своей одежде – сама худела, все шло в ребеночка. Изменилась походка, ходила она шатко, по-утиному переваливаясь, боялась упасть.

Лето, на редкость холодное и дождливое в тот год, промелькнуло незаметно, наступила ранняя зима. Самым большим испытанием был не постоянный голод, а уборная, в которую хочешь не хочешь приходилось заходить каждый день. Длинный ров был обстроен нестругаными досками, наподобие временного сарая, а внутри у стены возвышался кое-как сбитый помост, покрытый замерзшей мочой и растущими кучами кала. Каждый поход в уборную превращался в номер парного эквилибра. Природные границы стыдливости рухнули – держась за руки мужа, в темноте, прорезанной светом Генрихова электрического фонарика, Амалия присаживалась над устрашающей дырой. Из глаз текли слезы, из геморроидальных узлов прямой кишки сочилась кровь. Генрих и сам едва не плакал, глядя на мучения жены. Со страстью, много превышающей страсти сестер Прозоровых, супруги повторяли знаменитую реплику Чехова “В Москву! В Москву!”. По обстоятельствам военного времени это было практически невозможно.

К началу 43-го года Сталинградский тракторный завод, знакомый Генриху по его поездке к отцу, прекратил свое существование. Уралмаш самым экстренным образом наращивал производство танков. Генрих работал над проектом, который облегчал один из самых трудоемких процессов высокоточной обработки металла. Сделав свою работу до окончания отведенного срока, заслужил премию. В связи с этим достижением он попросил начальника отдела Абузарова записать его на прием к директору завода Музрукову. Сестра Абузарова Дина была секретарем директора и пользовалась его благосклонностью. Абузаров посмеялся, отказал, сказавши, что это так же невозможно, как записаться на прием к Господу Богу. Не было еще такого случая, чтобы директор принимал какого-то паршивого инженеришку. Генрих не отлипал со своей просьбой.

– Да что тебе приспичило? – удивлялся Абузаров. – Премию тебе выписали, чего еще-то хочешь? Комнату все равно не дадут!

– Попроси Дину! По личному делу! Мне жену надо в Москву отправить! – признался Генрих. – Она здесь загнется. Ей рожать скоро.

Абузаров поскреб корявой рукой корявую щеку:

– Попрошу Дину, но навряд ли получится. А получится, за тобой бутылка.

– Да хоть три! – обрадовался Генрих.

Встреча состоялась и прошла вполне успешно. Директор предполагал, что мальчишка будет просить отдельную комнату в общежитии – с жилищным вопросом было напряженно. Тонкошеий юноша, которому на вид было не более восемнадцати, просил выписать пропуск в Москву беременной жене. Музруков удивился – не жилье просит! – и позвонил в ОКБ-9, там еще более удивились звонку высокого начальства, но Амалию отпустить были готовы.

Генрих все время разговора стоял навытяжку перед столом директора, восхищаясь простотой решения неразрешимого для обычных людей вопроса…

Въезд в Москву решался особым образом – сложная процедура. Музруков позвонил первому секретарю Свердловского обкома Андрианову, и вопрос решился окончательно – пропуск в Москву был заказан и через некоторое время получен.

Три бутылки водки, купленные на черном рынке за половину огромной Генриховой премии, были доставлены Абузарову. Абузаров был счастлив – отец-колхозник отстраивал рухнувший коровник, материалов не было, а водка в России с давних времен заменяла любой материал.

Вторая половина премии была отправлена Марусе. Амалия в первый момент обиделась, что Генрих все отправил матери, а потом подумала, что он еще не совсем привык быть мужем.

В начале февраля в пелене небывалой пурги Генрих доволок жену, которая была на восьмом месяце, до вокзала, с трудом разыскал поезд, стоявший за полкилометра до перрона, и затолкал туда Амалию. Чемодан он успел втиснуть в вагон, а сумку с хилыми дорожными припасами передать не успел. Поезд тронулся. Так и ехала Амалия четверо суток почти без еды, простуженная, измученная болями и кровотечениями. Встретила ее мать и хромой сосед Пустыгин, которого Зинаида упросила дотащить чемодан.

