наверх? – спросил Витя. Марта опять сказала что-то непонятное.

– Марта не полезет, у нее ноги болят, – перевел Витя.

Рядом с маяком был музей, но в музей не пошли. Народу было совсем немного, туристический сезон уже закончился, хотя было тепло. Конец октября… Перед входом на маяк была устроена уличная выставка каких-то ламп и линз, но смотреть эту старинную технику не стали, сразу полезли по узкой лестнице вверх. Лезли долго, даже легкая на ногу Нора притомилась, но когда поднялись на смотровую площадку, открылся вид, который стоил любых усилий.

– Это Монток, кажется, самый старый маяк в Америке, – заметил Витя. – Меня Марта сюда уже возила.

Океан был огромный и закруглялся по краям так, что простому глазу было видно, что земля круглая. Непонятно только – как диск или как шар… Скорее шар, судя по тому, как скатывался за горизонт берег Род-Айленда. И не было такой перспективы – ни линейной, ни обратной, ни сферической, – чтобы эту картину изобразить, потому что пространство жило по закону, совершенно неизвестному человеческому глазу или разуму… И ветер здесь на высоте тоже был круглый. Чувство возникло такое, что она стоит на вершине мира, а мир окружает ее как зерно, упрятанное в мякоти плода…

– Нора, – Виктор тронул ее за плечо. – Мне развод нужен. Ты не можешь там развестись, ну, заочно, чтоб мне в Москву не ехать…

– Что? Что? – не сразу поняла Нора.

– Марта не знает, что я женат. Что сын есть, она знает, а что женат – я не сказал.

– А что сказал?

– Что ты моя одноклассница… Подруга, сказал.

Нора забыла про океан. Про круглый мир, в которой она только что была упакована зернышком в самом центре…

– Ты соврал, Витя? Ты? Соврал? Первый раз в жизни?

Витя замедленно улыбнулся. Витя засмеялся. Склонился к Норе:

– Нора! Знаешь, что говорит теперь Гриша Либер? Он говорит, что женщины заставляют мужчин лгать. Он читает теперь Тору, то есть Библию по-нашему, и пытается совместить современную науку и Ветхого Бога. И он говорит, что ложь придумала женщина…

– А я-то всю жизнь считала тебя простодушным, – почти застонала Нора.

– Ты Марту не знала. Вот кто простодушен…

– Ты жениться надумал?

Витя помолчал. Ковырнул пальцем перила. Почесал ухо. Вздохнул.

– Мне кажется, Марте хочется… Знаешь, католики… Ей не комфортно. Откровенно говоря, это и мне не помешало бы…

Не помешало бы! Ну и Витя! Они все еще стояли на смотровой площадке, а Нора уже и думать забыла обо всей этой красоте, ее как будто и не бывало… Витя, всегда равный сам себе, человек без неожиданностей, прямой как столб, честный, как выстрел… Или я в нем так ошибалась? Или он поменялся за эти полтора года?

– Хорошо, хорошо. Пришлю тебе развод. Только ты скажешь Марте, что я твоя жена, а не одноклассница…

– Но ведь одноклассница все же… – настаивал он.

Они поднялись еще на несколько ступенек, вошли в стеклянную комнату, где горел этот самый маяк. Огромная линза, размером с хороший арбуз, посылала свои лучи круглосуточно во все стороны, но они при свете дня не казались такими уж мощными. Маяк совершенно перестал интересовать Нору, они вышли из стеклянного фонаря и стали спускаться по крутой лестнице.

– Сам скажешь или мне сказать? – спросила Нора.

– Все равно, – буркнул Витя.

Внизу их ждала Марта. Спустились к океану. Огромные каменные плиты лежали вокруг маяка. Мощный прибой лизал береговую гальку.

– You know, Martha, I was his first wife, – Нора ткнула пальцем в Витю.

– I guessed, – улыбнулась Марта и покраснела и без того красным лицом. – I have seen Yorik’s photo. Yo u look alike!

– Нора, кажется, ты сейчас сделала ей предложение от моего имени, – заметил Витя.

– То есть?

– Ну, ты сказала “первая жена”. До двух-то она считать умеет! Она будет вторая…

– Ты сам сказал, что тебе не помешает…

– Ты очень решительная. Я только начал это обдумывать…

– А чего думать? Она тебе очень подходит…

Сели в машину и поехали к Вите домой. Это был наемный трехкомнатный домик, удобный и убогий. Спален две и большая столовая. В столовой висел портрет Джойса и какого-то старого полицейского с усами. Оказалось, Мартин дедушка. Значит, она уже здесь вполне обжилась… На ужин Марта приготовила национальное ирландское рагу, которое застревало у Норы в глотке – скользкие куски перепрелого мяса с картош кой и луком.

Они очень подходили друг другу – оба большие, розовые и оба способны были есть с аппетитом жирное мясо, запивая сладковатым пивом. К тому же Марта не сводила с Вити восхищенных глаз.

– Ну давай, давай, делай предложение! – торопила Нора недозревшее решение Вити. – Сейчас, при мне! Я пришлю свидетельство о разводе… в самое ближайшее время.

После ужина Марта отвезла Нору на станцию. Всю дорогу до Нью-Йорка Нора улыбалась, как будто случилось что-то очень хорошее. Двадцать шесть лет она состояла в этом нелепом дружеском браке и непонятно было, почему же она не развелась раньше… Не имело никакого значения. Уже подъезжая к Пенн Стейшн, она сообразила, что забыла взять купленные Мартой пластинки, которые Юрик заказал отцу…

На следующий день, сидя в самолете и ожидая взлета, Нора сказала Тенгизу:

– Знаешь, кажется, я выдала своего мужа замуж…

Тенгиз спустил очки на кончик носа и посмотрел поверх очков:

– Это угроза?

