книге о Достоевском негодует на людей, сводящих писателей к одному тезису, тогда как лучшее в них это – сложность. В Достоевском он восхищается сложностью и противоречиями этого гения. Лучшее в жизни это – сложность. В случае с Н. Островским (“Как закалялась сталь”) нельзя не видеть, что литературно книга его рыхла, ученически слаба, что стиль – смесь безвкусия и бескультурья. Н. Островский – чудо воли, самоотверженности, скажем так – гений преодоления невзгод. И это лучшее, что есть в книге. И только этим книга берет читателя. Все остальное очень плохо. И самое сильное в книге – что это автобиография. Второй выдуманный роман будет слабее. Да откуда хорошо писать человеку, который не имел времени учиться. Когда такой же начинающий человек – булочник Горький – стал писать, то он уже успел перевернуть в себе целую библиотеку. Он уже был в состоянии книжного запоя. Писателя формируют либо жизнь + книги, либо только книги, но никогда только жизнь без книг…
Для оценки Эренбурга у тебя нет достаточной объективности. Я знаю, ты его судишь в свете одной белогвардейской фразы о национальном флажке на автомобиле, которую он написал в киевской белой газете в момент временного срыва. С тех пор ты его не принимаешь, что бы он ни написал.
Это неверно. Эренбург – большой мастер. И “День второй”, и “Не переводя дыхания” – превосходные, мастерские книги – это была единодушная оценка всей советской критики. Эренбург – сложный писатель, он владеет техникой французской литературы. И он вносит в советскую литературу традиции литературной обработки словесного материала, те традиции, которые у нас слабы, а у Островского вовсе отсутствуют. Островский не пишет… Любопытно отметить – Островский вечером кончил писать книгу, а утром отправил на почту. Святая простота!
И почитай ты стихи Эренбурга – в поэзии обмана не бывает. А он поэт тонкий, настоящий.
28.12.1935
Милый друг, я насильно заставляю себя засесть за подробное письмо. До боли не хочется его писать – эта информационная открыточная связь такая ледяная, скользящая (к тому же безответственная).
Но в последней открытке ты сообщаешь, что уже заготовлено большое письмо, с “выяснением отношений”, к тому же жестокое, из той серии “необходимых жестокостей”, какие будто бы необходимы.
Так вот, если ты еще не послала, – ради бога не посылай. Оно совершенно не нужно ни мне, ни тебе.
Между нами случилась ссора, супружеская ссора. Я ее предельно хочу погасить, забыть, вырвать из бумаги. А ты хочешь что-то выяснить, “научить пониманию”. Я все беру назад, я раскаиваюсь.
Мои неосновательные тревоги за вас, ненужные расспросы, неуместные советы – я этого ничего не писал – пусто, нет ничего, только ради бога – ликвидируем неприятность.
Что случилось? Собственно говоря, мелочь, то, что в нашей прежней жизни мне удавалось мгновенно потушить, а здесь – расстояния и годы разлуки раздули мелочь в большое горе.
Но сейчас – все прошло, выветрилось. Давай начнем все сначала, будем писать много о быте, о мелочах жизни, о радостях, о горестях и о радостях наших горестей (как сказал бы Роллан).
19.1.1936
Милый друг, сегодня встал рано, еще совсем темно, нет восьми. Помчался на утренний мороз под настойчивым стимулом физиологии. Меня встречает собака Роска, несчастная собака Роска. Ее с утра запирают в темную конуру, вечером выпускают, и она никогда не видела дневного света. Она ласково бросается ко мне, делает восторженные круги вокруг. Я ей всегда шепчу одни и те же слова: несчастная ты собака, Роска. Если я поздно прихожу, она через ворота чует меня и не лает. Пока я перелезаю через забор, она снова впадает в свою истеричную дружбу. Однажды в темноте, не узнав меня, она залаяла враждебно. Подойдя ближе и узнав меня, она почувствовала раскаяние и хотела дать мне понять, что это вышло нечаянно, что она раскаивается. Она кувыркалась, вертелась волчком, визжала вдвое больше, чем обычно. Я ей шептал: несчастная собака Роска, я не сержусь, совсем не сержусь.
Я стою еще долго во дворе, всматриваюсь в непривычное предрассветное небо. Вечернее небо знаю хорошо, быстро нахожу все знакомые созвездия, а утреннее небо редко вижу. Большая Медведица стоит в непривычном положении, почти раком, над самой головой. Звезды сияют особенным утренним блеском. Замечаешь, как вся громадина – небесный свод – передвинулся на полнеба за те восемь часов, которые я его не видел… Какая же это грандиозная книга для тех, кто умеет ее читать. Одна из первых книг, которые человечество научилось читать, когда иероглифы и буквы еще не придумали!
…Вчера в выходной состоялся концерт в радио. Утро, посвященное современной советской поэзии. Тут есть очень культурный консультант библиотеки, образованный литературовед. Читали поэтов, которых я плохо знаю – Антокольский, Петровский (это ЛЕФовский человек, к Хлебникову тяготеющий) и др. Некоторые стихи шли под музыку, играл я, а поскольку невозможно было подобрать музыку, то я смело импровизировал. Удачно вышла импровизация под Багрицкого (“Дума про Опанаса”), нашлась мрачная тема Махно, не выходит из головы и сейчас. После концерта состоялось совещание об организации музыкальной работы при радиоузле, мне предложили место музыкального руководителя, я очень охотно согласился, но не уверен, что из этого что-то путное получится. Где бы и что бы я ни делал – прежде всего, я культурник, культуртрегер и охотнее всего это делаю, и если здесь ничего не сделано, то это все не моя вина.
