приглашавших его поиграть, если нужна была замена. У Лоры тоже была своя творческая мечта – ей хотелось стать исполнительницей “танца живота”. И она тренировалась с этом искусстве постоянно – в школе и дома, в метро и на улице. Маленькая девочка, на ходу слегка извивающаяся и качающая мальчишескими бедрами… Все танцевала, танцевала…
Комната Юрика стала их “гнездышком”. Мир не видывал второй такой помойки: вперемешку громоздились на полу грязные носки, нотные листы, диски, окурки, бумажные тарелки и банки из-под колы. Загораживая наполовину выход в коридор и оставляя лишь тесный проход, стоял старый электроорган “Хэммонд”, оставленный прежними хозяевами.
Именно в этой комнате юная парочка расширяла свои познания о мире, принимая время от времени прекрасные вещества, уносящие в другие пространства. Закончив школу и швырнув родителям документ со средним академическим баллом, не оставляющим надежд на поступление в приличное учебное заведение, Лора объявила Юрику о его полной бесперспективности и утанцевала навсегда.
…Лора, Лора! Она унеслась от Юрика сначала в Калифорнию, причинив ему первую в жизни любовную травму, а потом и в более отдаленные места, куда во множестве отлетают эти бесстрашные и безмозглые любители опасных путешествий.
Уязвленный Юрик написал три песни, которые понравились руководителю одной знакомой группы и вошли в новый репертуар. Юрик впервые почувствовал себя настоящим автором. И понял, что новая музыка возникает из новых ощущений и переживаний. “Вот чего мне не хватает!” – решил Юрик.
За последние два года он почувствовал себя частью этого города. Музыка, его музыка рвалась со всех перекрестков, из всех щелей. Изредка приезжая к Вите с Мартой на Лонг-Айленд, он начинал скучать по Нью-Йорку уже в электричке. А уж детская Москва отодвинулась так далеко, что превратилась в картинку в перевернутом бинокле. Только Норин приезд напоминал ему о прежней неамериканской жизни.
Приехала Нора на “родительские дни”, как называла она свои ежегодные посещения Нью-Йорка. Приезд матери нарушил Юриковы планы по приобретению новых ощущений. Целую неделю после смены в “мувинге” вместо запланированных новых ощущений он освежал старые: гулял с Норой по городу, показывая его сладкие закоулки.
Нора шла рядом с вполне взрослым мужиком, красивым и рослым, но совершенно не похожим на молодых людей, студентов и актеров, с которыми она общалась дома. Чем отличается? Полной беззаботностью, настораживающей детскостью, какой-то расхлябанной свободой…
“Нет, – пыталась утешить себя Нора, – просто закончилась наша совместная жизнь, и он плывет в своем потоке. Своим путем… Я не могу вернуть его обратно. И зачем? Да и мне ли говорить? Я-то выскочила из общей колеи в пятнадцать…”
Накануне Нора встречалась с Мартой и Витей. Женщины понимали, что с Юриком неблагополучно. Витя кивал с отсутствующим взглядом. Совместно решили отправить Юрика на учебу. На какую-нибудь учебу. И непонятно было Норе, можно ли им еще руководить, да и вообще, что с ним происходит – он взрослеет таким образом или просто становится американцем?
В январе Нора звонила ему из Москвы, поздравляла с двадцатилетием, и он сказал ей после паузы:
– Мам, я перестал быть тинэйджером. Это грустно…
Разговоры все шли “на пешем ходу”. Гуляли по Челси, самому, может быть, устойчивому, не подвергшемуся натиску времени району: старые особняки первых английских обитателей, регулярные дома с выносными пожарными лестницами, обшарпанные стены, разбитый тротуар…
“Вот старинный ирландский бар, где подают гиннес. Вот гостиница, где останавливались все – Джимми Хендрикс здесь жил, ну, и вся американская литература, чуть ли не Диккенс”, – комментировал Юрик с гордостью, как будто этот отель был его собственностью. А Нора загляделась на вход во дворик, где стояло единственное усыхающее дерево. Старая скамья. Похоже, именно здесь жил старик из рассказа “Последний лист”, а в той квартирке наверху могли жить Джим и Делла Диллингхем, герои рассказа “Дары волхвов”… Нора так любила в детстве эти рассказы, что сразу узнала сценическую площадку О’Генри. Нора остановилась. Адская кухня, квартал портных, мясной рынок… все это где-то здесь…
Они остановилась рядом с домом, в котором жил, вернее доживал, умирая от СПИДа, Юриков друг и учитель Мики. Он был довольно известный музыкант, вокалист, выделывавший со своим голосом острые эксперименты. Он выступал со многими корифеями джаза, но имя его было связано в основном с некоммерческим маргинальным течением – острой смесью фанка и металла. Время от времени Мики привлекали к записи альбомов такие корифеи джаза, которых Юрик мог видеть только издали.
Юрик часто у Мики бывал, приносил ему наркотики, без которых тот уже не мог существовать. Теперь Юрик стоял перед его домом и размышлял, стоит ли Норе рассказать об этом потрясающем парне, о трагической истории гея, изгнанного из дому в тринадцатилетнем возрасте, поднявшегося от беспризорника до владельца квартиры в одном из знаменитых домов Челси, заложенной и перезаложенной, когда-то роскошной, но давно уже превратившейся в приют бездомных кошек и опустившихся друзей. Нет, не стоит…
Пошли на запад и уткнулись в Гудзон. Старый пирс. Тяжелая медлительная вода. Дощатые мостки. Заброшенные прибрежные земли. Лодка лежит на берегу. Чайки. Какие-то склады, заброшенные фабрики… Безлюдье и тишина.
– А там что? – Нора указала на дальний берег.
