проповеди отца Даниэля Штайна. Одновременно я получил официальное письмо от Иерусалимского Патриарха по поводу деятельности отца Даниэля Штайна. На этот раз речь шла о более сложной ситуации, поскольку она касается непризнания Штайном главенства Римского Престола в католическом мире и высказанной им абсурдной идеи о долженствующем быть главенстве Иерусалимской Церкви. При этом он имел в виду даже не Иерусалимский Патриархат, а прекратившую свое существование с начала II века Церковь Иакова, брата Господня.
Утверждая эту идею, священник Даниэль Штайн служит мессы на иврите. Поскольку со времен Второго Ватиканского Собора имеется официальное разрешение на церковное служение в поместных церквах на местных языках, это не может вызывать с моей стороны ни осуждения, ни запрета. Его мысли о мультикультурном христианстве тоже представляются мне спорными, но я предпочел бы, чтобы Вы лично обсудили бы со Штайном эти проблемы.
В ходе нашего разговора, опираясь на полученные конфиденциальные сведения, я спросил его, не выпускает ли он из последования мессы «Символа веры». Он признался, что последние годы он не считает возможным произносить текст, некоторые положения которого он не разделяет. На этот раз речь шла об одном из основополагающих догматов Святой Церкви — о Троице. Его соображения представляются мне настолько еретическими, что я не берусь их даже пересказывать, и это является еще одним аргументом в пользу Вашей встречи с ним.
Расхождения воззрений отца Даниэля Штайна с общепринятыми в Святой Церкви традициями столь многочисленны, что я временно запретил ему служение мессы и предоставляю окончательное решение Вашему Высокопреосвященству.
Руководство Ордена готово направить отца Даниэля Штайна в Рим для беседы в любые сроки, которые сочтет приемлемыми Ваше Высокопреосвященство.
Всецело преданный Вам во Христе
генерал Ордена босых кармелитов
отец Лауренис.
47
1984 г., Хайфа.
Из разговора Даниэля и Хильды
Слушай внимательно и постарайся не перебивать! Ты знаешь, что я ничего хорошего не ждал от поездки в Рим и был готов ко всему. Собственно, самое плохое уже произошло — начальство мне запретило служить, хотя и временно, но я не надеялся, что мне удастся этот запрет снять. Тем более что Префект Конгрегации по вопросам доктрины веры, куда меня вызвали, человек весьма консервативный. С нынешним папой этот Префект представляют собой такую сбалансированную пару, которая удерживает друг друга от крайностей, так что ли выразиться. Но папа способен на движения сердца, я в нем это очень ценю, а Префект сухой, без эмоций, рациональный и очень образованный. У него дюжина дипломов, дюжина языков, и он очень жесткий — таким он мне представлялся, по крайней мере. И внешность соответствующая. Только немного слишком розовый для кабинетного человека. Ну, это к слову!
Я прилетел в Рим за три дня до визита. Я в Римe не первый раз, довольно хорошо его знаю и не люблю, несмотря на его обаяние. И на этот раз я гулял по Риму, и вся моя душа говорила этому городу — нет и нет! Я деревенский человек, и величие города меня отталкивает. Всегда отталкивало. Это какое-то помрачение, что все хотят в городах жить. А Рим — город городов, от него так и веет жестокостью и величием империи. Даже последний исторический Рим, Рим Муссолини, говорит о том же — власть силы над слабым человеком. А в Ватикане это еще сильнее чувствуется.
Накануне аудиенции я целый день ходил по Риму катакомбному — совсем другое дело: тайный, маленький, скрытый мир, желающий от этой городской силы укрыться и создать какое-то независимое существование. Никогда и ни у кого это не получается. Хотя трогает до глубины души. Большая вера, простодушие и дерзость чувствуются в нежелании признавать величие и силу. Я вышел из катакомб совершенно спокойным, перестал беспокоиться по поводу завтрашней встречи.
Вдруг я понял, что иду на исповедание веры и готов говорить все, что думаю, ничего не скрывая и не умалчивая. А там — будь что будет. Хотя я знал, что мой судья отличается от Понтия Пилата тем, что никогда не задаст риторического вопроса «что есть Истина?», а точно знает, что́ именно она есть.
Префекта я уже видел, первый раз на встрече со священниками Восточной Европы и еще раза два. Но не так близко. Он высокий, ну, ростом высокий. Ты ведь знаешь, Хильда, что из всех рослых людей ты одна не вызываешь у меня внутреннего беспокойства. Очень высокие и очень низкие — разные породы. Ладно. В общем, мне с невысокими людьми комфортнее. Не считая тебя, конечно.
Он сразу же сказал, что читал обо мне, знает о моем военном прошлом и считает, что в Церкви подобные мне священники, прошедшие войну, особенно ценны. И тут я подумал, что никакого толка от этого разговора не получится. Я не стал говорить о реальном смысле всех опытов войны. Подумал: что, он не знает, как война ожесточает, искажает и разрушает человека? Но он очень тонкий собеседник — мгновенно почувствовал мою реакцию, переменил тему:
— Вы служите на иврите?
Я объяснил ему особенности христиан моей общины, для которых иврит часто оказывается единственным общим языком: среди моих прихожан есть пара — она голландка, а он испанец, а говорят они между собой на иврите. Таких немало. Раньше я служил по-польски, а теперь выросло новое поколение, и дети польских католиков уже почти не знают польского. Иврит им родной язык. Кроме того, есть и крещеные евреи, переехавшие из других стран.