…В “Братьях” Федина есть прекрасные строчки о германской культуре. Вспоминаю такие слова (цитирую на память): “Эта музыкальная культура поднялась на такую высоту, потому что здесь жили целые поколения безвестных капельмейстеров, музикдиректоров, хормейстеров, которые кирпич по кирпичу складывали здание, из которого выросли потом шедевры байрейтов и дюссельдорфов. И Никите захотелось поехать к родным камням своего Чагина, где он познал когда-то первую любовь и первую ненависть, чтобы там заложить свои кирпичи”.
Плохо у меня получается с кирпичами. На СТЗ я оставил свой кирпич, а здесь, в Бийске, пока не удается. Может быть, в радио это удастся.
24.1.1936
Милый друг и жена, последнее письмо, где ты пишешь о встрече Нового года, – сплошь хорошее письмо. Каждая строка поет, начиная от ситцевых подвязок до слез от газетного чтения. Наконец-то я узнал, где тебя напечатали. Сорвался с места и сразу побежал в библиотеку. В двух библиотеках комплект “Наших достижений” отдан в переплет, нужно подождать. В третьей библиотеке не получают, а в четвертой – буду завтра.
…С увлечением прочел “Музыканты наших дней” Роллана и вернулся к давней идее: написать учебник по истории музыки. Учебник для школ, клубов и радиослушателей. С увлечением принялся за дело, хотя здесь специальной литературы – ах, как мало. Если тебе случайно попадутся музыкальные книги из моей библиотеки, пришли. Все, что встретится, – специально разыскивать пока не нужно – большая работа. Библио тека местная выписала из Москвы по моему выбору два-три десятка книг.
Готовлю первые три главы: 1) народная музыка, 2) европейская музыка до Баха и 3) Бах. К концу этого года вчерне книга будет готова. Когда я смогу пользоваться большой библиотекой, за два-три месяца прибавлю все дополнения. Первая глава о народной музыке уже готова. Не нашел нужного стиля. Беллетристический стиль у меня лучше, чем научный. Получается пока очень сухо. Но все будет десять раз переделано. Мне нравится затея. Книга нужная, такой пока нет. Для меня это больше, чем очередное литературное увлечение. Бийская библиотека вступила в междугородний абонемент с Новосибирской краевой библиотекой, которая получает обязательный экземпляр всех книг, выходящих в Союзе. Они сделали так специально для меня. Когда наладится, тогда я буду обеспечен всеми выходящими книгами, и занятия пойдут быстрее. Радио должно также помочь – нужно прослушать наново массу композиторов. У меня на столе радиорасписание всех концертов на месяц и отчеркнуты концерты, которые нужно прослушать.
Одновременно с историей музыки урывками пишу еще повесть, это уже четвертая по счету, после повести “Дары нужды”, “История красоты” (это про женщину, которая страдает от своей красоты, от повышенного внимания мужчин и выходит замуж за слепого), “Слишком долгая жизнь” (про двух сестер, которые начинают самостоятельную жизнь уже почти в старости, после смерти деспотических родителей) и про девочку, влюбившуюся в старика-фотографа. Вот графоманская страсть. Довольно смешно писать для ящика письменного стола, не имея ни публики, ни оценки, ни даже ругани. Но, терпение…
…Ты пишешь, что Генрих учит английский язык. Я имею для него прекрасный учебник. Слышала ли ты про систему профессора Огдена “Бэйсик инглиш” (основной, базовый английский язык). Все разнообразие языка он свел только к восьмистам пятидесяти словам, в том числе только шестнадцать глаголов. Зная этот минимум и умея им пользоваться, можно читать ту литературу, которую выпускает тот же Огден: Свифт, Диккенс и др.
В русском издательстве уже вышла книга Айви Литвиновой (жена наркома) “Шаг за шагом” – два рубля сорок копеек. Я ее выписал еще до Сталинграда – поищи в шкафу на нижней полке, где стоят словари… Система “Бэйсик” – великолепная идея. За нею, вероятно, последуют по другим языкам. По этой системе для изучения языка (упрощенного, разумеется, языка) нужно восемьдесят восемь часов.
Поздравляю тебя вторично с днем рождения 23 января, если ты желаешь жить, как папа Григорий (римский), и переживать на пуды вместо центнеров. Целую – Я.
19.2.1936
…Мой вчерашний день прошел, как в запое, будто курю опиум. Все утро читал книгу немецкого биолога “Тайны природы”, потом приготовил себе обед (это длится пятнадцать минут поставить суп и один час изредка посматривать). После обеда пошел в библиотеку – газеты – весь вечер читал роман американской писательницы Перл Бак “Земля” с предисловием Третьякова. Замечательный роман из китайской жизни. Непременно возьми в библиотеке, в “Интернациональной литературе”! Бак – женщина немолодая, миссионерша в Китае – вдруг взяла и написала замечательный роман. И начинающая писательница сразу приобретает мировое имя. Когда я теперь читаю книгу, я ее воспринимаю как читатель, как словесный техник, как писатель, как конкурент. Читаю строки и как делаются эти строки. Как плывет сюжет через нагроможденные препятствия и как тема заканчивается в своем финале. Едва ли не труднейшая часть – это финиш темы. Читал, что французские драматурги пишут пьесу, начиная с пятого акта, с финала, и если он достаточно эффектный, то его принимают за основу и к нему присочиняют первые четыре акта. Прочитай непременно Перл Бак, это просто образцовый с моей точки зрения роман, настоящая школа для начинающего писателя. Вероятно, общая структура повествования, в высшем смысле и для музыки, существует в виде каких-то общих формул…
