смотрел на шестнадцатилетнюю Марусю как дитя на конфету, Маруся притворно сердилась, но кокетничала, всегда кокетничала… Несколько раз ходила с Белоусовым в театр и чувствовала себя рядом с ним неуютно и несоразмерно. Был он под два метра ростом, складывался над ней вдвое, когда брал ее под руку, а она руку вырывала и советовала ему в следующий раз брать с собой ошейник и поводок, так им будет ловчее прогуливаться. Его чрезмерный рост вызывал у довольно мелких Кернсов добродушные насмешки, он стеснялся роста, длинных худых рук, на вершок торчащих из всех рукавов, огромных сапог, которые шил ему на заказ армянин-сапожник и брал с него как за полторы пары… Иван краснел, мял носовой платок потными руками, утирал лоб и большой, вверх ноздрями нос. Мягкий с виду, мило нелепый парень.
А был Иван Белоусов между тем настоящим революционером, одним из немногих киевских большевиков, умевших писать листовки, из которых первая была написана им по поводу смерти Толстого, очень задиристая, призывающая сплотиться “под знаменем РСДРП для борьбы за ниспровержение правительства грабителей, против насилия и произвола царских палачей, против смертных и прочих язв и пошлостей разлагающегося буржуазно-капиталистического строя…”. Толстой вряд ли одобрил бы…
Поначалу Маруся не признала в нем настоящего деятеля, только осенью 13-го года, когда Киев трясло и лихорадило от дела Бейлиса, принес он ей листовочку РСДРП с призывом протестовать против угнетения нерусских народов России, за укрепление интернационального союза рабочих всех национальностей, и дал понять, что он и есть автор этого текста. Тут уж Маруся прониклась к Ивану Белоусову серьезным и уважительным отношением. И ничего более – она уже была навечно, как казалось, связана с Яковом.
К этому времени Иван Белоусов из университета был изгнан, стал членом Киевского комитета РСДРП и руководил пропагандистским кружком, куда и Марусю пригласил. Он уж больше не был в нее комически влюблен, хотя по-прежнему краснел и платок мял… Она несколько раз посетила это подпольное мероприятие, но увлечение Фребелевским движением перевесило.
Незадолго до начала войны Иван исчез. Маруся про него и не вспоминала. Двадцать лет спустя, в тридцать пятом, когда пошла на курсы “истпарта”, которые проводили для журналистов прямо в помещении института Красной Профессуры, встретила его снова. Лектор, большой лысый человек в сером полувоенном френче, оказался товарищем Белоусовым, профессором.
Первую лекцию он начал цитатой из Ленина – “Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество”. Далее он переключился на Маркса с Энгельсом, все это Маруся знала и прежде, но слушала с вниманием: говорил Иван четко, дикция хорошая, но артистизма ему не хватало. Марусе было с кем сравнивать, лекции во Фребелевском институте в свое время читали великие педагоги…
После лекции Маруся подошла к профессору Белоусову – нет, не возобновить знакомство, а задать вопрос по учебной программе… и посмотреть… вообще…
– Маруся? Откуда? – он покраснел, вынул из кармана брюк мятый платок и вытер лицо.
Он, это был он, прежний Иван Белоусов. Нельзя сказать, что он ей понравился в новом обличье, но был интересен. Очень интересен… Проводил до дома. От Страстного монастыря прошли по бульварам до Никитских ворот, свернули к дому. Он не сгибался вдвое, как в прежние годы. Напротив, Маруся тянула к нему свою длинную шею, а он смотрел на нее сверху вниз. Марусе показалось, что с нежностью… Простились у подъезда. Возобновились приятельские отношения. Общались. Беседовали. Обсуждали политические новости. Маруся оценила его пролетарскую укорененность в жизни. То, чего самой не хватало…
В начале марта позвонила Ася Смолкина, двоюродная сестра, с которой Маруся редко виделась. Просила разрешения забежать на минутку. Было некстати, но Ася сказала, что она прямо возле дома, пришлось принять. Среди множества двоюродных братьев и сестер Ася слыла самой доброй и самой глупой. Вероятно, у двух этих свойств есть какая-то общая грань, но, может быть, люди умные и недобрые объединяют эти два качества, чтобы оправдать отсутствие доброты в самих себе. Так или иначе, явилась Ася, добрая и глупая, с юности превозносящая Марусю за таланты, подлинные и мнимые, за красоту, несколько к этому времени увядшую, а также за ум, образованность и горести судьбы, выпавшие на ее долю. При всем Асином восхищении Марусей Якова она ставила еще выше.
Родня не ценила Асиной постоянной и немедленной помощи, которую она оказывала ближним и дальним, все принимали как должное ее отзывчивость и полное бескорыстие, только однажды Ася получила знак благодарности за свои невидые подвиги – вскрытые на дому нарывы, уколы, ингаляции, наконец, клистирные процедуры для старушек, находящихся на смертом одре… Ася запомнила на всю жизнь, как приехавший в Киев из Харькова в трехдневный отпуск Яков пришел к ней домой с букетом цветов, забытым знаком внимания, поцеловал засушенную спиртом руку хирургической сестры и поблагодарил, что она спасла своим искусством жизнь сына и грудь жены. Где раздобыл он цветы в 16-м году?
– Что вы! Что вы, Яков! Это преувеличение! Я рада, что немного помогла! – бормотала Ася, чувствуя себя так, как будто орден получила. С тех пор она и считала его самым благородным человеком, какого в жизни встретила.
