хотя бы вполовину, как у ее сестры, она нам подойдет». Тетя рассказывает: «Где-то году в 1964-м директор Книжной палаты увольнял одну женщину, руководителя отдела статистики, которую весь коллектив очень ценил за профессионализм и эрудицию, и было общее возмущение и общее “бурление”, потом общее собрание, на котором лишь одна Наташа Горбаневская встала и, “невзирая на чины и звания”, очень резко, громко и категорично выступила в защиту этой сотрудницы». После этого Наташе пришлось уйти из Книжной палаты, и она долго была без работы.
Илья Иослович
История с логарифмической линейкой
Вообще-то я в жизни мало встречал людей с такой здоровой психикой, как у Горбаневской. И Наташа всегда была в абсолютно рабочей форме.
Вот небольшая личная история.
У меня было трудное время в весеннюю сессию на мехмате в 1958 году. Разные личные обстоятельства, то да се – было не до занятий. А тут еще сокурсник Коля Опыхтин со своей кулацкой гнилой идеологией частника написал на меня злобный донос, что я не принимал участия в расчетах по групповым лабораторным работам по аэродинамике, – и мне на кафедре велели все эти пять работ пересчитать самому. И всё это еще до зачетной сессии. Немыслимое дело. Я был убит – вылететь из МГУ, идти в армию… В полной апатии я сидел в общежитии в комнате у Наташиной близкой подруги Иры Максимовой. Тут вошла Наташа и спросила: «Что у тебя такой вид, в чем дело?» Я объяснил. Она спросила: «А что, собственно, надо сделать?» Я ей показал формулы и таблицы для заполнения. «А как считать?» – «На логарифмической линейке». – «А как на ней считают?» Я объяснил. «Так, начали!» – она взяла линейку и стала считать, я заполнял таблицы. За три часа мы всё это закончили, она сказала: «Привет!» – и пошла дальше.
В шестидесятые, семидесятые годы было в Советском Союзе несколько человек (как считать? Десятка два, быть может, на всю страну?), которые были, каждый в своем сообществе, абсолютными моральными авторитетами. Позицию этих выдающихся людей нельзя назвать «антисоветской», она была скорее «поверх-советской», потому что явления культуры или науки, которой занимались пока не названные поименно люди, рассматривались глубоко, талантливо, иногда даже с учетом той деформации, которую вносила советская идеология во все те области, куда вторгалась. Таким безусловным моральным авторитетом у биологов, у генетиков послевоенного поколения был Владимир Павлович Эфраимсон, математикам достался академик Петр Сергеевич Новиков, физикам – Михаил Александрович Леонтович. У ленинградских филологов был академик Лихачев, у востоковедов – академик Конрад, для многих гуманитарных людей нашего поколения – Юрий Михайлович Лотман. Ну, конечно же, Сахаров, Солженицын, отец Александр Мень – я очень люблю называть эти имена в такой сцепке, у меня есть на это свои основания. Я сказала – десяток? Нет, глупость! Гораздо больше. Забыла про Лидию Корнеевну Чуковскую, Лидию Яковлевну Гинзбург и еще про многих, разбросанных по городам и городкам страны, о которых мы просто не знали.
Для Наташи таким верховным авторитетом была Анна Андреевна Ахматова. Я никогда не наблюдала Наташу в обществе Анны Андреевны и сама лишь однажды сидела с ней за одним столом, но прекрасно помню ощущение драгоценного музейного экспоната, именно такое впечатление она производила в последние годы жизни. Я, в свои девятнадцать, понимала свою полную неуместность и мечтала бы в этот момент оказаться под столом. А Наташа читала ей стихи, беседовала. Интересно, с каким выражением лица? Много лет спустя, когда я однажды была в редакции «Русской мысли», шли мы с Наташей по коридору, а навстречу Ирина Алексеевна Иловайская, и она поздоровалась, а у Наташи сделалось такое выражение лица – немножко как у подчиненного перед начальством. Нет, не искательность, но всё же снизу вверх. А я и представить себе не могла, что независимая Наташка может на кого-то смотреть вот так почтительно, по-ученически… Но, правду сказать, Наташа Ирину Алексеевну любила. Именно эта искренняя любовь и восхищение снимали некоторое чувство неловкости, которое я тогда испытала. Ахматову же Наташа мало сказать любила – боготворила. Надеюсь, что с выражением лица у нее было всё в порядке.
Впрочем, я наблюдала и отношения других великих женщин с их молодыми подругами-почитательницами, и они меня огорчали внутренним неравноправием. Уж очень они перед ними блеяли, а те порой помыкали своими поклонницами… Ну, с этим еще надо разобраться. Женская стихия, как ни смотри, вещь опасная.
Другое дело Учитель. Таким Учителем для очень многих лингвистов стал Юрий Михайлович Лотман. К тому же он создал научную школу, которая после его смерти не совсем развеялась. Но ореол Тарту тех лет связан был, конечно же, с его именем. С Лотманом – Юрмихом – и Зарой Григорьевной Минц Наташу связывали теплые дружеские отношения.
