желание, чтобы я покинула сцену, исполнится. И наши мечты, которые мы строили на отдаленное время, исполнятся уже сейчас, когда я совсем не готова менять свою жизнь, покидать театр и становиться порядочной женой порядочного господина. Я никому не могу рассказать о своем состоянии. Оно ужасное. И в этом заключается трагедия женского существования, женского рабства природе. Мы с тобой ведь много говорили о том, что у нас будет большая семья и много детей, и кк счастливы будут наши дети, имея родителей, которые растили б их свободными и гармоничными людьми. Но для меня это будет означать, что моя артистическая жизнь заканчивается почти и не начавшись. И я вижу себя сейчас такой, как моя мама, погруженной в скучный женский быт, кастрюли, воротнички, шитье и перешивание. Я это ненавижу! И мама моя, ты не знаешь, писала в юности стихи и хранит свою тетрадку, где записаны поэтические строчки как памятник ее несостоявшейся жизни…

ЮРЮЗАНЬ – МОСКВА

ЯКОВ – МАРИИ

16 мая 1913

Деточка моя! Гордость, и страх, и восторг, и счастье, и еще много не знаю чего! Я узнаю про возможность нам обвенчаться здесь, хотя снова ехать тебе в поездах четверо почти суток. Может, мне удастся выхлопотать отпуск? Но ты узнай на всякий случай, если у тебя среди твоих “великосветских” друзей найдется адвокат, то разспроси подробно о внебрачных детях. Также о внебрачных детях, приписанных к матери, а затем усыновленных отцом. У меня на этот счет кой-какие мыслишки. Все это когда-то я и учил, и на экзаменах сдавал, но сейчас не помню. Под рукой нет десятого тома Свода Законов.

Не тревожься ни о чем. У тебя есть муж, он все берет на себя.

Глава 23

Новое направление

(1976–1982)

Излечили Виктора от его психического недуга, как там его ни называть – не врачи, а возникший из прошлого Гриша Либер. Он заявился после длительного отсутствия, круглый, лысеющий и довольный жизнью. Он был женат, родился сын, он был полон разнообразных планов, в том числе его занимала и мысль об эмиграции. Но об этом он Вите как раз не сообщил…

В тот год, когда Витя поступил на мехмат, Гриша сдал экзамены в какой-то химический институт, где была сильная кафедра математики и ослабленные барьеры для еврейских умников, закончил его успешно и работал младшим научным сотрудником в лаборатории, где варилась настоящая наука, точное название которой тогда еще не было придумано.

То, чем занимались в этой лаборатории, сотрудники стеснялись произносить при посторонних: они, в частности, пытались найти различие между живой и неживой материей, ухватить за хвост волнующую тайну мироустройства. У большинства не включенных в эти дерзкие спекуляции ученых разговор на эту тему вызывал недоумение. Это была трепещущая граница науки, ее передовая линия, о которой мало кто догадывался. Но тех, кто догадывался, кто отдавал себе отчет в том, что именно в этой области зреет новый прорыв, ошеломляющий расцвет сознания, был всего-то десяток-другой на планете, но на Россию приходилась половина: всемирно известный академик Колмогоров, в узких кругах почитаемый недооцененный Гельфанд и еще двое-трое… Вокруг этих избранников мирового разума и кипела научная мысль. Грише посчастливилось вариться в том котле, огонь под которым раздувал Гельфанд: Гриша был из числа посвященных, но посвященных самого низкого градуса. Он со смирением принимал, что градус посвящения определяется не чем иным, как быстродействием нейронов, способностью мозга ловить и перерабатывать информацию, то есть измеряемыми биологическими параметрами, которые надо было еще найти и назвать… Гриша предполагал, что Гельфанду, в силу его происхождения, пришлось почитывать в свое время Библию, но права на светское высшее образование он был лишен. Как ни фантастично, высшего образования у него и не было! Но Гриша был почему-то уверен, что одного происхождения Гельфанду достаточно, чтобы разделять мысль, которой он сам был захвачен: теперешний человек в современной науке делает то самое, что делал Адам, давая имена безымянным животным – именует то, с чем впервые столкнулся и принял как факт жизни… Гришиных дарований хватало на то, чтобы оценить этот замысел, близость к гениям составляла счастье его жизни.

Гриша провел у Витаси три часа, рассказывая о своей работе. Витя слушал поначалу довольно вяло, но стойку сделал в тот момент, когда Гриша произнес слова “универсальный язык”.

– Что ты имеешь в виду? – переспросил Витя. В ответ Гриша прочитал ему целую лекцию по истории вопроса: от Дарвина – Менделя – Пастера – Мечникова до Кольцова, Тимофеева-Ресовского и Моргана. А закончил Уотсоном и Криком.

– Нить ДНК – это алфавит, на котором записана история мира. И это не только набор генов, но еще и программа для молекулярных компьютеров живой клетки.

– Занятно, – кивнул Витя. – Я об этом никогда не задумывался. Выходит, химическая молекула, как ты ее называешь, может быть программой?

Гриша открыл дряхлый портфель покойного дедушки, знаменитого доктора, с серебряной нашлепкой “Für liebe Isaak Lieber”, и с загадочным выражением вытащил из него книжку. Витя посмотрел на книжку внимательно: именно с этим выражением лет пятнадцать тому назад Гриша принес ему Хаусдорфа, “Теорию множеств”, изменившую направление его жизни. Очередная книжечка была потрепанной, небольшой по объему и называлась “Что такое жизнь с точки зрения физики”. Фамилию на обложке он прочитал только утром: Шредингер.

Простенький житейский закон парности, по которому существуют сходные события, происходящие последовательно дважды – один раз начерно, второй окончательно – известный всем наблюдательным людям, а особенно женщинам, Вите был неизвестен. Гриша второй раз в жизни сообщал ему грандиозные новости, способные изменить всю судьбу. Незначительного вида книжонка захватила Витасю полностью. Его привычная бессонница в эту ночь из мучительного испытания превратилась в полнейшую благодать, ясная голова радовалась работе, и как будто пелена спала и мир преобразился – сверкнула совершенно новая для него мысль: математика, высший этаж человеческого разума, существует не отдельно от остального мира, а она сама есть служебная наука, часть целого, часть общего и еще более высокого этажа… чего? Слова “Творение”, которым так легко оперировал Гриша, не было среди привычных понятий, и Витя испытал одновременно зависть, жажду и спешку – ему захотелось войти в этот мир, который еще вчера совершенно не представлял никакого интереса. Остатки депрессии как рукой сняло.

Утром следующего дня Витя отправился в Ленинскую библиотеку и произвел ревизию того, о чем он не имел никакого представления. Квантовая