коляске! (С трехмесячным! – Примеч. Н. Г.) На днях Наташа мне напомнила, что эта коляска была моей, то есть Антошкиной. Мы ее отдали маленькому Осику. Так что хоть не я, но моя коляска оказалась причастной к этой исторической акции. Горжусь![19]
Наташа тут же ответила мне в ЖЖ:
«Антошка на два года старше Оськи, и коляска, в которой его уже не катали, стала местом развлечения родителей, которые в нее прыгали и качались (очень молодые были). Поэтому до меня она добралась в довольно растерзанном состоянии, ручка этой большой коляски время от времени делала кульбит (или как это там назвать), а коляска становилась вертикально. В конце концов Илюша Габай прикрутил ручку к коляске толстой проволокой, и она уже никак не складывалась – ни правильно, ни кульбитом. Потому-то на Красной площади возникли сложности у тех, кто нас задерживал: в багажник коляска никак не лезла!»
2.
Семьдесят семь – смешная цифра. Она сама бы посмеялась. Наташа, Наташка – вечная девочка. Вечная странница. Поэт. Я не помню, когда это было, но знаю, что увидела Наташу раньше ее стихов. Это была компания моего старшего брата Паши. Опасная компания – как считал мой осторожный папа. И он был прав, конечно. И пишущая машинка «Эрика» была опасным предметом, а она у меня была. И отдельная квартира – тоже. Наверное, мы подружились в эту ночь. Я печатала тогда очень медленно, Наташа – со скоростью профессиональной машинистки. Я делала закладки – четыре-пять хрустящих листочков папиросной бумаги, копирка, подтаскивала исписанные мелким почерком обрывки бумажек. Это были не стихи, это была «Хроника текущих событий». Потом по поручению Наташи я ездила в Ленинград за какой-то особой бумагой, которую можно было купить только там.
А потом – голос в приемнике. 25 августа 1968-го. Переделкино, дача Чуковского, я с двухлетним сыном Антошкой. Обида, что мне не сказали, не взяли. Облегчение, наверное. Какой страшный выбор был бы для меня. Наташа его сделала… Всё, что Наташа делала, было точно выверено, взвешено на каких-то ее очень точных весах. Как и ее стихи. Никакой шелухи, ничего лишнего. Только личное. «Это я не спасла ни Варшаву, ни Прагу потом…» Наташа жила без быта, вне быта, но везде создавала какой-то свой мир. И даже уют. Квартиры, которые она снимала, быстро становились ее и только ее. Иногда к ужасу хозяев. Города, в которые она приезжала, быстро становились родными. Она подарила мне свой Париж, который исходила пешком вдоль и поперек и по которому протащила меня. Через три дня жизни в Лондоне у меня в гостях она знала город лучше меня. Наташа, умница, тонко чувствовавшая людей и всё вокруг, всю жизнь оставалась ребенком. Она умела удивляться, радоваться и восхищаться. С ней можно было говорить о чем угодно: хочешь – о поэзии, хочешь – просто посплетничать. А хочешь – помолчать. И вдруг: «А давайте я вам прочитаю свои последние стихи»… Последние стихи она нам прочитала в конце этого лета, в свой последний приезд в Москву, в гостях у Зализняков – Андрея и Лены. С Гариком Суперфином. Я пыталась записать ее на айфон, но не получилось. Так что записи не осталось, зато у всех осталось какое-то щемящее чувство счастья от этого вечера. От последней встречи…
Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом,
это я, это я, и вине моей нет искупленья,
будет наглухо заперт и проклят да будет мой дом,
дом зла, дом греха, дом обмана и дом преступленья.
И, прикована вечной незримою цепью к нему,
я усладу найду и отраду найду в этом страшном дому,
в закопченном углу, где темно, и пьяно́, и убого,
где живет мой народ без вины и без Господа Бога.
Арина Гинзбург
Она была услышана
Мы с Наташей Горбаневской были знакомы – страшно выговорить – почти шестьдесят лет. С первого курса филфака, как сейчас помню – было это на литобъединении. И уже тогда было известно, что Наташка сама пишет стихи, и притом хорошие.
Я всегда помню ее ранние стихи и теперь люблю и помню наизусть…
Послушай, Барток, что ты сочинил?
Как будто ржавую кастрюлю починил,
как будто выстукал на ней: тирим-тарам,
как будто горы заходили по горам…
С поразительной, прямо феллиниевской (кабириевской) концовкой:
А ты им вслед поешь: Тири-ли-ли,
Господь вам просветленье ниспошли.
Мой муж Алик Гинзбург был тоже хорошо знаком с Наташей по временам неподцензурного стихотворного сборника «Синтаксис», за который в шестидесятых был арестован на два года. Так что неудивительно, что наши с Наташей судьбы и дальше шли где-то рядом, почти параллельно, иногда расходясь, иногда сближаясь, а порою даже тесно переплетаясь.
Конечно, в «диссидентские времена», которые я особенно нежно люблю, дружбы наши были, может быть, глубже и крепче, чем обычно. Процесс Синявского и Даниэля, сразу вслед за ним суд над Гинзбургом, Галансковым и Лашковой, «Хроника текущих событий» и все волнения вокруг нее, Солженицынский фонд и помощь зэкам и их семьям, знаменитая Красная площадь и Наташина психушка. И, конечно, маленький Оська, оставшийся без мамы.
Собирая сейчас наш архив, я нашла много писем к Наташе и от Наташи – тюремно-лагерная-психушечная переписка. И часто с рисунками Ясика, которые она неизменно вкладывала в письма, которые писала с воли.