И, конечно, из великих прошлого века был еще Иосиф Бродский, с которым Наташа дружила с ранних лет. Он был «старшим другом». Хотя по возрасту – младшим! Она умела любить всяких друзей – скромных и никому не известных и облеченных славой. Наташа была широка и великодушна в дружбе. И зависти, ревности не знала совсем. Она как-то сказала: «У меня масса своих бесов, но беса зависти среди них нет». Впрочем, при всем Наташином эгоцентризме чувство реальности ее не покидало. Кроме всего, с годами все сильнее ощущение, до какой степени произвольна система иерархии, которую каждый человек выстраивает. Теперь – о тех, кого Наташа возводила на пьедестал, и как строила отношения…
В Наташиной жизни по степени влияния, воздействия ни один человек не сравнится с Анной Ахматовой. Но было у Наташи много дружб и встреч с людьми, имеющими в мире огромное влияние. Некоторые она описывает сама. Проходит время, меняются очертания городов и улиц, меняется оптика, и даже в наше негероическое время на смену старым героям приходят кое-какие новые.
Сегодня Наташины стихи, переводы, воспоминания переместились в то место, где правки уже невозможны. Картина полная и окончательная, и, похоже, она стала сегодня тем моральным авторитетом, который она и сама всю жизнь искала. И находила.
Роман Тименчик, литературовед и автор нескольких книг об Ахматовой, обнаружил среди бумаг Анны Андреевны страницу машинописного текста: «В хоре юных женских голосов, раздающихся сейчас в русской поэзии как никогда свежо и разнообразно, голос Натальи Горбаневской слышен по-своему твердо. Это стихи ясные, но в то же время раскованные, несвязанные, то, что в театре называется “органичные” – поэзия шестидесятых годов. Эти стихи окрыляет внутренняя свобода, эмоциональное отношение к миру, глубокое размышление, способное породить и музыку и гротеск. Стихи Горбаневской чужды штампов и красивостей. Легко владея стихом, она тем не менее, не стремится ошеломить звуковым и словарным звоном и, отмеряя стихотворные вольности, склоняется в сторону простоты и просветленности.
Факт появления стихов Натальи Горбаневской в печати приятен и сам по себе. Но признание ее стихов кажется мне только началом вступления в поэзию молодой волны, целой группы поэтов, чьи стихи, безусловно, займут свое место в читательском сознании. Зная эту молодежь, я возлагаю на нее свои надежды…»
Л. У.
Наталья Горбаневская
– Расскажите, пожалуйста, и о знакомстве с Ахматовой, и о том, почему оно так много значило.
– Я несколько раз пыталась познакомиться с ней. Сначала, где-то в июле 1961 года, Дима Бобышев повез меня в Комарово, но, когда мы приехали, оказалось, что она в Москве… Я училась тогда на заочном в Ленинградском университете и два раза в год ездила сдавать сессию. А зимой с 1961-го на 1962-й не ездила, потому что незадолго до того родила. И вот зашла в «Литературную газету», где работал мой близкий друг Валентин Непомнящий, и говорю: «Скоро еду в Ленинград, меня познакомят с Ахматовой». А Галина Корнилова, тоже моя близкая подруга, говорит: «Ахматова сейчас в Москве, пойди познакомься». Я говорю: «Ну что ты, как я пойду». – «Нет-нет, вот тебе телефон, позвони». – «Может, ты сама позвонишь?» – «Нет, звони». Позвонила. «Хочу прийти, почитать стихи…» У меня была идея, что не стоит надоедать великим поэтам с какими-то там стихами моими. Она говорит: «Приходите». И назначила прямо на послезавтра. Я пришла на Ордынку, к Ардовым. Вышло очень хорошо, что я не попала к ней на год раньше. Потому что у меня перед тем в смысле стихов был очень плохой период. Хотя писала довольно много, я их потом почти все выбросила. Крайне неудачный был период. А тут, весной 1962 года, я успела написать несколько стихотворений, включая два моих, условно говоря, классических – «Как андерсовской армии солдат…» и «Концерт для оркестра». И Анне Андреевне они очень понравились. Она и мне сказала, что понравились. Это всякому можно сказать, чтоб человека не обидеть. Но на следующий день сразу позвонила Галя Корнилова и сказала, что очень понравились. Анна Андреевна скоро должна была ехать в Комарово и пригласила меня заходить… И вот я приезжаю в Ленинград, подхожу к университету, кого-то встречаю, может, Асю Пекуровскую или еще кого… я не так уж много знала там людей… и этот кто-то мне: «А говорят, Ахматовой понравились твои стихи». Моя слава бежала впереди меня. Мои ленинградские друзья раньше полупризнавали меня за то, что москвичка… Женщина – это еще они могли простить, но – москвичка! Но тут как бы признали вполне. Ну, может, я преувеличиваю. Перед тем, правда, у меня не было таких хороших стихов. Есть хорошие стихи периода 1956–1961 годов, но это после страшной чистки, которую я позднее произвела. А там была масса непроваренных, непрожеванных стихов, попыток сочинительства. Так что они даже правы были, не вполне меня признавая. Итак, с мая 1962 и до января 1966 года – последний раз я видела Анну Андреевну в Боткинской больнице – я регулярно виделась с Ахматовой, когда ездила в Ленинград. Кроме того, в то время она подолгу жила в Москве, и я навещала ее в разных московских домах. Она не всё время была на Ордынке. Почему-то надо было постоянно из дома в дом переезжать, и вот пару раз я ее перевозила – брала такси, заезжала за ней… Машин тогда практически ни у кого не было. Она действительно меня любила, это я могу сказать. Я же, когда ее видела, – будто каждый раз орден получала, и ни за что, незаслуженный. Но самое главное было даже не это. Самое главное – что я с ней начала становиться человеком. Потому что я стояла на очень скользком пути. А скользкий путь – это что такое?
