не хотелось в нее заглядывать, и она лишь приблизительно понимала, как они двигаются. В этом городе сильнее, чем во всех известных ей городах, работал невидимый компас, тянуло то на север, то на юг… Но они шли как раз на восток, к Ист Ривер.
На Авеню А, между Седьмой Авеню и Сан-Марк Стрит, обнаружилась какая-то дыра в стене, где приютился магазин. Юрик сунулся туда.
– Сейчас фалафель съедим! Самый дешевый во всем городе – 1,25! – объявил он. – Все наши сюда бегают. Отличные фалафели. Ахмед-хромой хозяина зовут…
Нора взяла из рук Ахмеда горячую тонкую лепешку с начинкой, куснула и подумала: если бы мне было восемнадцать лет, я бы здесь застряла на всю жизнь, никуда бы отсюда не уехала. Хотя, конечно, опасное место. Как будто сирены поют и зазывают, но не съедают сразу, а высасывают постепенно… Но пока призрак опасности лишь придавал очарование месту. Город, как огромный слон, подставлял любознательным зрителям то один бок, то другой, то хвост, то хобот…
Потом Юрик повел ее в “Nuyorican poets cafe”. Посетителей в это предвечернее время было немного, а по стенам висели фотографии страшно знаменитых людей, из которых Нора узнала только Че Гевару. Юрик впервые в жизни оказался более информированным: “Смотри! Это Аллен Гинзберг”. Под его фотографией – малосимпатичная рожа! – висело его высказывание, написанное белыми буквами по черному фону, – “the most integrated place on the planet”.
Здорово сказано, но перевести на русский невозможно… Интегрированное место… Но понять можно – место равенства людей, отсутствия сегрегации, свобода выражения до крайних пределов и вообще без пределов. Норино книжное знание выдало ей немедленно все артистические кафе начала века – парижские “Де Маго” и “Ротонда”, петербургский подвал “Бродячая собака”, барселонская пивная “Четыре кота”. Все они приходились предками в третьем колене этому Нью-йоркскому артистическому гнезду, но пахло не декаденсом, не футуризмом и “дада”, а социальным протестом, революцией и терактами… Здесь был сегодняшний и отчасти немного вчерашний авангард, все на условно-передовой линии фронта – и музыка, и поэзия, и перформанс, и все это не имело никакого отношения ни к мейнстриму, ни к коммерции. Крутили какую-то фантастическую оперную певицу, Нора даже остановилась, прислушиваясь, но Юрик махнул рукой и сказал, что это поет контртенор… Такой высокий мужской голос, в Италии была специальная музыка для кастратов. И музыку специальную для них писали. А сейчас снова в моду вошли эти голоса, – объяснил Юрик и обрадовался: а ты раньше не знала?
– Да знала, знала. Просто никогда не слышала…
“Ну и Юрик! Ну и местечко! – восхитилась Нора. И подумала: – Надо срочно отправлять его на учебу, куда угодно. Здесь можно увязнуть на всю жизнь…”
Ей и самой здесь все очень нравилось: растаман со сложно устроенной прической и с попугаем на голове, анорексичная девица, перебинтованная с ног до головы как египетская мумия, гитарист, при виде которого Юрик чуть сознание не потерял – “Мам, это сам Джон МакЛафлин!..”
Компания за соседним столиком как будто играла в карты – но на самом деле не играли, а знаменитый гадальщик открывал им судьбу на картах “таро”. В темноватом углу сидел в позе лотоса двухметровый необычайно белый человек в оранжевой накидке буддийского монаха. Альбинос.
Пешком дошли до Бликер-стрит. Нора устала. День клонился к вечеру. На входе в метро Нора сунулась покупать билеты. Юрик заглянул в кассовое окошко, оживленно заговорил с пожилым чернокожим в форме служащего метрополитен. Нора не понимала ни слова. Отошла. Кассир открыл боковую дверку, вышел из своей клетки, пожал Юрику руку, дружески хлопнул по спине. Разошлись. Юрик радостно сообщил, что этот дядька потрясающий гитарист, старый хиппи, который к старости лет пошел работать, зовут его “Gnome poem” – стих гнома, а как на самом деле его зовут, он и сам забыл…
Договорились, что Нора одна поедет в Северный Манхэттен к Марине, а он еще потусуется и приедет туда часов в одиннадцать. Пришел он в третьем часу. Хозяйка квартиры уже спала, а Нора сидела на кухне в полней растерянности: что в такой ситуации делать, она не знала. Искать – где? Звонить – куда? И вообще – что делать сегодня, завтра, через год?
В следующим году Нора не попала на Лонг-Айленд. Юрик к этому времени полностью перебрался в Нью-Йорк. Это был мягкий побег из дома. Марта уговаривала его учиться дальше. Юрик считал, что нью-йоркская жизнь лучше любого университета. К середине лета он так прочно зацепился за “Большое яблоко”, что извлечь его оттуда было невозможно, как гусеницу-плодожорку из тела сладкого плода. Через пару месяцев он уже знал десятки таких же, как и он, угнездившихся в сердцевине “Яблока” гитаристов и ударников, саксофонистов и трубачей, и многие отвечали ему на приветствие – Hi, Yo r ik!
Когда он приезжал на Лонг-Айленд отмыться и взять чистое белье, Марта подбрасывала двадцатки и полтинники. Сидели вечер за компьютером, Витя показывал сыну новые программы, слегка удивляясь его тупости. Потом звонили Норе. Звонки были дорогие, Юрик такой роскоши позволить себе не мог, а Нора никогда не могла застать его дома. Прочная связь с сыном, которая когда-то казалась Норе опасной, удивительным образом ослабевала до полного исчезновения…
Витю Юрик никогда особенно не интересовал, он не знал, на что живет его сын. Марта взяла на себя эту незначительную сторону жизни: оплачивала счета, покупала еду и одежду… Он очень приблизительно знал, на что сам живет.
