безумные и злые игры неразумных человеков и привели к генеральной репетиции конца человеческого мира, к Холокосту…
И на сцене останутся только эти черные шесты, и пустота, и тишина… Да, о костюмах… Какие костюмы? Гимнастические трико, поверх которых неопределенные хламиды, тряпки без цвета и вида, и никакой этнографии, лапсердаков, жилеток, платочков с узелком надо лбом… никакой этнографии…
И пожалуйста, чтоб без всяких аплодисментов. Один холодный страх и предчувствие всеобщего конца… Расходитесь, господа, в темноте и в тишине…
– Хорошо, Нора! Очень хорошо. Делаем! Я только не понял, что это за лестница Иакова, о которой ты говорила?
Нора взглянула на Берга с удивлением:
– Как что? Сон патриарха Иакова возле Вефиля. Ему приснилась лестница, по ней ангелы снуют вверх-вниз, а с самого верха лестницы Господь Бог ему говорит что-то типа – вот ты здесь лежишь, а я тебе объявляю, что земля, на которой ты дрыхнешь, тебе подарена, я благословляю тебя и все потомство твое, а в тебе и все прочие племена.
– Замечательный сон. Я почему-то его не запомнил.
– Я бы тоже проскочила, Туся пальцем ткнула. Не переживай, Ефим. Главное для нас – что Господь Бог всех благословил через евреев, всех поголовно. И если евреев из этого мира выгонят, неизвестно, сохранится ли благословение… – засмеялась Нора.
Глава 45
Около Михоэлса
(1946–1948)
Они были ровесники, Яков Осецкий и Шлёма Вовси, но Яков поступил в Коммерческий институт годом раньше. Приятель пригласил Якова на литературную вечернику, где этот самый Шлёма читал длинную и невразумительную поэму на идиш перед компанией любителей. Яков запомнил его выразительную, на грани уродства, внешность и артистический азарт. Это было в 1911 году, а в 1912-м их обоих в институте уже не было.
Много лет спустя, году в 25-м, уже ставши столичными жителями, Яков с Марусей попали на спектакль в Еврейский театр. Маруся к тому времени окончательно рассталась с театром, но юношеские мечты об артистической карьере отзывались горечью.
Спектакль “Ночь на старом рынке” привел Марусю в замешательство. С одной стороны, традиция балагана ей нравилась, но история про оживших мертвецов была не по душе: с мистикой она к тому времени раздружила, свое театральное прошлое “переросла”, отказалась от безыдейной художественности, искала во всем политического смысла, глубоко прониклась идеями пролетарского интернационализма и раздражалась, понимая, что это талантливое зрелище совершенно безыдейно, а язык идиш сам по себе вызывал ассоциации с буржуазным национализмом. Спектакль был ничтожен по содержанию, но при этом великолепен: режиссура и сценография на самом высоком профессиональном уровне, актеры играли исключительно хорошо – легко, остро, с удивительным согласованием интонации, мастерски поставленного движения и очень хорошей музыки…
Словом, Маруся страдала от художественно-идеологического дискомфорта, а Якову мешало получать удовольствие чувство, что откуда-то он знает одного из главных актеров. Он вынул из рук Маруси программку, но в темноте не смог разглядеть фамилии этого замечательного шута, который мастерски совмещал местечковый юмор, на себя самого нацеленный, и итальянскую площадную манеру высмеивания всех окружающих…
Как только после первого акта зажегся свет, Яков сразу же рассмотрел в программке имя актера.
– Маруся, Михоэлс, – ты знаешь его? Очень знакомое лицо, я с ним где-то встречался… Очень талантливый актер.
– Да, талантливый, – сказала Маруся недовольно, как будто он у нее лично работу отбирал. – Это псевдоним, Вовси его фамилия.
– А, Вовси, теперь я вспомнил, он учился в Киеве в Коммерческом институте, потом пропал…
– Яша, это ты пропал, я пропала, а Вовси, кажется, ВОВСЕ не пропал! Про него уже начали писать! Много пишут!
