Шолом-Алейхема…
Нора засмеялась – я только что была на московской премьере, чуть крышу овациями не снесли… Такого успеха второй раз не сколотить.
– Да я же не про эту пьесу речь веду, а про “Скрипача на крыше”. Мюзикл гениальный, бродвейский, по всему миру прошел. Либретто Джозефа Стайна, композитор Джерри Бок. А у меня сейчас в театре два таких голоса есть, что Тополь повесится от зависти.
Нора в этот момент еще не знала, какой-такой Тополь должен вешаться, но сказала, что посмотрит материал. Вечером она была у Туси. Туся неожиданно обрадовалась. Нашла на полке американскую пластинку и включила проигрыватель. Музыка была восхитительная, печально-веселая, заводная, с заложенным внутри плясовым импульсом.
– Это клезмерская музыка, прекрасная современная обработка, – пояснила Туся. – Такие маленькие еврейские оркестры бродили по Восточной Европе до войны, а теперь от них осталась более или менее попса. Но эта – лучшая, – заметила Туся.
Они прослушали пластинку от начала до конца.
– Ничего про это не знаю, – сказала Нора.
Туся удивилась: я плохо тебя учила…
С этого вечера в жизнь Норы вошла новая для нее тема – еврейская. Обстоятельство, которое прежде ее совершенно не занимало и не представлялось ей сколько-нибудь значительным – еврейская половина ее крови, – оказалось неожиданно важным. И как это обычно происходило в ее жизни, именно через театр пришло это новое знание. Это был последний образовательный курс, который Нора успела получить из рук своей старшей подруги.
– Видишь ли, Нора, – объявила ей Туся, – к концу жизни я вынуждена была пересмотреть свое отношение к еврейству… Для русских евреев поколения наших отцов и твоих дедов это весьма мучительная проблема. Проблема ассимиляции. Они стыдились еврейства и потратили огромные усилия, чтобы оторваться от этих корней и войти без остатка в русскую культуру. Преодолевая огромное сопротивление русской среды… То же самое происходило и в Европе. Только там раньше началось, еще в конце восемнадцатого века. Возьми энци клопендию и прочитай. На букву А – ассимиляция. Австро-Венгрию смотри. Первый том, – она махнула в сторону книжного шкафа.
– Вкратце… В девятнадцатом веке образованные евреи стали главными космополитами Европы, создателями интеллектуального универсализма. Это был колоссальный взрыв. Еврейская молодежь с дикой энергией рванулась из хедеров к светскому образованию. И достигла огромных результатов и в науке, и в искусстве, и в литературе. Ну, и в экономике, само собой… А одновременно стали терять то, что позднее назвали “национальной идентичностью”. В то же самое время возникло и совершенно противоположное движение, сионизм, целью которого было создание самостоятельного еврейского государства, которого не существовало к этому времени уже два тысячелетия. Вопреки всему историческому опыту это государство было создано, но заплачено было за него огромной ценой – шесть миллионов погибших в газовых камерах. Мой покойный отец, если б слышал то, что я сегодня говорю, сошел бы с ума… Вот такие размышления на старости лет… Почему евреи так полюбили советскую власть? Потому что на первых порах она заменила национальные ценности “интернациональными”, вот там и надеялись многие евреи спастись от обременительного еврейства…
Удивительно – как Тусе это удавалось: в ее присутствии разговор в обычном застолье быстро уходил от бытовой болтовни и превращался в интеллектуальную беседу; когда она вела занятия по сценографии, основной темой становилась литература, драматургия; спустя десятилетие, когда она стала читать лекции по истории театра, то выводила своих студентов через историю театра к психологии, к философии… Любая предложенная тема сразу же становилась ей тесной, и она говорила о смежных пространствах, о вещах, на первый взгляд необязательных, но все самое интересное как раз и оказывалось в области необязательного. Нора давно уже это знала про Тусю и теперь, слушая эту неожиданную лекцию о судьбе еврейства, думала о том, как далеко ушла Туся от Тевье-молочника с его мелочными и одновременно очень глубокими вопрошаниями…
– Попробую тебе объяснить, почему меня так раздражила эта пьеса… это непросто… Она лживая и слащавая. Никакой “тум-балалайки” больше нигде в мире нет. Это пошлый лубок. Есть растворившееся в мире еврейство, внесшее в мир современную мораль, опирающуюся на известные “десять заповедей”, есть интеллектуальный очень напряженный образец существования в двухтысячелетнем гонении из страны в страну, и чудом сохранившийся маленький народ, который хочет оставаться еврейским и жить на своей земле – и имеет на это право, как и все прочие народы. И есть мощная сила, которая и по сей день жаждет этот народ уничтожить. Я ничего против Шолом-Алейхема не имею, но оставим в музее “Анатэвку”, не о ней сегодня идет речь. Тем более что ее уже нет и больше никогда не будет… И все это я хотела тебе сказать, прежде чем ты начнешь заниматься этой постановкой. И я бы не стала тебе ничего этого говорить, если бы не верила в то, что театр и сегодня умеет говорить такие вещи, которые иным способом вообще не могут быть высказаны…
– Но ничего того, о чем ты говоришь, вовсе нет в этом мюзикле, по крайней мере, ничего этого я там не услышала, – только и смогла возразить Нора.