На редких семейных торжествах, когда родственники встречались, Ася сидела обычно на краю стола и ела Якова глазами, не замечая перемигиваний кузин на ее счет. Свой восторг перед Яковом она влюбленностью отнюдь не считала, потому что с юных лет уверена была, что ни один мужчина на ней никогда не женится и не надо ей об этом мечтать, а лучше послужить окружающим. Слово “ближние” было не из ее лексикона. Она и не догадывалась, что приняла своего рода монашеский обет, и даже жертвы своей не заметила. Ну, не глупость ли?
Она вошла к Марусе со своей глуповатой улыбкой. Нежные усики над верхней губой обещали со временем приобрести мужественность, близко поставленные глаза сияли, длинный рот расплылся в улыбке, открывая белейшие ровные зубы, как будто случайно ей доставшиеся. В руках у нее был кулек с пирожными. Маруся поставила чайник на электрическую плитку в комнате – старалась поменьше выходить на общую кухню. Пили чай с эклерами. Разговаривали о родственниках. О Якове Маруся ничего не говорила. Ася спросила, что он пишет, Маруся рассказала про экзему, которая обострилась. Ася всплеснула руками:
– Да что ты говоришь! Какое совпадение! У Верочкиной Анечки тоже экзема!
Маруся только плечами пожала: какая Верочка? Какая Анечка? Чему она так радуется?
– Нет, я радуюсь, потому что Верочка, моя сослуживица, нашла какую-то бабку в Подмосковье, травница или в этом роде, так она дала для ее дочки Анечки какую-то притирку, ужасно вонючую, черную, бог знает из чего сделанную, и помогло! Чудодейственная оказалась! Через две недели даже пятнышка не осталось! Совсем недавно это было! Хочешь, я все разузнаю, достанем мы эту притирку для Яши!
Маруся сразу же забыла про эту травницу и ее изделия. Но через неделю Ася опять позвонила и восторженно сообщила, что добыла снадобье, что бабка эта удивительная, живет в деревне Фирсановка, весь дом у нее в иконах, сильно верующая, но не отсталая, а очень разумная, и даже несколько образованная, книги по ботанике стоят… настоящая травница, и бабка этой бабки была травница. Народная, следовательно, медицина, лучше всякой аптечной, надо это снадобье немедленно Якову переправить. Немедленно! Потому что в течение двух недель оно испортится и потеряет силу.
Маруся попросила ее отправить лекарство по почте. Ася дар речи потеряла, но, оправившись, сказала, что можно и по почте, но ведь пока дойдет, испортится… Да и примут ли бутылку на почте?
Маруся вежливо, но не без ехидства объяснила Асе, что ехать в ближайшее время в Бийск она не собирается, а если та считает необходимым, может ехать сама хоть сегодня.
Ася подтвердила свою давнюю репутацию, растерянно сказавши:
– Марусенька, так у меня и адреса Яшиного нет…
– Город Бийск, Квартальная улица, дом двадцать семь. Прости, Ася, я не могу сейчас разговаривать, – и повесила трубку.
“Нет, все же Ася настоящая идиотка!” – рассердилась Маруся.
Ася же поехала на вокзал и купила билет до города Новосибирска. Ей объяснили, что до Бийска она сможет добраться на местных поездах. Вечером следующего дня она сидела в поезде, отправляющемся туда, куда Маруся так и не добралась.
В чемодане, одетом в холщовый чехол, Ася везла тщательно упакованную в черную бумагу поллитровую бутылку с бурой жидкостью, а также не менее тщательно упакованные продуктовые запасы – две банки домашнего варенья, два килограмма муки, два килограмма пшена. Смотрела в окно, наслаждалась скользящим за окном пространством – в отпуске не была три года и всю дорогу радовалась, глядя в окно.
С юности она проводила большую часть своей жизни в госпиталях, в больницах, среди врачей и больных, и дважды приходилось ей ассистировать великим хирургам. Один из них был убит случайным снарядом в полевом госпитале во время войны, второй, старый земский врач, умер от инфаркта во время операции. Для ее восторженной натуры восхищение было потребностью, теперешние хирурги, с которыми она работала, не вызывали большого уважения: один принимал от больных подарки, взятки то есть, второй славился своим женолюбием и окружал себя стайкой хорошеньких медсестер, с которыми развлекался в удобных закутках отделения… Стыд, стыд…
В ближайшем окружении Ася идеала не находила, но где-то вдали существовал Яков, на которого она с юных лет возложила роль идеала человека и мужчины. Бурая жижа в бутылке, которую она везла за тридевять земель, должна была исцелить его от страданий. Это была миссия, а не обыкновенная поездка дальней родственницы к ссыльному в декабристскую даль. Ах, как жаль, что не Маруся была на ее месте, ведь приезд жены обрадовал бы Якова гораздо больше!
Пока безумная Ася с бутылкой святого снадобья в чемодане двигалась в сторону Алтая, Маруся тоже постоянно думала о Якове. Причиной тому был Иван Белоусов, с которым – не с пустого места! – возникали новые отношения, в которых история партии была основной темой разговоров, и Маруся с умилением вспоминала времена, когда кудрявый и нескладный Иван пытался взять ее под руку…
Иван провожал ее теперь после занятий, брал, не колеблясь, под руку, был дружелюбен и сдержан, никаких границ не переступал, но разговор, начавшийся от главного предмета – истории партии, как-то плавно перемещался к воспоминаниям юности… и однажды он сжал ей руку повыше локтя – не сильно и не слабо, как раз в меру… И в этот момент Маруся почувствовала, что уже изменяет Якову, да… хочет изменить… и придя домой, она взвесила
