записывая скрипучие голоса полумертвых старух, этот самый фольклорный гений, с которым познакомила ее Туся. Между прочим, этот гений с многозначительной внешностью провинциального актера, с тяжелым подбородком и маленькими, утопленными в темных складках глазами, показался Норе самовлюбленным эгоцентриком.

К встрече Нора подготовилась – принесла папку рисунков. На поднимающейся к низкому горизонту бирюзовой ткани, изображающей воду, стояла большая нарядная лодка носом к залу. На ней и происходил первый акт, условно первый акт, потому что действие предполагалось играть вообще без антрактов. Была довольно сложная задача трансформации декораций, для чего Нора использовала всякие световые приемы. Потом лодка эта теряла свои носовые украшения, нарядные паруса, разворачивалась, ее команда-хор превращалась в гребцов, в конце же действия из кулис выдвигались две мрачные скалы, скажем, Сцилла и Харибда, корабль распадался на куски, и на авансцену выбирались актеры, чтобы спеть потрясающие финальные песнопения…

Режиссер, он же художественный руководитель и концертмейстер, внимательно и хмуро разглядывал листы с эскизами декораций, потом попросил костюмы. Нора сунула свои почеркушки: сверху лежали почти натуральные северные костюмы, их он пролистнул не глядя. Вторая серия, которую Нора про себя назвала “рентгеновской” – блеклые серые балахоны с едва намеченными различиями между костюмом мужским и женским и бегло прорисованными костями, в полном соответствии с анатомией, – привлекла его внимание, ее он просмотрел внимательно, несколько раз ткнул толстым желтым ногтем и буркнул “ага, хорошо”… Третью, которую Нора назвала “павлиний хвост”, где формы крестьянской одежды – сарафаны, рубашки и полурубашки, повойники и кокошники – сохранялись, но выполнены были в мощных оранжево-красно-лиловых и сине-зеленых цветах, каких не бывает в северном костюме. Сплошная Индия, Африка, Мексика… Эти он сразу же отложил в сторону, уперся лицом в ладони, задумался.

– Здесь что-то есть. Да, много даже есть. Я вот думаю, слишком много. Надо думать. Но вообще, честно скажу, я склоняюсь к самому банальному решению – в черных сукнах все делать. Чтобы не отвлекать…

Он больше не позвонил. Туся, спустя долгое время, говорила: “Ты выше его планки прыгнула…”

Нора нисколько не расстроилась. Пока она возилась с этим мистическим водным пространством, жизнь Юрика за океаном вполне наладилась. Марта – чудо из чудес! – писала Норе еженедельные письма, которые летали лениво – то неделя, то десять дней уходило на дорогу, которая занимала десять часов лету. Изредка Нора звонила в Америку – с Центрального телеграфа. Юрик звучал хорошо. Он пошел в школу, довольно быстро заговорил по-английски и, что самое важное, уже играл в школьном джазе, а ничего другого ему и нужно не было.

Нора перешла какой-то новый рубеж, жизнь продолжалась.

Глава 32

Из сундучка. Семейная переписка

(1916)

МИХАИЛ КЕРНС – МАРУСЕ

ТОВАРИЩЕСТВО И. Д. СЫТИНА

Редакция еженедельного иллюстрированного журнала “Заря”

Москва, Тверская, 48

Телефон № 5–48–10

16.10

Милая Маруся!

Не получая от тебя ответа, я страшно волновался и лишь сегодня узнал, что волнения мои были не напрасны: Яша взят на войну. Я уверен, что моя крепкая и все переносящая сестра сумеет с честью выйти из тяжелого испытания! Притом, я верю, безусловно верю, что все окончится хорошо! Я знаю, что мы все еще соберемся вместе и будем радостны и горды! Слышишь, Маруська, ты должна оправдать мои надежды на тебя! Не тревожься! Все будет хорошо! Я думаю, что ваша семья уже уплатила дань этой войне – смертью Генриха, которого я никогда даже не видел. Но я видел, какой это был удар для Яши. Они все очень талантливые, твои Осецкие, но Яков говорил, что из Генриха мог вырасти настоящий мыслитель. Верю, что скоро кончится эта война и мы соберемся вместе. А маленький Генрих будет не хуже своего дяди!

