в первую очередь ударила по семье Якова – было национализировано мукомольное производство и перевоз через Днепр, организованные его отцом еще в начале века. Мельница, исправно работавшая почти двадцать лет, была остановлена. Яков оставил едва начавшуюся карьеру в Коммерческом институте и устроился в статистический отдел Наркомата Труда Украины. В создавшейся в стране ситуации для себя лично он видел только одну реальную задачу: добросовестно фиксировать происходящий экономический процесс. Его деятельность свернулась до дискуссий в самом близком кругу, а главным его собеседником оставалась Маруся, увлеченная построением великого будущего.
Генрих был предоставлен соревнующимся друг с другом бабушкам. Родителей он видел нечасто – они работали с увлечением, а Маруся, как всегда, находила какие-то курсы для повышения растрепанного образования и время от времени участвовала в каких-то театрально-танцевальных группах. Киев тяготил ее провинциальностью, тянуло в Москву, где уже обос новался брат Михаил. Он к тому времени женился и был увлечен семейной жизнью. Брат Марк еще в 13-м году вместе со своей адвокатской конторой перебрался в Ригу. Иосиф, исчезнувший после своего ареста еще в 1905 году, объявился в Америке и писал редкие невнятные письма. Он еще с 1905 года был пламенным революционером, но после большевистской революции 1917-го в Россию не вернулся: в его редких письмах родственникам прорисовывалась мысль, что делу мировой революции он более полезен в Америке…
В 1923 году исполнилась мечта Маруси: Яков получил работу в Центральном Статистическом управлении при Совнаркоме СССР, и маленькая семья Осецких переехала в Москву. Им дали большую комнату в коммуналке на Поварской улице, которая к этому времени утратила свое историческое название и стала на несколько десятилетий улицей Воровского… Якову был выделен кабинет – вплотную к подоконнику поставили письменный стол, в одном углу поставили тахту, деланную наскоро дворовым плотником, купили детскую кроватку. Влез и обеденный стол, и буфет, и полки для книг… Через неделю после заселения Яков притащил в дом нелепый, но необходимый предмет – ширму. Комната была большая, двадцатиметровая. Роскошь.
Генриха отдали в школу, а после школы он ходил в прогулочную группу на Никитский бульвар с найденной по объявлению старообразной немкой. На том же бульваре гуляла и его будущая жена Амалия… Началось московское детство.
Маруся по-прежнему занималась образованием и самообразованием, в свободное от занятий время учила Генриха читать, делать гимнастические упражнения и лепить. Все это по не вполне забытой, но вышедшей из моды Фребелевской системе… Мальчик стал проводить больше времени с матерью, а бабушек-дедушек из прежней киевской жизни быстро забыл. Для родителей он был трудный ребенок – плохо ел, плохо слушался, вредничал, при случае топал ножками или бросался об пол…
Яков заканчивал книгу, которую задумал еще в Киеве. Называлась она “Логика управления”. В ней он излагал давно занимавшие его мысли об общих законах управления, которые в равной мере работают как при капиталистическом, так и при социалистическом методе управления промышленным производством. Маруся тем временем пыталась найти себе преподавательскую работу, но в новой жизни школа движения была мало востребована, а там, где она могла бы проявить себя, уже сидели другие люди. Спасала Марусю широта ее интересов – подруга по Фребелевскому институту Владислава Коржевская, с которой вместе они работали в Киеве в детском саду для детей работниц в начале Марусиной карьеры, представила ее Крупской.
Они долго беседовали, обсуждали организацию детских садов нового типа, для разработки которых уже был привлечен московский архитектор Армен Папазян. Принципы дошкольного воспитания, по мысли Надежды Константиновны, должны быть теми же самыми, что для пионерской организации – “по форме скаутской, по содержанию коммунистической”. За эту самую “скаутскую форму” Надежду Константиновну уже изрядно потрепали при создании пионерской организации, но она, хотя свои ошибки охотно признавала публично, в душе была большая упрямица.
Беседа Маруси с Крупской длилась больше двух часов, была полна сердечности и взаимопонимания, и расстались они полными единомышленницами, а перед Марией Петровной была поставлена задача проектирования новых игрушек для пролетарского воспитания деток, с помощью головастого Армена Папазяна. А их изготовление будет поручено одному из деревообрабатывающих предприятий Москвы или Подмосковья!
Армен оказался веселым армянским молодцом, детского роста, но с большой шевелюрой и пышной бородой. Художник, настоящий художник! Через две недели комната на Поварской, к восторгу Генриха, наполнилась конструкторами, из которых можно было собрать и серп, и молот, и автомобиль, и самолет. Семилетний Генрих погрузился в сборку и разборку деревянных и металлических фрагментов, и не было для него занятия слаще. Родители наблюдали за сосредоточенным ребенком и радовались столь раннему пробуждению инженерных способностей. Оторвать его от занятий было сложно, он орал и упирался, даже спать ложился с какими-то металлическими сочленениями, и Маруся боялась, как бы он не поранился во сне.
По воскресеньям Генриха развивали в художественном отношении – водили по музеям и по театрам. К изобразительному искусству он оказался совершенно равнодушен, в театре вертелся, требовал отвести его немедленно то в буфет, то в уборную. Только “Синяя птица” захватила его настолько, что он забыл про буфет. Но когда спектакль закончился, он потянул Марусю на сцену – узнать, действительно ли птицу красили в синий цвет с помощью электричества, как он предположил. Единственный музей, куда он готов был ходить всегда, – Политехнический, и поход на Лубянскую площадь в воскресный день стал для мальчика наградой на все те годы, пока ему одному не позволяли ходить по городу…
Яков, не слишком доверяя наемной немке, пытался заниматься с сыном немецким языком, но Генриху это было скучно. Отец усаживал его за пианино – это была пытка для них обоих. Особым свойством натуры мальчика была способность заболеть от домашнего насилия. У него действительно начинал болеть живот всякий раз, когда Яков настаивал на выполнении какого-то задания. Расстройство желудка случалось с ним каждый раз, когда особенно не хотелось идти в школу.
