этого всплакнуть. Всю дорогу что-то сжимало горло.

Расспрашивал его обо всем, а о тебе как-то не выходили никак вопросы.

– Что, Маруся бывает весела, смеется?

– Да, да.

– А… как… шляпа у нее красивая?

– Да, красивая.

Много ласкового было в папиных рассказах про Геника. Немногими, все одними и теми же словами он старался рассказать про то, как веселится, как гуляет, как узнаёт его, как в ванночке боится купаться. Одно слово только сказал, которое мне показало глубину его потери – твой Генрих будет такой же, как мой… Это первые слова про погибшего сына, которые я от него услышал. Я думал, что он сухой человек. Но дело в том, что он не привык свои переживания с кем-то разделять. А мы – каждую мелочь несем друг другу. Про тебя же он сказал: я не советую Марусе брать второй (утренний) урок – она сильно утомится.

Твои письма время от времени приносят мне много особой гордой радости. Тогда когда ты сообщаешь о своих успехах в занятиях, в выдержке воли. Нет лучшего для меня чувства, когда ты начинаешь уважать себя. Твое положение в жизни такое. Большинство твоих окружающих тебя очень ценит и уважает, а ты сама охотно считаешь себя ничтожеством. Видимо, ты выздоравливаешь от этого нравственного насморка – поздравляю и радуюсь.

Запоем теперь думается о тебе и о приезде. Я думаю так. До мая я не выдержу разлуки. Жду тебя не к Рождеству, а в будни… Я как-то потерял всякий стыд. Только думаю о любви твоей, без конца все о том же, о том же.

Я люблю тебя, Маруня, и в 50 лет так же крепко буду любить и обнимать. Я думал о том, что для любящих супругов нет предела в любви, и что до самого конца общей жизненной дороги духовная близость может поддерживаться физической. (Отлично понимал это Мопассан. Ни у кого нет столько сочувственных слов к старым женщинам, сколько у него.)

Мне представляется это вполне нормальным и здоровым. Когда мы с тобой дойдем до этого возраста, мы будем любить друг друга и с любовной снисходительностью будем относиться к нашим телам, носителям любви. Нет той красоты линий, нет упругости мышц и молодого здоровья – а нам все равно уже!

Что, Маруничка, взяла ты утренний урок? Если взяла, то скажи – не утомляет ли тебя? Ты обещала мне поправиться – что привезешь мне? Неужели я буду обнимать все те же 3 пудика жены. Я хочу больше. Ты слышишь? Постарайся, чтобы было больше.

Целую мою Мариночку, мою любу хорошую. Жду тебя. Я.

2.12

…С радостью чувствую, как расстраивается переписка перед свиданием.

Буду писать часто, но ради бога не беспокойся. Я знаю все твои глупые мысли и часто люблю их больше умных. Ты ночи не спишь, видишь меня и на каторге, и на войне, и в тюрьме. Обещаю тебе, что при свидании заряжу тебя своим спокойствием и хладнокровием. Сначала докажу, что так оно есть, а потом покажу, как я спокоен.

…Я ищу теперь гостиницу поблизости. Если меня не пустят ночевать, придется поселиться в подозрительных меблирашках в очень веселом, но малоприятном обществе. Все это чепуха. Увольнительных записок у меня сколько угодно.

И, пожалуйста, ничего не бойся. Я буду писать часто до твоего приезда, чтобы не думала, что застанешь меня с бритой головой и с украшениями на руках.

Привези мне лучше ноты все, какие ты любишь. Вот тебе и весь список. (Еще сюиту Генделя.)

…Только что закончил Роллана, и захотелось сообщить тебе некоторые мысли о нем, обо мне и о тебе. Он – француз, и все те убийственные для французов обобщения отчасти относятся и к нему. Тот дух культурной проституции и беспочвенного разрушения заразил немного и его. Париж он развенчал, но нужно было и построить что-нибудь. Я внимательно следил за тем, как он разбирает по камням великое здание. Когда вечный город лежал разобранной храминой, я думал, он начнет, может быть, из тех же камней строить новое, более величественное, углубленное произведение искусства. Он говорит, и я хорошо запомнил его слова, – живет же Франция, должны же где-нибудь существовать те основные первобытные ручьи народного самосознания, которыми питается целый народ. Что они существуют – лучше никто не знает, как Роллан, что он не проник к ним – никто не знает лучше, чем читатель Роллана…

Кругом все рожи, рожи – Господи помилуй – где же люди? Поэтому оставил этот томик с чувством недовольства. Думаю, что в следующих книжках я найду то, чего хотел. Настоящих людей он ищет в низших слоях городского населения. Это еще спорный вопрос – замечу между прочим. Очень верю я в его – “ведь живут же чем-нибудь люди”. Назовем эту мысль – историко-статистическая религия. Раз много людей, целый народ и долгое время верят во что-нибудь или делают какое-нибудь одно дело – можно быть уверенным, что вреда это не приносит, можно предполагать, что это нормально и так должно быть. Когда я впервые услышал эту мысль – я был поражен ее особенно мудрым отношением к жизни. Сказала ее – ты! В обстановке романтической встречи, в первые минуты острого наслаждения сближающихся душ.

Светлые минуты (Маруничка, в старости у нас будет, чем вспомнить молодость). Тогда создалось между нами то отношение, которое достойно такого же преклонения, как и любовь, но бывает много труднее – искренность, полное слияние двух думающих голов и двух чувствующих сердец.