– Тебе не понравилось? По-моему, превосходно!
– Это зрелище для мещан, Яша, для мелко-буржуазной среды. Ты посмотри, кто вокруг нас, – одни еврейские дантисты!
Тут Яков понял, что совершил промах, наступив невзначай на больную мозоль, но в тот же момент его кто-то взял сзади под руку. Он оглянулся – это был врач, к которому он ходил на консультацию год тому назад. Правда, не дантист, а кожник.
– Ну, и как вам Михоэлс? Мой двоюродный брат! Какая пара! Михоэлс и Зускин!
– Познакомьтесь, Авель Исакович, моя жена Мария Петровна! Доктор Добкин, дерматолог!
Маруся от смеха едва не лопнула, но сквозь смех еле проговорила:
– А я подумала, что вы дантист!
После окончания спектакля устроили бесконечную овацию, потом еще долго стояли в очереди в гардероб с Авелем Исаковичем и его женой, и когда публика почти уж разошлась, а жена Авеля возилась с серыми фетровыми ботиками, которые все не застегивались на черную защелку, из боковой дверки вышел небольшой головастый Михоэлс, он кого-то искал, увидал Авеля, подошел к нему, пошлепал по спине и поцеловал. Потом посмотрел на Якова, который с него глаз не сводил, и вопросительно улыбнулся:
– Яков Осецкий, да? Ах, как я вам благодарен! Знаете, в молодые годы очень важно, когда говорят точные критические слова.
– Я совершенно не помню, чтобы я вам говорил что-то критическое… Даже хочется теперь извиниться…
– Нечего извиняться. Высказались вы тогда исключительно благородно. Позвольте напомню: видно большое дарование, но явно не в области поэзии! – и Михоэлс захохотал всем своим некрасивым лицом, торчащей вперед нижней губой и приплюснутым носом… – Ужасная была поэма! Идемте! У нас сегодня небольшая вечеринка… Я вас приглашаю…
Тут появилась высокая дама преклонного возраста, за которой он и пришел в гардероб, и все они, большой компанией, снимая на ходу уже напяленные зимние пальто, последовали за Михоэлсом…
С тех пор изредка они встречались – на улице, у Никитских ворот, иногда в консерватории, в Гнесинском институте, куда захаживали на концерты. Все был один маленький московский пятачок. Последняя довоенная встреча произошла незадолго до первого ареста Якова, встретились они на Малой Бронной. Пожали друг другу руки, Михоэлс пригласил Якова на спектакль…
– Может быть, сегодня? “Суд идет” Добрушина… Современная пьеса…
Это было в 31-м, и пьесу эту Яков так никогда и не увидел – через пару месяцев его арестовали, и за сюжетом пьесы он наблюдал уже не из зрительного зала, а со скамьи подсудимых.
Следующая случайная встреча состоялась спустя пятнадцать лет, после войны, осенью 45-го года. К этому времени закончились многолетние странствия Якова по провинции. Шли лучшие годы его жизни: свобода, книги, музыка, приятная близость к кино – он преподавал статистику на экономическом факультете института кинематографии.
У Михоэлса в тот день в институте была деловая встреча, ему предлагали вести там курс актерского мастерства. Они столкнулись в буфете. Михоэлс бросился к Якову как близкий друг, обнял за плечи. Потом поели горохового супа – второе в буфете уже закончилось – и выпили чая с булкой.