Я хожу совсем очумелый и не знаю, что у вас делается, это только усиливает мою и Шурочкину тревогу. Пишу из редакции, Шура находится в Санатории. Ей значительно лучше. Она целует всех.

Маруська, ради бога, хоть словом сообщи, что ты получила мое письмо, а то я в отчаянии, что и без того редкие письма не доходят. Пишу под влиянием самых замечательных известий с войны. Говорят, что Вильгельма решили вшестером окружить и обезвредить навсегда. Значит, Яша скоро вернется.

Что говорит Генрих? Уа?

Пишите мне все. Целую всех Вас бесконечно! Папа, Мама! Пишите!

Пусть все пишут!

Ваш Миша

СТ. ГРЕБЕНКА ПОЛТАВСКОЙ ГУБ. – КИЕВ

ЯКОВ – МАРИИ

8.10

Вагон оказался без каменного угля и без муки. Обыкновенный вагон, как 400,000 других товарных вагонов. Холод. Меня никто уже не обнимал, а рядом спал некто вонючий. Я поднялся, устроился под мутным фонарем – один на весь вагон – и занялся вычислениями: мы женаты 34 месяца, а сколько дней из этих месяцев мы провели вместе? Половину? Меньше! Можно вычислить по письмам. Но если не заниматься такой мелкой бухгалтерией, то можно сказать, что 27 месяцев нас было двое, а последние семь нас трое! И чудо чудесное смотреть, что ухо у нашего Геника мое, а глаза серые твои, волосы растут как у меня, с завитком на макушке, а пальцы твои, длинные с короткими ноготками… И наверняка будут прорисовываться со временем какие-то черты твоих братьев, и моих, в особенности дорогого моего брата Генриха, которого никто на свете все равно мне не заменит…

Целую все осецкие уста. Я.

ХАРЬКОВ – КИЕВ

ЯКОВ – МАРИИ

12.10

Здравствуй, деточка моя, начнем этим письмом № 1 новый период нашей жизни. Итак, опять разлука, опять письма, письма… Что же хорошего во всем этом. Хорошее заключается в той близости каждого из нас к перу и бумаге. Мы с тобой теперь много пишем, это лучший способ самоконтроля, способ поймать слабомелькнувшую мысль. Если целоваться нельзя – остаются все эти самоконтроли, ловля мыслей и другие утешения.

…В читальне Общественной библиотеки.

Целую вас, деточка, в лоб и в руки. Генриха – в ножку! На улице октябрь вовсю, мелкий дождик-секун не перестает и “промакивает” до конца. Вчера бродил по городу, истратил уйму денег. Пришел в казарму увешанный покупками, чем вызвал почтительное любопытство со стороны солдат. А когда разложил все блестящие и кожаные предметы на чистой постели – почувствовал себя домовитым хозяином.

Среди прочего Рубакин, новая книга, яблоки, еще “Крем гуталин для шевровых ботинок”…

Библиотека, в которой сейчас пишу, – большая, удобная. Книг много, есть на иностранных языках, абонемент дешев – 5 к. в мес. В библиотеке барышня спрашивает: “Вы для себя книги берете? А вас скоро отсылают на войну?” В библиотеке работают одни женщины, старые, молодые барышни, девочки.

Один день у меня был совсем “женский день”. Утром толпа проституток в Банном переулке, днем фельетон Дорошевича о женщинах (право, я всплакнул), а вечером чистые здоровые барышни в библиотеке и поражающие ужасом рассказы Гарковенко.

Детонька моя, до чего жалко это бедное женское тело, и сказать нельзя. Что здесь делают с этим предметом искусства – не смог бы рассказать тебе. У меня нервы крепкие, я привык к многому за военную службу, а слушать эти рассказы нельзя было.