В Москве на вокзале было холодно и темно. Мела классическая метель, но гораздо более мягкая, чем та, уральская, которая Амалию провожала.

Через пару дней семью Котенко навестила свекровь Мария Петровна. Первая встреча была очень сердечной. Свекровь расспрашивала о Генрихе, была весела и остроумна. Вспоминали одноклассников, которых Маруся хорошо помнила, даже Тишу припомнила. Считали погибших. Грустили и радовались.

– Хорошо бы девочку! – сказала под конец Маруся.

– Все говорят, что будет девочка. И мама тоже говорит, что девочки материнскую красоту пьют. Я ведь такая стала страшная, как забеременела.

– Пройдет, пройдет, – великодушно пообещала Маруся.

В начале марта Амалия в роддоме Грауэрмана, на Арбате, где и сама родилась, произвела на свет двухкилограммовую девочку. Назвали Норой, как хотела того Маруся. Амалии больше хотелось бы Леночку. Но Норе не судьба была называться Леночкой… Старый врач – не то Марк Григорьевич, не то Григорий Маркович – принял роды и завязал ниткой геморроидальные узлы, от которых Амалия так страдала всю вторую половину беременности. И они прошли – на всю жизнь.

В конце сорок четвертого Генрих вернулся в Москву. Война повернулась к победе – “десять сталинских ударов” вывели советскую армию в Европу. Победа уже висела в воздухе, но похоронки все еще приходили.

После войны из всего класса выживших осталось двое мальчиков – Генрих и Джек Рубин. Джек вернулся без ноги. Из выпуска сорок первого года тоже выжили двое. Одним из двоих был Нолик Митлянский, ставший впоследствии скульптором… По сей день возле их школы стоит памятник этим мальчикам, который поставил Нолик в начале семидесятых. Но до этого времени еще надо было дожить.

Глава 42

Пятая попытка

(2000–2009)

Лиза и Юрик впервые увидели друг друга в наркологической клинике, в день его выписки. Лиза приехала за своей двоюродной сестрой Марфой, которая закончила курс лечения в один день с Юриком. Компания, второй час ожидавшая в приемной какой-то печати, запертой в столе ушедшей пообедать секретарши, состояла из Норы с Тенгизом и Юрика, с одной стороны, и, с другой стороны, Лизы, ее толстой тетки Риты, раздавленной несчастьем настолько, насколько можно раздавить стокилограммовую тушу, с крохотным ребенком, завернутым в полотенце, – трехмесячным сыном Марфы, которая ухитрилась родить, почти не заметив ни беременности, ни самих родов, – и самой Марфы, которой почти и не было, если не считать нарисованных бровей и больших коричнево-напомаженных губ. Марфа весь минувший год находилась в полном наркотическом провале и помнила только обрывчатые картинки. Марфа и Юрик были единственные из всей компании, которые между собой разговаривали. Все остальные родственники прошедших шестинедельный курс лечения осторожно молчали: они привыкли жить с позорной тайной, требующей неразглашения. Юрик и Марфа обсуждали какого-то оставшегося пока в клинике парня и даже порицали его заносчивое поведение…

Лиза, потратившая немало сил на вытаскивание с наркотического дна сестры, с интересом и симпатией наблюдала за еще одной семьей, которая тоже боролась за своего ребенка. Нора с Тенгизом выходили покурить каждые десять минут, причем мужчина перед первым выходом на улицу сделал сыну пригласительный жест.

– Нет, нет, Тенгиз, я не курю… пока… – засмеялся кудрявый наркоман. – Ну, еще дня три…

– Ну, Юрик, ты силен! – отозвалась сразу же Марфа.

