у всех прочих здесь присутствующих…
3
Воздух бывал разным: иногда легким, сухим, «благорасположенным», как определяла его Новенькая, иногда тяжелел, густел и, казалось, наливался темной влагой. Тогда все двигались медленнее и скорее уставали. Да и ветер, не оставлявший их караван ни на минуту, тоже менялся: то бил в лицо, то лукаво заглядывал сбоку, то дышал в затылок. Свет же всегда оставался неизменным, и это более всего создавало ощущение томительного однообразия.
— А не надоел ли тебе здешний пейзаж? — спросил тихо Иудей у Бритоголового.
Новенькая, которая старалась на стоянках держаться возле этих мужчин, поблизости от которых чувствовала себя уверенной и защищенной, не повернула головы, хотя и расслышала тихую реплику.
— Ты можешь мне предложить что-то повеселей? — рассеянно отозвался Бритоголовый.
— Маленькую экскурсию в сторону от главного маршрута. Не против?
— О, вот новость для меня! Оказывается, есть маршрут? Я-то считал, что мы топчемся здесь по кругу из каких-то высших соображений, — хмыкнул Бритоголовый. Он давно уже устал от однообразного тускловатого света промежуточного, обманчиво обещающего либо наступление полной темноты, либо восход солнца… — Пейзаж-то можно еще стерпеть, пустыня и пустыня… Вот если бы солнышка…
— Тогда пошли. — Иудей осмотрел дремлющий у огня отряд, поискал глазами Новенькую. Она была рядом. — И Новенькую возьмем.
Новенькая благодарно улыбнулась.
— А остальных? — встрепенулся Бритоголовый, движимый благородной тягой к справедливости или по крайней мере к равенству…
Иудей засмеялся:
— Да при чем тут… Не путевки же в профкоме распределяем… Поверь, остальных тащить бессмысленно.
Бритоголовый пожал плечами:
— Как знаешь…
— Пошли пройдемся, — пригласил Новенькую ласково-повелительным тоном, и она встала, отряхивая одежду.
Втроем они зашагали по скрипучему песку. Здешние расстояния были произвольны и неопределенны, измерялись лишь чувством усталости и происходящими событиями, и потому можно сказать, что началась эта экскурсия с того момента, как Бритоголовый, а следом за ним и Новенькая заметили на горизонте какой-то дребезжащий столб света, который то ли сам приближался, то ли они его быстро настигали…
Столб светлел и наливался металлическим блеском. И вот они уже стояли у его основания, превратившегося постепенно в закругленную стену из прозрачного светлого металла…
— Ну вот, — сказал Иудей, сделал в воздухе неопределенный жест, и на поверхности стены обозначилась прямоугольная вмятина, вокруг которой мигом нарос наличник и образовалась дверь. Он нажал кончиками пальцев.
«Я знаю, я знаю, как это делается, я это уже где-то видела», обрадовалась Новенькая про себя.
Там, за дверью, свет стоял столбом, сильный и плотный, почти как вода. Вошли. Дверь, конечно, исчезла, как будто растворилась за их спинами.
Внутри был яркий солнечный день. Нераннее утро. Начало лета. Стеной стояли большие южные деревья, и не как попало, а в осмысленном порядке. Новенькая поняла, что и здесь есть какая-то простая формула их взаиморасположения, угадав которую поймешь сообщение, заключенное в них, и сообщение это они несут собой, в себе и для себя. Это сообщение также заключалось и в оттенках зеленого — от бледного, едва отслоившегося от желтого, до густого, торжественного, как хорал, со всеми мыслимыми переходами через цвет новорожденной травы, блекло-серебряную зелень ивы, пронзительный и опасный цвет болотной ряски, матовый тростниковый, простодушно-магометанский и даже тот технологически-зеленый, который встречается только в хозяйственных и строительных магазинах…
Новенькая зажмурилась от наслаждения.
«Как счастливы сейчас глаза», — подумал Бритоголовый, которому открывались иногда ощущения отдельных чужих органов… Теперь и его собственные глаза ликовали и радость свою передавали всему телу.
Молодая женщина, сидящая на корточках между двумя криптомериями, встала, увидев Иудея, подошла к нему, и они крепко расцеловались.
«Всех, буквально всех знает», — удивился Бритоголовый. Они с Новенькой стояли чуть поодаль, не мешая встрече.
— …ландшафтная архитектура, о чем и мечтала… Последний курс я не успела закончить, оставалось два экзамена и диплом. А здесь, видишь, всему научилась. — Женщина погладила криптомерию, и та потерлась о ее ладонь, как хорошая кошка. — Эта парочка все ссорится между собой, никак не могут друг к другу приспособиться. Я их все примиряю.
Лицо ее было привлекательным, хотя и грубоватым: глубоко вмятая переносица, курносый нос, крупный рот… глаза же были большущие, серые, в двойной черной обводке, одна вокруг радужки, вторая — из густых черных ресниц под широкими мужскими бровями.
— Сейчас, сейчас покажу вам, — обратилась она уже к Бритоголовому и Новенькой. — Катя меня зовут.