– Нора, надо откапывать смысл. Часто приходится откапывать его не в предложенном тексте, а в самом себе…
Это была самая трудная из всех Нориных работ. Она вступила в тяжелый бой с текстом. Помогала ей в работе более всего та пышная премьера с колокольным звоном в финале – в это пространство она не имела права попасть ни под каким видом. Ефим Берг приехал в Москву по каким-то своим делам, они встретились и провели замечательный вечер с Тусей. Ефим, обычно говорливый и плохо слушающий собеседников, на этот раз был собран и молчалив. Говорили о преимуществах и недостатках музыкального театра, о постепенной трансформации жанра оперы в демократичный жанр мюзикла, о двух революционных американских мюзиклах – “Westside Story” Бернстайна и “Jesus Christ Superstar” Уэббера, и Туся опять изумила Нору своими мыслями о возможных путях развития театра, о расширении театрального пространства за счет кинематографических приемов и использования уличных действий, привлечения зрителей к участию в театральном действе, о карнавализации жизни… О возвращении самого театра к его древним мистериальным корням…
– Все это уже было опробовано в России сразу после революции, но сорвалось… Довольно быстро вернулись к консервативным формам, и русский авангард, столь многообещающий, был закрыт… – и Туся сложила на груди руки крестом, изобразив покойника…
Потом, уже ночью, Ефим повел Нору к своему театральному приятелю в дом Нирнзее, в Гнездниковский переулок, и там на новом, только что привезенном из Америки видеомагнитофоне Нора впервые увидела экранную версию мюзикла, американский фильм “Скрипач на крыше”, “Fiddler on the Roof”, который давно уже превратился в очаровательное старье, но не утратил обаяния. Теперь Нора знала, что из этого общедоступного зрелища, такого милого и человечного, ей, не изменив ни одной реплики, предстоит вытащить нечто куда более существенное, чем сообщает драматург. Ефим не сидел на месте, вскакивал, притопывал, прихлопывал – но уже находился под воздействием Туси, и затевающийся спектакль нравился ему все больше и больше…
А Нора уже все придумала и рисовала на больших листах ватмана тесную коробочку сцены, увешанную изнутри спадающими сверху вниз полотнищами цветной ткани – попеременно красной, коричневой и темно-синей, а маленькие человеческие фигуры метались внутри этого зажатого пространства хаотически и нелепо… Лошадь и корова то появлялись, то исчезали, она наполняла коробочку деревенской живностью, рисовала веревки с висящими на них тряпками, а потом брала новый лист и населяла его другими обитателями, старухами и детьми, и снова все меняла в этом тесном мире. Потом нарисовала косой стол-помост, поставила на него горшок и миски, и снова рисовала пустую коробку… Она никак не могла понять, нужны ли ей все эти знаки бедняцкой деревенской жизни или они только будут мельтешить и отвлекать глаз на лишние детали… И в конце концов выбросила все, кроме скошенного в сторону зала деревянного помоста.
На этом подготовительная работа закончилась и началась постановочная. И было неизвестно заранее, как Берг, человек талантливый, но капризный и амбициозный, примет Норино уже вполне определившееся решение… Оно, кроме всего прочего, предполагало уменьшение сценической площадки, создание стиснутого пространства, которое раскрывалось только в финале…
Макетов она сделала три, вложила один в один. Различались они только цветом занавесей. На четырнадцати шестах висели три слоя ткани, в середине каждого полотнища небольшой вертикальный разрез, совершенно незаметный на висящей тряпке. Первый слой – густо-красный, праздничный и тревожный. В конце сцены “субботней молитвы” Тевье стягивает с шеста занавеску, надевает ее на себя как плащ, просунув голову в разрез, и все остальные тоже надевают на себя эти красные импровизированные плащи, и они поют субботнюю молитву, про которую Нора уже знает, что никакая эта не субботняя молитва, а расхожая музыка, талантливо собранная из синагогальных песнопений и местечкового фольклора. Тут Нора вынула внутренний каркас: на шестах висел следующий слой занавесей, коричнево-охристых, и когда отыграется следующая сцена – со сватовством и свадьбой, плавно перетекающей в погром, – будут сдернуты и эти занавеси, и они преобразуются в дорожные плащи, и снова на авансцене толпа потрясенных евреев пропоет положенные горестные мелодии, а под слоем коричневым откроется последний, темно-синий… Нора вынимала среднюю часть макета, и оставалась последняя… Здесь играется финал: урядник сообщит евреям, что всех их выселяют из Анатевки, с колосников спускается лестница – и думайте про нее что хотите, в меру своей осведомленности. Можете считать, что это “Лествица Иаковлева” – евреи сдергивают с шестов последний слой занавесей, и набрасывают на себя эти небесные ночные плащи, и поднимаются по лестнице вверх, и исчезают там, на колосниках, а на темной сцене, в черном кабинете, остаются одни только шесты и ни одного человека – пустой мир, из которого ушел народ… А то, что при этом, уходя в небеса, они будут петь свои дурацкие куплеты – А не забыла ли ты сковородку? А половичок? А где кастрюлька, уздечка, подсвечник? – так это даже хорошо! Потому что контраст между маленькой, ничтожной жизнью со сватовством, замужеством, пятничной суетой, болезнью коровы, копеечными обманами, грошовыми хитростями, и великой драмой жизни человека, концом человеческого существования на земле и полным провалом неудачного замысла Господа Бога будет только ярче. И пусть туда, в небесную тьму, уйдут не только эти бедные фольклорные звуки, пусть… Шестая, Седьмая, Восьмая… и Семнадцатая, и Тридцать вторая, и обрывки Хорошо Темперированного Клавира, величайшего музыкального текста на все времена… В конце концов, все эти