Вновь довелось нам встретиться и в эмиграции. Мы с ней вместе работали в «Русской мысли» почти пятнадцать лет. Странное это было время, и на память о нем остались воспоминания горькие и светлые, часто забавные, порою тягостные.
И все-таки, как ни странно, самыми важными и определяющими для Наташи, по-моему, стали последние десять лет. Казалось, что она все время куда-то шла, ехала, летела. Это было постоянное движение вверх и вширь. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что эта третья, заключительная глава ее жизни была итогом всей судьбы. Это было соединение опыта советского противостояния и эмигрантского преодоления. Она оказалась как бы связующим звеном между несколькими поколениями и даже, может быть, между несколькими странами и языками, между разрубленной на части русской поэзией и общественной традицией.
Как мне кажется, она была услышана и воспринята в нынешней России, по крайней мере теми, кто не потерял способности слышать и понимать. И она была воспринята с честью.
А сама она как-то подобралась, помудрела, подобрела, я бы даже сказала – расцвела. И на этой высокой ноте ее и застала смерть. Но что-то мне кажется, что она успела выполнить всё, что ей было предначертано сделать. Выпустила в жизнь свои стихи, вырастила сыновей, порадовалась внукам… И Господь послал ей легкую и тихую смерть. Какая, в сущности, трудная, но счастливая жизнь.
Малгожата Казьмерска
«Божья кара»
В течение многих лет Наташа была моей соседкой в Париже. Мы с Александром жили совсем рядом, и она часто по московской привычке заходила «на огонек», без звонка (от чего Александр ее, к моему стыду, отучал).
Она была частью моей повседневной жизни, о которой трудно что-то рассказать. Мы ели, пили, играли в маджонг – но когда Наташа разговаривала с Александром, я редко в этом участвовала: по-русски я тогда не всё понимала и говорила с трудом, так что они себе говорили, а я и не прислушивалась. Но со мной она говорила по-польски…
А еще я Наташу стригла. Когда у нее отрастали волосы, она забегала к нам (или ко мне, когда Александра не было), и я стригла сухими ножницами густоту ее кудрявящихся волос – так, как садовник придает форму дереву или кусту.
Но однажды Наташа на меня обиделась. Понятия не имею, в чем там было дело, – я никогда не хотела ее хоть чем-то задеть – но она обиделась и перестала приходить. И вот в один прекрасный день (а лето тогда было особенно жаркое) она вдруг позвонила снизу в домофон и спросила, можно ли войти. Когда я открыла дверь, то увидела ее остриженную наголо голову и остолбенела.
На немой вопрос в моих глазах она ответила коротко: «Это кара Божья». Потом согласилась выпить кофе, закурила и начала рассказывать.
«Волосы у меня уже так отросли, что в эту жару мне уже казалось, что на голове у меня лежит толстый, горячий кот. Но прийти сюда я не могла – я ведь на тебя обиделась! Поэтому я взяла ножницы и сама начала стричься. У меня не получалось, я обстригала себя всё короче, и в конце концов кое-где появились пролысины. Тогда я схватила электробритву Ясика и сразу побрила всю голову. И когда я увидела, как я выгляжу, я начала вспоминать, за что на тебя обиделась – и не могла вспомнить. Вот тогда я и решила, что это Бог меня покарал за то, что я на доброжелательного человека обижаюсь из-за каких-то глупостей. Так что я пришла, чтобы извиниться».
И еще одна история.
Наташа была неисправимой курильщицей. Но после первого инфаркта врачи ей курить запретили. Она носила тогда прилепленный к плечу никотиновый пластырь. И вот однажды она как-то позвонила в домофон и зашла. Я сделала ей кофе (слабый). Она сидела и молчала. Я вертелась на стуле со своим кофе, мне страшно хотелось курить, но я сдерживалась. Наташа тоже стала вертеться и, не выдержав, спросила: «Гося, ты что, курить бросила?» И, услышав объяснение, вознегодовала: «Я сюда пришла, чтобы поговорить по-польски и дымом надышаться! А от пластыря с никотином организм думает, что курит, только воздух вокруг такой невыносимо чистый – вот он и балдеет. Я подумала; ты-то наверняка куришь, вот и пришла дымом подышать».
Я уверена, что там, где она сейчас, всё устроено так, как ей нравилось: она в любой момент может затянуться сигаретным дымом и, когда ей захочется, поговорить по-польски.
Владимир Буковский
Париж стал скучным
…Первой, кого я увидел в аэропорту Цюриха[20], была Наталья Горбаневская. До этого мы знакомы были только заочно. Мне надо было привести в порядок бумаги, и она приехала в Цюрих. Вместе разбирали неделю мои записи. Так началось наше сотрудничество. Октябрь 1977 года. Мне надо было написать книгу – очень быстро, за четыре месяца. Внук Черчилля предложил мне бунгало (одноэтажный домик) в своем поместье в Сассексе. Я там поселился. Работал ночью, спал днем. Еще там жила дикая черная кошка по имени Генриетта, которая питалась фазанами. Писал я от руки, так как печатать не умею. Не успевал. Рукопись надо было сдавать в Лондоне машинистке. Наталья тогда работала в «Континенте», и Владимир Максимов, главный редактор, отпустил ее ко мне помогать. Она приехала с печатной машинкой – и началась работа. Я диктовал, она печатала. Жила в бунгало около месяца, и благодаря ей мне удалось закончить книгу.
Наталья была