Он спросил о переводах, и я сказал, что некоторые переводы уже существовали, некоторые мы сами сделали, а псалмы, к примеру, мы берем из еврейских источников.
Я прекрасно понимал, что у него есть донос, в котором наверняка написано, что я не читаю «Кредо». А что там еще написано, могу только догадываться.
Префект неожиданно пошел мне навстречу — сказал, что христианство было мультикультурным, что ядро, сердцевина должны быть для всех общими, а оболочка может быть у разных народов разной. Латиноамериканец совсем не похож на поляка или ирландца.
Я страшно обрадовался, я и представить себе не мог, что найду в нем союзника: я пересказал ему мою встречу с одним африканским епископом, который с горечью мне говорил, что он учился в Греции, служил в Риме, усвоил европейскую форму христианства, но он не может требовать от своих прихожан-африканцев стать европейцами.
«Наши традиции древнее, да и Церковь Африканская древнейшая, и мои люди пляшут и поют в храме, как царь Давид, и когда мне говорят, что это неблагочестиво, я могу ответить только одно: мы не греки и не ирландцы!» — вот что он мне сказал. И я сказал, что тоже не понимаю, почему африканцы должны служить по-гречески или по-латински, чтобы понять, что говорил Равви из Назарета!
— Но все-таки Наш Спаситель был не только раввином из Назарета! — заметил Префект.
— Да, не только. Он для меня, как и для апостола Павла, Второй Адам, Господь, Искупитель, Спаситель! Все, во что вы веруете, я в это тоже верую. Но во всех Евангелиях Он «Равви». Так называют его ученики, так называет его народ. И не отнимайте у меня моего «Равви». Потому что это тоже Христос! И я Его хочу спросить о том, что для меня важно, по-еврейски, на Его языке!
Понимаешь, Хильда, я подумал: да, он прав. Священники, прошедшие через войну, чем-то отличаются. Например, я не боюсь сказать то, что я думаю. Если он запретит мне служение, я буду служить один в пещере. Здесь, в Риме, существовала большая еврейская церковь в пещерах. И я сказал:
— Я не могу читать «Кредо» из-за того, что оно содержит греческие понятия. Это греческие слова, греческая поэзия, чуждые мне метафоры. Я не понимаю, что греки говорят о Троице! Равнобедренный треугольник — объяснял мне один грек, и все стороны равны, а если “filioque” не так использовать, то треугольник не будет равнобедренным… Называйте меня как хотите — несторианцем, еретиком, — но до IV века о Троице вообще не говорили, об этом нет ни слова в Евангелии! Это придумали греки, потому что их интересуют философские настроения, а не Единый Бог, и потому что они были политеисты! И еще надо сказать им спасибо, что они не поставили трех богов, а только три лица! Какoe лицо? Что такое лицо?
Он нахмурился и сказал:
— Блаженный Августин написал нам…
Я его перебил:
— Я очень люблю мидраши. Притчи. И есть такая притча про Августина, которая мне нравится гораздо больше, чем все его пятнадцать томов о Святой Троице: по преданию, когда Августин прогуливался по берегу моря, размышляя о тайне Святой Троицы, он увидел мальчика, который вырыл ямку в песке и переливал туда воду, которую зачерпывал ракушкой из моря. Блаженный Августин спросил, зачем он это делает.
Мальчик ему ответил:
— Я хочу вычерпать все море в эту ямку!
Августин усмехнулся и сказал, что это невозможно. На что мальчик ему сказал:
— А как же ты своим умом пытаешься исчерпать неисчерпаемую тайну Господню?
И тут же мальчик исчез. Это не помешало Августину написать все его пятнадцать томов.
Ты знаешь, Хильда, я ведь стараюсь больше молчать, но тут меня понесло! Как можно вообще об этом разглагольствовать? Этой высокомудрой болтовней непостижимость Творца ставится под сомнение! Они уже постигли, что есть три лица! Как электричество устроено, никто не знает, а как устроен Бог, они знают! У евреев тоже есть такие исследователи, каббала этим занимается! Но меня это не интересует. Господь говорит: «Возьми свой крест и иди!» И человек отвечает «да!» — вот это я понимаю.
Вы, господин Префект, только что говорили о том, что ядро, сердцевина должны быть для всех общими. И эта сердцевина нашей веры — сам Христос. Он есть «необходимое и достаточное». Я вижу в Нем Сына Божия, Спасителя и Учителя, но я не хочу видеть в Нем сторону богословского треугольника. Кто хочет треугольника, пусть треугольнику и поклоняется. Мы не так много о Нем знаем, но несомненно, что Он был еврейский учитель. Оставьте нам Его как Учителя!
Знаешь, Хильда, я, конечно, орал. Но я вижу, он улыбается.
— Сколько, — он говорит, — у тебя прихожан?
— Пятьдесят, шестьдесят. Ну, сто…
Он кивнул. Понял, что он меня не победил. И еще понял, что слушателей у меня немного…
Мы еще с час разговаривали, и разговор был интересный. Он человек глубокий и высокообразованный. В общем, разошлись с миром.
Хильда, я вышел из Конгрегации. Пошел в собор Святого Петра, стал на колени и сказал ему на иврите: «Радуйся, Петр, мы снова здесь! Нас так долго не было, но вот мы!»