Генрих обожал мать, избегал отца, и всякий раз, когда Яков пытался заставить его выполнять задания, он искал защиты у матери. Маруся извелась: она снова похудела, напала бессонница, ночной кашель. Врачи говорили: нервы. После окончания Геней второго класса Яков отправил семью на поправку в Крым почти на два месяца…
Глава 34
Юрик в Америке
(1991–2000)
Поверхность жизни сильно поменялась. Дома в Москве Юрик почти ее не замечал, она была ровная, движения в ней автоматические – проснулся, умылся, позавтракал, в школу, из школы, за гитару… а дальше жизнь происходила в музыке: новизна ежедневных открытий, одно сплошное наслаждение. Здесь, в Америке, – новый дом, полный чужих мелких звуков, чистенький дождь за окном, Марта с постоянной приклеенной улыбкой, молчаливый Витя и английский язык, знакомый ему почти исключительно по текстам “битлов”. Мир старых привычек был разрушен, а новые – для защиты психики от постоянных непривычных беспокойств – еще не выстроились.
Первые дни в Лонг-Айленде совпали с рождественскими каникулами. У Марты был план свозить Юрика в Нью-Йорк, но она простудилась и поездку пришлось отменить.
Юрик взялся за гитару, но никак не мог сосредоточиться – что-то мешало. Виктор эти рождественские дни проводил в лаборатории – в конце декабря университет купил компьютер фирмы NeXT, последнее дитя Стива Джобса, уволенного к тому времени из Apple и создавшего новую компанию, производившую эти новенькие “нексты” с новой операционной системой, прообразом будущих MACов. Витя никак не мог оторваться от этой новинки. Он пригласил Юрика посмотреть – это был первый компьютер, который Юрик увидел живьем. Витя гладил корпус и нахваливал черный ящик, как хозяин собаки нахваливает стати своего любимца: восхищался его мощностью, оперативной памятью, дисплеем с невиданно высоким разрешением.
Юрик спрашивал, Витя отвечал. Витя отвечал, Юрик переспрашивал. И схватывал. Часа четыре – как одну минуту – просидели они в пустой лаборатории, и Юрик понял, что бывает кое-что интересное помимо музыки… Они бы и всю ночь просидели, но позвонила Марта, сказала, что ждет их к ужину. Возвращались под мелким дождем в темноте, молча, каждый занятый своими мыслями: Витя – о том, какие чудесные возможности для моделирования клеточных процессов таятся в новом компьютере, Юрик – о том, что хорошо бы соединить музыку с этой потрясающей машиной. Он был не первым, кому это пришло в голову, но об этом не догадывался. Юрик не знал еще, что всего через пару лет компьютер станет необходимой частью любого музыкального процесса – от обучения до записи и исполнения…
Виктор был никудышним оратором, излагал мысли, оставляя пробелы и пропуская детали, которые казались ему самоочевидными, но Юрик его понимал и в разговоре умел перешагивать через незаполненные промежутки. Юрик сразу сообразил, что Витино дело заключается в умении заставить умную машину быстро решить задачу, которую обычный человек тоже может решить, но ему требуется очень много времени.
Это было начало девяностых, первые пробы волнующих взаимоотношений человека и машины, сюжеты научной фантастики приблизились к реальной жизни. Программисты догадывались, что созданные человеком искусственные мозги могут кое в чем превосходить интеллект создателей… Что скорость вычисления может создать новое качество…
Виктор приобрел в сыне внимательного слушателя, но слушателем Юриковой музыки не стал. Однако завязались новые отношения. С пяти Юриковых лет их соединяли шахматы, теперь, десять лет спустя, их, похоже, заменил компьютер.
Четвертого января Марта отвела Юрика в школу искусств, на музыкальное отделение. Юрик прошел собеседование по музыке, английский оставлял желать лучшего, и его определили в группу для иностранцев ESL (English as a Second Language). Обязательных предметов было всего четыре: этот самый ESL (Юрик через два месяца назвал его “английский для ослов” и перешел в обычный класс), математика, конституция США и неопределенный предмет под названием “science” – наука.
Из многих предлагаемых музыкальных курсов Юрик выбрал четыре – теорию музыки, классическую и джазовую гитары, базовый курс по фортепиано. Еще был “хор” как общий класс для всех, кто занимался музыкой.
Первый школьный день произвел на Юрика ошеломляющее впечатление. Утренние четыре часа были посвящены разбору недавнего рождественского выступления. Сводный хор школы исполнял на городском концерте части оратории Генделя “Мессия”, и теперь руководитель хора, недовольный выступлением, от которого публика была в восторге, высказывал свои замечания:
– Open № 22! “Behold the Lamb of God that taketh away the Sin of the World” – гулким голосом объявил учитель.
Юрик раскрыл самодельную книжечку с нотами и текстами. Нашел № 22. Такие книжечки были у всех. Учитель взмахнул рукой. Он больше походил на баскетболиста, чем на музыканта, руки у него были как две совковые лопаты, он махал ими от плеча, как будто боролся с враждебным воздухом.
Звучал хор, на Юриков вкус, замечательно. Никакого сопровождения не было, и группы