В первый год после школы Марта брала на себя и Юриковы расходы, но считала, что поступает неправильно. Она происходила из бедной ирландской семьи и хоть была католичкой, но стиль жизни был вполне протестантский. К концу первого года Юриковой полунезависимой жизни она с трудом выговорила, что снимает его с довольствия. Юрик задумался о работе. Предложение поступило от приятеля по гитарной тусовке, израильского парня Ари, проводившего в Америке свои затянувшиеся после армейской службы каникулы. Для Ари, родившегося в России, русский язык был домашним, родным, он радовался возможности поболтать с Юриком по-русски.
Главная тема разговоров – армия. Юрик, покинувший Россию по настоянию матери именно из-за страха перед военной службой, не скрыл этого факта свой биографии… С точки зрения Ари это был поступок аморальный. Юрик же самую военную службу рассматривал как аморальную… Юрик был осведомлен о российских политических перипетиях и понимал, что после Афгана уже произошли осетино-ингушские и грузинско-абхазские события, и все не без участия русских. Да и в Чечне уже началась заваруха… Все это смахивало на войну, которой боялась его мать. Юрик не хочет ни убивать, ни быть убитым. Он хочет играть на гитаре. Рассказ Юрика о русском парне, который повесился, отслужив год в Афганистане, не произвел на Ари впечатления… У Ари был другой опыт – он обожал армию:
– Я был до армии просто кусок мяса, балбес с гитарой и позор семьи. Я за три армейских года стал профессионалом, моя военная специальность – радист, я арабский выучил… Потом, армия учит выживанию, и это особая наука… Самое главное – я научился учиться. Могу и тебя поучить. Научу тебя быть грузчиком… Не смейся – тоже наука…
Юрик немедленно принял предложение.
На следующий день Ари привел его в маленькую компанию по перевозке мебели. Мувинг, по-американски. Держал контору русский еврей с израильским паспортом и пестрой биографией. Возле него клубились причудливые люди разных стран и народов – неудачники, изгои и всякого рода чудаки. Первая бригада, с которой Юрик начал работать, была израильской, там он научился многим профессиональным приемам. Работали вчетвером – Ари, еще два бывших израильских солдата и Юрик. Оказалось, что в грузчицком деле ослиная выносливость важнее бычьей силы, а хорошая координация движений и мозги нужнее, чем большой рост и широкие плечи… Он проработал с этой бригадой три недели, а потом она распалась, потому что Ари с приятелями вернулись в свой Израиль. Юрик вышел на работу с новой бригадой – два шерпа и еще один новенький, огромный афроамериканский качок.
Оба шерпа – Апа и Пема – ростом были Юрику по подбородок, но, как оказалось, адской силы и выносливости. Поначалу они были необщительны, но через пару дней работы, видя Юриковы отчаянные попытки тянуть с ними лямку наравне, превратились в дружелюбнейших и теплых ребят. Качок в первый день смерил шерпов презрительным взглядом, но после трех часов работы лег вдоль стенки. Шерпы с Юриком отработали еще десять часов, а черный гигант на следующий день не появился…
Жил Юрик в пустующем доме, временной хозяйкой и самодеятельным администратором которого была Элис, старая алкоголичка с театральным прошлым. Она “вписывала” подходящих и “выписывала” негодных, гасила конфликты, добивалась соблюдения кое-каких санитарных норм, вела переговоры с городскими властями, чтобы они сквозь пальцы смотрели на этот приют бездомных. Юрику она покровительствовала, больше трех лет он продержался под ее крылом. Потом городские власти всех выгнали, сквот прикрыли, кто-то купил дом, и его поставили на реставрацию. Элис предложили работать в муниципалитете – с бездомными. Она стала чиновником…
Юрик тоже совершил значительный шаг вверх по социальной лестнице – стал квартиронанимателем. Снимал за 300 долларов вдвоем с приятелем, вороватым гитаристом из Перу, одну комнату в квартире, где жило еще четверо искателей американских приключений: арабская девушка, сбежавшая из дома, два поляка, работающих на стройке, и индус-проповедник какой-то неясной религии. Арабская девушка с одним поляком занимала самую большую комнату, проповедник со вторым поляком комнату поменьше, Юрик с перуанцем ютились в девятиметровке.
С перуанцем через полгода произошло чудо, он обратился, к большому огорчению индуса, в христианство. Перестал воровать, почувствовал себя праведником и верил, что в ближайшие месяцы Господь заберет всех праведников, включая и его, в блаженные места… Он называл себя теперь “born again”, пел псалмы и проводил с индусом забавнейшие дискуссии на кухне, пока не отвалил куда-то в Калифорнию, к еще более праведным людям.
Теперь Юрик владел комнатой единолично: великодушная Марта спонсировала его, выделяя из своего бюджета 150 долларов, которые прежде вносил друг-перуанец. Это было как нельзя более кстати. Юрик к этому времени обзавелся чудесной подружкой Лорой Смит, и все его прежние случайные опыты не шли в сравнение с этим настоящим романом. Лора, школьница, кое-как заканчивающая хай-скул, была настоящим несчастьем приличной американской семьи. Каждый день они встречались – ей очень нравилось иметь бой-френдом русского гитариста, и она сопровождала его на всех его выступлениях, где бы они ни происходили – в метро, в сквере или в клубах, куда он попадал с одной из двух групп,