– Живи спокойно, Тенгиз. Тебе ничего не угрожает.

Что же касается “Вия” – так на Бродвее его никогда и не поставили…

Глава 28

Левая рука

(1988–1989)

Нора, выбравшая в пятнадцать лет профессию театрального художника, знала про себя, что могла бы заниматься и какими-то другими делами – режиссурой, может, даже драматургией, могла бы быть актрисой или, в конце концов, педагогом, но никогда бы не стала ни врачом, ни инженером, ни математиком. Вот Тенгиз мог быть кем угодно – виноделом, психологом, даже продавцом на рынке. Кем угодно, кроме той профессии, которая требует строгой внешней дисциплины, военным, к примеру, или водителем электровоза. Витя не мог быть никем, кроме как математиком. А вот с Юриком с самого детства было совершенно непонятно: он мог заниматься чем угодно, но только по вдохновению. Как только оно уходило, в ту же секунду он бросал свое занятие. Заставить его делать что-то, что ему не по душе, было невозможно. Должно было появиться такое дело, единственное, которое бы занимало его целиком, держало бы его при себе постоянно и неотвязно. Как Витю математика.

К двенадцати годам это дело наметилось – музыка. Но не музыка вообще, а музыка исключительно группы “The Beatles”. Он “снимал” песню за песней, а Нора изнемогала от его маниакального трудолюбия. Она предпринимала некоторые попытки вытащить Юрика из битломании, пыталась определить в нормальную музыкальную школу, где царили гаммы, этюды Гедике, уроки сольфеджио и общие хоры. Но с музыкальной наукой ничего не получалось – всякий раз, когда начинались какие-то регулярные занятия, он бросал их по разным причинам: то педагог был нехорош, то инструмент переставал ему нравится, то соученики вызывали такой протест, что он отказывался ходить на занятия.

Прошло уже несколько лет, а дальше “битлов” он не двигался. Зато своих знал наизусть, каждого в отдельности и всех вместе, но чем дальше музыка отстояла от песен его кумиров, тем менее интересна она была Юрику. Каждая их пластинка, каждая запись, попав в его руки, становились событиями жизни. Они стали единственными учителями и в течение нескольких лет никакой музыки, кроме этой всемирной, молодежной, на которую у Норы выработалась аллергическая реакция, он не воспринимал. Нора пыталась приохотить его к какой-то иной музыке – то вела его в консерваторию, то в оперу, познакомила с “Арсеналом”. Алексей Козлов, сам в ту пору горячий битломан, кажется, произвел на него некоторое впечатление. Все звуки, которые поступали в его уши, разделялись на два сорта – “они” и “не они”. Приезжавший временами Тенгиз был хорошим собеседником, потому что он тоже любил эту ливерпульскую компанию и всегда привозил Юрику какую-нибудь старую новинку.

– Но нельзя же из битломании делать профессию! – убеждала Нора Тенгиза, но Тенгиз подмигивал Юрику, разводил руками, тряс головой и возражал, преувеличиная свой грузинский акцент:

– ПАчему? Таксистом можно? Водопроводчиком можно? Милиционером можно? А битломаном нельзя? ПАчему, Нора, маЛчик не может быть битломаном?

Сбросив акцент, добавил:

– Нора, это очень забавно, но для Леннона Элвис Пресли был божеством, для них рок-н-ролл был сотворением мира. А до Элвиса – как будто ничего… культура по своей природе цитатна, но у нас цитат много, а для них весь мир из одной цитаты рождался… – и смеялся: – Мы слишком много знаем!

Школа Юрика нисколько не занимала, учился он еле-еле, при большом Норином участии переходил из класса в класс, и это его мало беспокоило. Он даже не особенно тяготился школьными уроками, умея погружаться в свои музыкальные грезы на геометрии и химии. В школе его почти полюбили – и мальчики, и девочки. Невзирая на то, что друзей у него не было и он исключительно мало интересовался и самими ребятами, и их отношениями. Даже учителя, которые считали его лентяем и бездельником, хорошо к нему относились. Он был беззлобен, искренен и собой приятен – светлолицый, кудрявый, хорошего роста. Находящие друг на друга, лодочкой выпирающие резцы его не портили, а даже придавали милое зверушечье выражение.

С тех пор, как у него появилась гитара, почти закончились невинно-древние и восхищающие Нору вопросы и догадки, которыми он ее с раннего возраста засыпал. Замирая с ложкой, недонесенной до рта, восьмилетний мальчик говорил: “Мам, а жизнь – щелка между плотью и духом”… Или, не выплюнув изо рта зубной пасты, сообщал: “Нора! Я знаю! Жизнь – это пространство между адом и раем”… Нора взлетала от восторга, но никакого восхищения не обнаруживала: “Цены б тебе не было, если бы ты еще умел попку как следует вытирать”.

И получала в ответ: “Мам, ну ты же видишь, где у меня попка, ее трудно сзади вытирать”. С попкой он постепенно научился управляться.

Прошло всего несколько лет, и теперь музыка, похоже, избавила его от экзистенциального беспокойства по поводу вечности, времени, свободы, Бога и прочих абстрактных и неразрешимых проблем. Все это, по мере сил, он “выигрывал” на гитаре с помощью “битлов”. Играл он вдохновенно и достаточно неумело, со смутной внутренней улыбкой, которая отражалась в вверх направленных морщинках в углах рта. Нора все это замечала и огорчалась: еще один артистический темперамент при отсутствии дарований… А возраст у мальчика был