помнила, как Яков ругал эти переводы, считал, что переводить немецких философов бессмысленно, потому что в русском языке не выработана философская терминология, и в результате все переводы неудобопонимаемы. И еще он говорил, что, как ни странно, Кант в английском переводе воспринимается гораздо легче. Говорил о грамматике языка, о том, как она связана с характером народа, и еще надо выяснить, что здесь чем обусловлено: язык характером или характер языком. “Он все, все знал, и на все у него были свои теории, – с раздражением думала Маруся, – но никогда не было у него простых «да» и «нет». Все сложности от лукавого! Иван прост и прям, и как это замечательно. Здоровая пролетарская основа снимает всю путаницу, всю бесплодную игру ума, которая мешает достижению цели. Цель Ивана проста и благородна – создать нового человека, подготовить кадры для будущего, дать молодежи необходимое и достаточное. Якова же всегда интересует только излишнее, он не умеет отсекать эти излишки. И в этом, именно в этом его трагедия. Горе от ума! И отсюда постоянно возникающий конфликт с государством, пролетарским государством, а ничего лучше в истории не было придумано. И здесь прав Иван, а не Яков. Не на ошибки, которые неизбежны в таком великом деле, а именно на достижения следует обращать внимание. И опять здесь прав Иван. Семья вливает в нас свою отраву. У Ивана отец железнодорожный рабочий, он сам пробивал себе дорогу, а к Яше на дом приходили нанятые учителя – языки, музыка. Буржуазная среда. А ведь мне так хотелось вырваться из моего мещанского дома, из среды мелких ремесленников, владельцев лавочек, этой еврейской тесноты и духоты. И куда же я попала? В богатый дом, к накрытому столу с буржуа-папашей во главе, к белой скатерти, к бело-розовому сервизу… с кухаркой и горничной. А так хотелось простоты, чистоты…”

Все эти размышления приближали ее к Ивану. Нет, ничего чувственного, но какая правильная, какая завидная прямота. Без интеллигентских стенаний.

Приближался конец ссылки Якова, и Маруся с тоской думала о том, что он скоро вернется домой – и она снова окажется в постоянной борьбе с ним и будет постоянно ему проигрывать, и снова ее работа станет второстепенной и незначительной в сравнении с его важными научными занятиями… Да и пропишут ли его в Москве? А если пропишут, то найдет ли он службу? А если не пропишут, он уедет снова в какую-нибудь даль, и она будет жить вот так, неся на себе клеймо отверженной, с документами, по которым каждый кадровик будет видеть ее социальное пятно. И спасти ее от этого клейма может только развод.

Но рядом с ней был Генрих. Ему было двадцать лет. Избалованный и капризный ребенок исчез, вместо него как-то незаметно образовался совсем новый человек, практический, целеустремленный. Он жил взрослой и трудной жизнью и хорошо с ней справлялся. Зарплату свою приносил матери, оставляя себе только необходимые на транспорт и на обед деньги. Его приняли в комсомол, он был этим горд. Закончив рабфак, поступил в техникум, был увлечен учебой точно так же, как когда-то в детстве увлекался конструктором. Самые трудные годы отрочества он прожил без отца, отторгаясь от отцовских наставлений, назиданий, культурных ценностей, даже слегка презирая их, – лишь одна техника занимала его.

Генрих был единственным, с кем Маруся поделилась своими новыми мыслями. Она волновалась перед этим разговором, но неожиданно встретила в сыне поддержку:

– Мама, я думаю, что ты права. Может быть, это следовало сделать раньше. В Сталинграде еще…

И она решилась. Суд был заочный, очень быстрый. В коридоре с ней вместе ожидали решения еще три женщины. Всех развели, и потребовалось на это пятнадцать минут на всех четверых. Это была распространенная практика тех лет. Хотя циркуляр НКВД по поводу разводов с заключенными еще не был опубликован, но работники ЗАГСов уже были ознакомлены с порядком регистрации односторонних разводов между супругами, один из которых находится в заключении или в ссылке. Никаких бланков о разводе для заполнения вторым супругом посылать при этой процедуре не требовалось. Документ о разводе Маруся получила на руки в августе 1936 года. Знали об этом два человека: она и Генрих.

Якову Маруся о разводе не написала, все откладывала. Переписка продолжалась, но несколько натужная. Время освобождения мужа приближалось – Маруся все более утверждалась в мысли, что хочет жить одна. Это судьба Марусина так сложилась, что она прожила всю свою молодость женой “единого мужа”, но умственно она была свободной женщиной нового времени, эмансипанткой, а жизнь повела ее по буржуазному руслу. Так сложилось: Яков полностью владел ее чувствами, и ей никогда не хотелось никаких иных объятий. Теоретически же она вполне разделяла теорию “стакана воды”, полной половой свободы, провозглашенной еще Авророй Дюдеван, Александрой Коллонтай, Инессой Арманд. А на практике ее всегда что-то останавливало: даже имеющегося в наличии поклонника Маруся держала на расстоянии, хотя давно уже они ходили по грани. Иван вел себя то ли благородно, то ли робко, то ли ожидал от нее особого знака. Все сводилось к тому, что настала пора освобождаться от невыносимой власти старой любви. Сбросить, сбросить!

В конце ноября Маруся получила от Якова письмо с перечнем справок, которые понадобятся ему для прописки. Он не знал, что уже существует документ, который отменяет все его хлопоты, – свидетельство о разводе. Маруся впала в смятение, но решение уже было принято. Она не пропишет Якова, чтобы сохранить… Нет, не комнату – свою независимость, свою личность.