Ты помнишь, что ты сказала? Простые, но мудрые слова – раз все так, значит, это нужно, это какая-то человеческая поправка к божественной ошибке. С того дня у меня началось развитие той мысли, какую теперь называю историко-статистической религией. Подняться над эпохами, подняться над людьми, нас окружающими, посмотреть, как живут эти же люди в ими созданном обобщении, и тогда выводить законы жизни и морали.

А – главное – не переставать себя уважать. Этому ты меня научила, этому я тебя учу – и это основной закон нашего счастья. Нам необыкновенное счастье подарила судьба. Любить и одновременно уважать друг друга – согласись – очень редкая и счастливая комбинация.

3.12

Вечер, в казарме. Оторвался на минуту от партитуры, которую пишу. Я, кажется, уже тебе писал, что оркеструю “Северную звезду” Глинки для нашего оркестра. Сегодня принес капельмейстеру на просмотр. Он нашел несколько ошибок и неправильностей, но потом похвалил. Я очень развиваюсь в музыкальном отношении. Разбираюсь хорошо в оркестре. Это очень приятный инструмент, но играть на нем очень трудно. В симфоническом оркестре все духовые инструменты мне будут известны в совершенстве. А они составляют наиболее трудную часть его.

Когда партитура будет закончена, напишу тебе, как ее репетировали. Успею еще до твоего приезда написать.

Известие газетное о предложении перемирия в первую минуту потрясло меня, но скоро я успокоился и стал способен трезво рассуждать. А рассуждать трезво – значит предаться пессимизму. Мира не будет теперь.

Закончил книжку “Современного мира”. В этом № 9 есть статья, которую хочу с тобой вместе прочесть. Кто-то, очень умный человек, вероятно, знаменитый ученый, подписался одной буквой С… Мою же собственную мысль сообщил в продуманном и научном порядке. Как странно слагается мое миросозерцание. Где-то в глубине души, на границах сознания незаметно происходит работа совершенно независимо от моего мозга. Я думаю, там передумывается иначе, и рано или поздно эта глубинная мысль выплывет из неизвестности, и окажется, что я давно уже ее знаю. Это мысли об аристократизме, о либеральной буржуазии, о рабстве, об историческом развитии идеи свободы…

Терпеливо жду поезда. Скоро, скоро, детонька моя, обниму тебя.

6.12

Твое письмо так обрадовало, так обрадовало, что мигом забыл и долгое ожидание, и усталость.

В письме радость жизни, радость творчества и справедливая радость человека, получающего верную оценку. Я рад за твою умную работу (ты у меня всегда умница!). Не забудь купить ноты всех танцев, что на курсах танцевала. Как странно и грустно, что я – так верящий в тебя – до сих пор не видел тебя в танце, в настоящем увлекательном бурном танце. Видел тебя в детских танцах, “Жалоба Гречанки”, мельком в “Пьеретте”, еще в “Поэме экстаза”…

Но я терпелив, наш час еще не пришел, он ждет нас, как ждет где-нибудь тот дом, в котором заготовлено мое безмерное счастье. В этом доме будет очень удобно, комфортабельно, большая библиотека, двери чтоб не скрипели, ванна облицована эмалевыми барельефами и кровать широка.

И чтобы было много творчества. Творчество в кабинете, творчество в детской, творчество в спальне. Везде – хорошо! И по дому ходит удивительная женщина, одна из десяти в Европе.

Марьянка, купи мне в Киеве английские книжки, которых здесь нет. “Английские книжки для русских читателей” изд. Карбасников, 2 серия – все книжки, кроме Уайлда “Счастливый принц”. Сейчас спешим на игру. Марьянка, почаще балуй меня такими радостными письмами-улыбками, как это последнее.

7.12

2 часа ночи

Пришли сейчас из офицерского собрания, играли танцы для г.г. офицеров и их дам. Интересно наблюдать со стороны. Очень трогают те девушки, которые остались без приглашения на танцы. Нужно было видеть, как она расцвела, как заблестели ее глаза, когда ее наконец пригласил какой-то замухрышка-офицер. Хоть плохонький мужчина, а все же мужчина. Жалко ее было.

В начале вечера были танцы для солдат. Вот где приятно играть. Знаешь, что каждая нота входит в душу слушателей и потрясает до конца. С ними танцевали горничные, кухарки, барышни “в шляпках”. “Шляпка” для солдата – это барышня с претензией. С одной стороны, его тянет к ней, а с другой – он критически относится к ее шику. Не может выбрать между шляпкой и платочком.

Страшно захотелось почитать с тобой вместе, позаняться вместе.

Читал вчера по-французски Мопассана и решил отложить занятия до той поры, когда это можно будет с тобой вместе. Будешь меня учить хорошему выговору?

Иду спать. Досыпаю мои последние холостые ночи… Целую твои плечи. Яша

20.12

Дорогая Мариночка! Пишу в казарме, куда пошел за шоколадом и докторским хлебом.

Через несколько часов ты уедешь. У меня сильно скребет, но я крепко держу себя в руках.

Все же мы представляем из себя интересную пару: самую счастливую – и самую несчастную на свете. В счастливые минуты мы думаем о первой половине формулы, а в несчастные – о другой.

Сегодня мы несчастны, ни капли из былых счастливых минут уже нет…

КИЕВ

ЯКОВ – МАРИИ

30.12

Все как было, только странная

Воцарилась тишина…

И в окне твоем – туманная

Только улица страшна.

У меня даже и странная тишина не воцарилась. Все как было. Получил твое письмо, и снова завязалась старая милая бумажная связь между нами. Ты – письмо,