– Там Хобокен. Это другой штат. Я там не был. Говорят, круто…
Нора тем временем все размышляла, не пора ли объявить Юрику о семейном решении, скорее похожем на ультиматум, – ему надо пойти учиться. Юрик легко согласился, хотя тут же объявил, что единственное, в чем он нуждается, это практика, а все остальное происходит само собой. Долго обсуждали возможные варианты учебы. В конце концов ему объяснили, что речь идет о приобретении специальности, которая дала бы ему возможность зарабатывать на хлеб не трудом грузчика, а более профессиональным занятием. Под семейным напором он согласился поступать в “Sam Ash Music Institute”, готовивший звукооператоров.
Нора уехала, оставив у Марты деньги за первый семестр учебы.
После отъезда матери у Юрика действительно возникла мысль поменять жизнь. Он ушел из грузчиков, но не особенно далеко: устроился, уже использовав свои музыкальные связи, к музыкальному продюсеру, неудавшемся гитаристу лет сорока, стал таскать оборудование, настраивать аппаратуру, пытался что-то ремонтировать. К осени пошел в этот самый звукооператорский институт, который оказался совершенно бессмысленной лавочкой, готовил скорее продавцов в музыкальные магазины, о чем Юрик и сообщил Норе, бросив через месяц это заведение. Одновременно бросил и своего продюсера.
Мики к этому времени стал совсем плох. Его последний партнер, малайский женоподобный парень с несмываемой улыбкой, с которым Мики жил лет пять, сбежал, сняв предварительно с Микиного счета все остававшиеся деньги. Тогда Мики и попросил Юрика к нему переехать: ненадолго, Юрик, я скоро помру…
Юрик собрал свои вещи, поместившиеся в один большой пластиковый мешок для мусора, две гитары и оставил свою конуру. Поселился в обшарпанном, но шикарном доме.
Мики просил его играть, и он играл, а Мики время от времени шевелил облезшими пальцами и повторял: если ты сыграл неправильно, играй, пока оно не станет правильным. Не исправляй ничего, просто жди, пока ошибки превратятся в находки… Иногда ругал: “Что ты говоришь все время «я собираюсь, я попытаюсь, я попробую»? Это способ ничего не делать. Ты делай, делай, а не пытайся…”
Юрику все время казалось, что уже было в его жизни нечто похожее – музыка и смерть рядом, – но вспомнить не мог. Вокруг Мики облаком стояла захватывающая зыбкость. Возле Мики Юрик уже изрядно подсел на дурь – иногда происходило какое-то смещение яви, сна и наполненного отсутствия.
Всю промозглую зиму Юрик просидел возле медленно умирающего – бинтовал разлагающиеся ноги, кормил и добывал наркотики, без которых Мики не мог провести и дня. Юрик встречался с давними должниками Мики, выбивая деньги, которые тот в лучшие времена раздавал всем подряд, познакомился с десятком барыг, носился по городу, добывал для Мики героин. Город лечил своих больных, морфины и валиум выдавали бесплатно, но этого не хватало. Предлагали больницу, потом хоспис, но Мики отказывался: здесь, здесь умру… Юрик знал, что будет с ним до конца…
Но не получилось. В первый день календарной весны, когда вода стояла в воздухе и солнце не могло пробиться сквозь взвешенную влагу, Юрик оказался в “шутинг геллери”, где ему назначил свидание веселый и обаятельный барыга по кличке Спайк. “Шутинг геллери” – такое место, куда приходят наркоманы, чтобы вмазаться тихонько, в укрытии, без риска “спалиться” на улице.
Свидание со Спайком было назначено на два, но было уже четыре, а он все не шел. Юрик нервничал. Хозяйка квартиры, молодая девчонка, выглядела как сама смерть: расплачивались с ней за приют наркотиками. Из дома она давно не выходила, даже есть уже не могла. Лежавший на матрасе парень дал ей ампулу: не то, что надо, но что-то похожее. Все было как в замедленном кино. Трясущимися руками она долго расковыривала руку, плакала, наконец ввела иглу в вену на кисти – других вен уже почти не оставалось. Через минуту медленно завалилась, закатив глаза. Передозировка.
Тут как раз и появился Спайк. Увидел лежащую девчонку, попробовал пульс. Еле теплился. Он поднял ее, поставил на ноги и велел Юрику водить ее по комнате, а сам побежал за кокаином, у него самого был другой товар…
Юрик пытался ее водить по комнате, но идти она не могла, волочились тощие ноги по грязному полу, и вся она была как тряпичная кукла… И так прошло двадцать минут, и еще двадцать. Юрик забыл, что Мики его ждет. Одно его волновало – жива она или он таскает на себе труп?
Наконец появился Спайк. Юрик сунул ему в руки девчонку, схватил дозу для Мики, сказав, что больше ни минуты здесь не может находиться, потому что Мики ждет…
Так Юрик и не узнал, успел ли Спайк ее откачать. Когда он вернулся в Челси, Мики мирно спал. Юрик не стал его тревожить. Он спал еще час, и еще час. Когда Юрик тронул его, Мики был еще не холодный, но уже не живой… Лицо Мики было мирное и немного насмешливое, и Юрик, после минутной паники, почувствовал покой и облегчение. Он взял гитару и заиграл, напевая слова, которые знал с битломанского детства.
Сначала “I want to hold your hand”, потом “She is leaving home”… И вспомнил, вспомнил, как пел эти песни лет семь тому назад, мальчиком, когда умерла бабушка Амалия. Как же давно это было! И как будто не с ним. И он страшно затосковал.
Весь музыкальный Нью-Йорк пришел прощаться с Мики. Все, кто был к этому времени жив. СПИД в эти годы собирал свои обильные жертвы, и передовым отрядом были наркоманы и геи… Приехала мать Мики, сёстры –