– Вот если бы гитару принесли, я бы сразу снова подсел…

– Да в машине гитара твоя. Я взяла, – заметила мать.

– Ой, какая же ты, Нора…

“Может, и не родители, раз он по имени их называет”, – успела подумать Лиза. Но парень тотчас крикнул вслед уходящей женщине:

– Мам, шестиструнку, я надеюсь?

– Конечно, – кивнула она.

Нора принесла гитару, Юрик снял чехол, погладил рукой струны, они отозвались, как отзывается собака на прикосновение хозяйской руки – дружелюбно и преданно. И парень заиграл что-то давно знакомое, ласковое и веселое. Лицо его изменилось: он немного сжимал губы, глаза смотрели перед собой сосредоточенно, но явно видели то, что другим было недоступно. Голова слегка подергивалась в такт музыке.

“Как же они там просидели полтора месяца без книг, без музыки, без общения? Странное лечение. Какая-то американская массачусетская система, без таблеток, одними душеспасительными разговорами с психологами… Ну, лишь бы помогло… – подумала Лиза. – Бедная Марфа, бедный этот Юрик…”

Он показался ей очень симпатичным. И выражение лица, когда он играл…

“Счастливое лицо, да, как странно, наркоман, а именно счастливое лицо… А Марфа всегда страдает…” – подумала тогда Лиза.

Тут пришла секретарша, шлепнула печати, и обе семьи разъехались от стоянки в разные стороны, чтобы больше никогда не встречаться.

Вторую попытку соединить Юру и Лизу судьба сделала ранней осенью 2006 года. Юрик, к этому времени глубоко влезший в историю джаза и в музыкальную теорию, расположенную за гранью академической, и потерявший интерес к ансамблевой игре в качестве гитариста, освоил профессию, которая сама прыгнула ему в руки, – стал синхронным переводчиком. Его английский, непригодный для художественного перевода, идеально подходил к тому, что требовалось в кино, особенно когда надо было переводить современные американские фильмы, где действовали преступники, полицейские, футбольные болельщики и проститутки. Это был язык трущоб, и даже трущоб черных и латиноамериканцев, которым он владел в совершенстве и который не преподавали в институте иностранных языков. Естественно, его пригласили на фестиваль “Амфест”, первый российско-американский фестиваль. Переводил он по три фильма в день, работа была бешеная, но он с ней вполне справлялся.

“У меня дорожка короткая – напрямую от уха к языку”, – говорил он, имея в виду, что голова его полностью отключена и, как он выражался, “мозги не парятся”.

В перерыве между просмотрами в кинотеатре “Горизонт”, где собиралась вся московская элита, в особенности ее нечесаная часть, Юрик спустился выпить кофе, случайно оказался за одним столиком с Лизой – и не узнал ее. Но Лиза его узнала, немного поколебалась – а стоит ли напоминать? – и спросила, помнит ли он, как они вместе с Марфой выписывались из лечебницы. Чашка замерла у него в руке:

– Марфа умерла четыре года тому назад. Я был на ее похоронах.

– Да, я ее и хоронила. Она моя двоюродная сестра. Не место для знакомства, конечно. Но я вас там не видела… Не помню…

– В тот год трое из тех, кто тогда с нами лежал, умерли. Марфа, Мустафа и Егорушкин Слава. В отделении было 25 человек. Двое, насколько я знаю, соскочили, человек восемь скололись, одного убили, а про остальных ничего не слышал. В первый год все ходили на группу, потом потихоньку все побросали… В общем, все соответствует статистике. Я пошел… Мне пора.

Это была вторая попытка, и она была вполне неудачной. Эта полноватая девушка с длинными волосами и лицом, похожим на мордочку какого-то звериного детеныша – то ли на лисенка, то ли на волчонка, – напомнила ему о том, о чем он хотел забыть… Он и забыл немедленно эту встречу…

Лиза себя ругала – ну надо же быть такой идиоткой! Другой темы