Лицо Михоэлса было некрасивым, но руки Господь Бог слепил ему редкостные – Яков глаз не мог отвести от больших гибких пальцев, обнимающих мутный стакан. Разговор был оживленным, коснулся Еврейского Антифашистского Комитета, который давно интересовал Якова. Михоэлс, видя живость и полную информированность собеседника, предложил зайти к нему побеседовать. Обменялись телефонами…
Яков был несколько смущен близко-дружеским тоном и теплотой Михоэлса, не соответствующим их шапочному и очень давнему знакомству, но он нашел объяснение этой сердечности, да и Михоэлс в более поздних разговорах подтвердил эту догадку: за пятнадцать лет, прошедших с их последней довоенной встречи, исчезло, пропало без вести, умерло от голода и погибло на фронте столько людей, что каждое давно не виденное лицо воспринималось как вернувшееся из мира мертвых…
Началось довольно тесное общение. Осецкий был интересен Михоэлсу: артист редко общался с людьми научного склада с такой обширной эрудицией и отточенной логикой. Яков, помимо того, за годы ссылок обучился искусству читать газеты, вылавливая по строению фраз, по придаточным предложениям и чуть ли не по знакам препинания подтекст, подводную часть сообщения, необъявленное намерение и подспудную тенденцию. Михоэлс это почувствовал.
Время было переходное, зыбкое, вещи ясные и понятные как-то затуманились и слегка расплылись: ЕАК сослужил большую службу родине во время войны, когда он в сорок третьем году, еще до открытия второго фронта, совершал свои турне по Америке, Канаде, Мексике, собирая деньги на вооружение Красной Армии, но теперь, после победы над фашизмом, перед Комитетом стояла новая, смутно определяемая задача – предъявлять миру произраильскую и одновременно анти-британскую политику СССР относительно создания еврейского государства в Палестине.
Михоэлс очень аккуратно высказался о более сложном положении ЕАК сегодня, чем во время войны, до открытия второго фронта. Он уже получил полунамеки, полусигналы, что деятельностью Еврейского Комитета недовольны на самых верхах. Яков отреагировал мгновенно и со свойственной ему точностью сформулировал то, что так тревожило Михоэлса: полное расхождение логики внешней и внутренней политики.
– Да, да, что-то в этом роде… – кивнул Михоэлс.
– С Европой более или менее ясно, новые границы, в сущности, уже определены. Но есть мировая географическая карта, и там тоже произойдет новый передел. Теперь главный вопрос, кому будет принадлежать Палестина после войны – арабам и стоящим за ними англичанам или евреям и стоящим за ними СССР? И удастся ли создать это еврейское государство по образцу социалистическому, а желательно, коммунистическому? Очень это непросто: с одной стороны, сионизм, как разновидность национализма, течение, как известно, буржуазное, с другой – европейское еврейство насквозь пронизано коммунистическим духом, – развивал свое соображения Яков, а Михоэлс слушал, склонив по-птичьему голову набок.
Михоэлс, получавший много писем от евреев, в особенности от бывших фронтовиков, выражающих готовность завоевывать Палестину для евреев, предполагал нечто в этом роде. Что им отвечать? Он пребывал в растерянности. То, что Израиль – не Испания, он хорошо понимал. Никаких внятных указаний от правительства он не получал.
– Советских евреев, думаю, в Палестину выпускать не будут… – предположил Яков.
“Весьма тонко понимает в этой политической математике”, – вывел Михоэлс. И вскоре предложил Якову делать для ЕАК рефераты-обзоры западной прессы по палестинскому вопросу. С оформлением трудового соглашения в качестве консультанта.
Для Якова такое соглашение означало не только дополнительный заработок, но и счастье интересного чтения, нового знания и более глубокого понимания всей этой огненной, жгучей и актуальной темы: в послевоенной Европе мыкались сотни тысяч спасшихся от уничтожения евреев, мечтающих о собственном государстве. В Палестину их не впускали. Их судьба была незначительной фишкой в игре держав-победительниц, не вполне завершивших послевоенный передел мира, его границ, культурных ценностей, нефти, зерна, воды и воздуха…
Яков согласился, но с оговоркой – одновременно с рассмотрением “текущего момента” необходимо дать представление о палестинской политической ситуации по меньшей мере со времен декларации Бальфура. Здесь важна предыстория…
Михоэлс кивнул… И тут же дал Якову только что вышедшую в Лондоне книгу английского журналиста Ричарда Вильямс-Томпсона “Палестинская проблема”.
С конспекта этой книги и начал Яков свою