Дорошевич писал про бабу, которая ехала к солдату. Обыкновенный случай, но трудно было читать про этот класс людей, которые в супружестве так спаяны вместе общей работой, доверием и общей постелью.

Барышни в библиотеке напоминают другой слой, спаянных не только любовью, но и общей умственной работой. Захотелось немедленно написать повесть о такой чудесной старой девушке, которая проживает свою жизнь в книгах, за неимением своей собственной. Напишу, непременно напишу когда-нибудь.

…Пишу все о себе да о себе, а думаю о тебе. Помни, что в письмах я не люблю расспрашивать как да что? Ты сама знаешь, про что надо писать – про свою физику да психику да про нашего маленького. Что он мой сынок, моя надежда… Я здесь, а мои хрупкие жизни в Киеве. Помни, что эту фразу я всегда повторяю и всегда боюсь. Мои милые жизнички, крепитесь, держитесь! Целую семейку мою. Яков

ЯКОВ – МАРИИ

Из действ. армии

Писарская команда

2-го Запасного Саперного Батальона

19.10

Добрый день, детонька. Вот уже опять дни помчались с той быстротой, с какой они несутся, когда ими не дорожат. Я теперь равнодушен к времени.

Спешу сообщить тебе радостную весть: третьего дня вызван был в штаб батальона, где отцы-командиры, прознав из формуляра про мои музыкальные занятия, приказали отныне поступить в штат полкового оркестра в чине флейты. Расскажи прочим, особенно отцу, что музыкальные мои штудии оказались не напрасны – и в действующей армии пригодились. Не та здесь музыка, о которой мечтал я ранее, но о винтовке да писарском пере я не мечтал вовсе, а потому можно сказать, что покамест все удачно.

День мой располагается так. Сегодня встал в 6 часов. Команда встала позже. До 7 – окончен весь утренний церемониал. Уже стакан вымыт и сапоги вычищены. С 8 начинаются занятия. Каждый берет свой инструмент и играет свои упражнения. Получается что-то ухораздирающее. Басы ревут, кларнеты пищат, валторны крякают – я занимался по-французски. Флейта в починке, я использую свое время. Я уже научился не обращать внимания на окружающее. Хорошо успеваю в языке, говорю уже много свободнее.

Таков будет неожиданный сюрприз, заготовленный военной службой. Но ты, Мария, страшись! Через пару месяцев напишу тебе французское письмо, полное изысканных комплиментаций.

Твой “Тартарен” мне нравится. Прочитанный урок я повторяю вслух, восхищаюсь и смакую каждую особенность прононса. Я очень доволен своими занятиями. В библиотеке я беру книги по 3 составленным спискам: война, история, беллетристика. Купил вчера Рубакина – очень хорошая книга. Странно думать, что в библиографическом труде есть отклонения, где говорится о бодрых идеалах, о веселом настроении, о творческом труде. Хороший человек, несмотря на то, что всегда живет и пишет в Швейцарии.

Маруничка, если письма мои будут запаздывать от 1 до 3 дней, пожалуйста, не беспокойся. Вот почему это может случиться – из казармы несколько затруднительно выходить.

ХАРЬКОВ – КИЕВ

ЯКОВ – МАРИИ

21.10

…Хотелось сначала написать об окружающих… Сегодня я думал, как много негодяев в толпе. Каждый человек имеет какое-нибудь пятно на совести. Безпальчин, сосед мой по казарме, сегодня со смехом рассказывал, как много лет тому назад, переночевав у фешенебельной московской проститутки, ночью вытащил у нее из чулка свои уплоченные 5 руб., а заодно уже – ее шелковые носовые платки. Это толстое животное так уверено в молодецкой своей шалости, что даже бровью не шевельнуло. Погулял, побаловался и в прибыли остался – ха, ха, ха!

Другой – Гарковенко – тоже рассказывал о себе (и на три четверти врал), но я поражался тому, в каком направлении работает эта странная голова, сколько жестокого сумасшедшего мучительства плещется в его душе.

Многие поступки их – это уголовные преступления, другие поступки – это преступление в миниатюре, тень,