Иван тоже принял важное решение. В конце концов, он не мальчик – ухаживания его имели такой срок давности, что пора поставить точку. В дом к себе Маруся его не приглашала, да и невозможно, там взрослый уже сын, а пригласить к себе, в крошечную комнатенку в коммуналке, всю уставленную коробками с карточками, цитатами, алфавитами – великую коллекцию с выписками и изречениями Ленина обо всем на свете, – не решался. Иван был признанным знатоком текстов вождя, а уж картотеки такой не было и в Ленинской библиотеке. Но можно ли пригласить Марусю в это пыльное логово, на солдатскую железную кровать, на рваные простыни…

Иван нашел решение: позвонил в Цекубу – Центральную Комиссию по Улучшению Быта Ученых – и попросил две путевки в санаторий в Узкое, чудесное место в ближнем пригороде Москвы. Отдыхали там большие ученые и деятели искусства. “Красную профессуру” академики, которым принадлежал санаторий, не очень любили, но Академию наук не так давно слили с Ком. академией, и места им выделяли. Белоусову обещали – с первого декабря.

– Маруся, мы с тобой едем в санаторий. Нам пора отдохнуть, – твердо сказал мягкий Иван.

– Когда?

– Первого декабря.

Лучшего разрешения Марусиным треволнениям быть не могло: ее просто не будет в Москве, когда вернется Яков. Мучительное объяснение по крайней мере отложится. А что касается Ивана – видно будет, как там оно сложится. И – как в прорубь головой – да! Отчаянный, безумный поступок.

Декабрьское утро было сырым и казалось более темным, чем обычно. Марусю в машине укачало и подташнивало. Она всегда плохо переносила автомобильную езду и кляла себя, зачем согласилась. Когда приехали в Узкое, посветлело. Въехали в высокие парадные ворота, открылась аллея старых деревьев, дом с портиком и колоннами, церковь, службы… Когда вошли в главное здание – сердце дрогнуло… все было стройно, строго, добротно, и спина сама собой выпрямлялась, поднимался подбородок, прежняя осанка, утраченная от унижений жизни, вернулась в единое мгновение. Эта благородная обстановка рождала спокойствие и чувство собственного достоинства. Дама с седыми буклями, собранными на макушке, повела их по коридору и показала комнаты:

– Большинство гостей мы заселяем обыкновенно во флигеле, но неожиданно освободились эти комнаты. Прошу вас…

Обед они пропустили, спустились к ужину. Народу в столовой было немного, пожилые и совсем старые мужчины, со смутно знакомыми лицами. Наверное, все академики. Одного Маруся узнала – Ферсман, геохимик.

Маруся, в темно-синем костюме и скромной пестрой блузке с египетским орнаментом, сразу почувствовала себя очень уютно, уместно и хорошо. Мужчины смотрели на нее явно одобрительно. Женщина в зале, кроме подавальщицы, была только одна – полная, с родимым пятном в пол-лица, наверное, тоже академик. Она ела и одновременно читала газету.

После ужина Маруся обосновалась с романом Селина “Путешествие на край ночи” в Малой гостиной, в неудобном вольтеровском кресле. Роман был издан пару лет тому назад, на французском в руки Марусе он не попался, и она читала его в переводе Эльзы Триоле. Взялась за него Маруся после недавней критической статьи в “Правде”. Автор рецензии ругал Селина за “эстетику грязи”, причем грязи капиталистического общества, грязи буржуазной. Марусе нравился и роман, и перевод, а одновременно она любовалась картинами, мебелью красного дерева, видом на парк и постигала преимущества аристократизма перед алчной и прогнившей буржуазностью.

Первые три дня они гуляли после завтрака по огромному парку: пруды, аллеи, березовая роща, липы. Было очень приятно, но немного томительно: разговаривали на общественные темы, но как-то принужденно. Иван устал от хождения по кругу, потерял уверенность в себе. Скверно. Он уходил от Маруси и садился за работу – вечный его “Вестник Института Красной Профессуры”, который он тянул почти единолично уже лет пять.

В воскресенье шестого декабря утром пришли газеты с сообщением о новой сталинской Конституции. Иван давно уже знал о подготовке этого великого события, и вот – свершилось. Объявлено было, что социализм построен, диктатура пролетариата сделала свое дело, и профессору Белоусову теперь надо было перестраивать свои учебные программы в соответствии с новыми достижениями. В честь этого значительного события Иван достал из чемодана упакованную на всякий случай бутылку кагора и пригласил Марусю провести остаток вечера в интимной обстановке, в номере.

Ивану удалось заманить Марусю в любовные сети на кратком переходе между второй и третьей рюмкой. Маруся мало что соображала, поскольку на алкоголь, даже такой благочестивый, как кагор, реакция у нее была быстрая и бурная. Она улыбалась, смеялась чему-то, потом стены зашатались, и она вцепилась в рукав Ивана, чтобы не рухнуть. Белоусов подхватил ее и не упал лицом в грязь – и еще через пять минут торжествовал свою блиц-победу, а Маруся убежала в соседний номер, где ее вырвало густо-бордовым вином. Ей было плохо.

Когда Иван минут через двадцать постучал в ее дверь, она лежала поверх одеяла, бледная, в орнаментальной блузке с мокрой грудкой. Иван за ней нежно ухаживал, выполнял все ее указания – положил на голову горячий компресс, заварил чаю, – она попросила побольше