Новенькая заметила, что на Кате мужская майка-безрукавка, в каких выступают боксеры, и натягивалась эта майка большой молодой грудью. Многорядное коралловое ожерелье сплошь покрывало шею… Бритоголовый же увидел то, что именно скрывали веселенькие кораллы, — неряшливый прозекторский шов от самой надключичной ямки вниз…
— У меня лучше всего с деревьями получается, на одном языке говорим. Катя указала на два отвернувшихся друг от друга дерева. — А эти криптомерии у меня любимцы… Может, вы помните, была такая дурацкая игра — почта цветов. Желтый нарцисс — к измене, красная роза — к страстной любви, незабудка — верность до гроба… — Она улыбнулась, показав неплотно подогнанные один к другому зубы. — Так вот, самое смешное, что все более или менее так и есть… Соответственно этому и высаживать их надо, чтобы текст не нарушался… Садик-то этот для безымянных детей.
Бритоголовый и Новенькая переглянулись: каких безымянных детей?
Иудей шел чуть сбоку, бормоча под нос:
— Уж мог бы догадаться сам, без подсказки… И твои там…
Аллея из криптомерий вела вниз, к воде. Воды не было видно, но был запах, обещающий воду, тот сильный запах, который за десятки километров чуют животные и несутся к водопою…
Озеро было совсем небольшим, округлым и как будто слегка выпуклым. Его синяя вода была подвижной и искрилась.
— Трудно смотреть? — догадалась Катя. — Я тоже первое время мучилась, пока глаза не привыкли. Надо смотреть как бы немного мимо, не в упор. Ну что, показать поближе? — последний вопрос адресовался к Иудею.
Он кивнул. Катя взошла на легкий мосток, дугой висевший над озером, легла на живот и опустила обе руки в воду. Она поболтала немного руками, что-то тихо сказала и поднялась, держа в руках нечто, как сперва показалось, стеклянное. Оно искрилось. Катя сунула этот слиток света, воды и голубизны в руки Бритоголовому. Он принял его в сомкнутые ладони и прошептал:
— Ребенок…
Никакого ребенка Новенькая не видела.
Озеро было полно, просто кипело от шаров — прозрачных, голубоватых. Новенькая вспомнила про длинный картонный ящик, в котором хранились рождественские елочные игрушки ее детства, и среди них, завернутые каждый в отдельную бумажку, самые любимые — шары…
«Ну конечно, все правильно», — заволновалась Новенькая. Что именно правильно, она не смогла бы объяснить…
— Здесь и нерожденные, абортированные… Иногда они дозревают и опять восходят, — деловито объяснила Катя. — Вон, кстати, совершенно дозревший. И она сунула руку, пытаясь выудить нечто, что явно не хотело быть выуженным.
— Мы же с тобой в философии хорошо пошарили, — начал было Иудей, но Бритоголовый его перебил:
— Нет, нет. Я больше историей интересовался.
— Да ладно. Помнишь лейбницевские монады? Очень близко, надо признать. И Блаженный Августин догадывался… Ну, про каббалистов я и не говорю, они, надо отдать им должное, при всей невыносимости их метода, много накопали… — Он вдруг хмыкнул: — Что там ваш Федор Михайлович насчет слезинки ребенка говорил? Всевышнему замечания делал, что гуманизма в нем мало…
А Новенькая глаз не могла отвести от Кати — та выудила совершенно прозрачный шар размером с большой апельсин, подула на него, уложила на ладони и замерла. Шар чуть качнулся, слегка дернулся, начал было неуверенное движение вверх, но, как будто испугавшись чего-то, снова приник к ладони.
— Боится, маленький, — со счастливой улыбкой сказала Катя. — Им сейчас страшно очень… Трудиться идут. Кто на подвиг, кто на подлость… Но этот, этот очень хороший…
— А есть плохие? — изумилась Новенькая.
Катя вздохнула:
— Да все разные. Есть напуганные, травмированные… А чем больше страху они натерпелись, тем больше от них будет зла…
Звучало это убедительно, тем более, что у Новенькой опять возникло ощущение, что она об этом что-то и сама знает.
— Возьми-ка его, — сказал Иудей Бритоголовому.
Бритоголовый почувствовал, что и сам очень хочет подержать в руках это существо. Он накрыл ладонью шар, прижавшийся к Катиной руке. Катя повернула ладонь так, что шар плотно лег в руку Бритоголовому. По весу, по ощущению живого тепла, беспокойства и доверчивости это был ребенок. И несомненно, мальчик.
— Ну, благослови, — сказал Иудей.
— Это не по моей части, это по вашей, по еврейской. Я про это ничего не знаю, — улыбнулся Бритоголовый, но не Иудею, а запечатанному в шаре существу, обещающему стать младенцем.
— Он тебе не чужой. Да и мне… А не хочешь благословлять, не надо. Просто пожелай ему, чтобы он стал хорошим врачом.
— Это да, — согласился Бритоголовый. — Пусть будет.
Шар легко оторвался от ладони и, как пузырек воздуха в воде, поплыл вверх… покуда не достиг какой-то невидимой преграды, возле которой замедлился, уперся в нее, с усилием пробил и исчез, оставив после себя звук лопнувшей пленки и унося в сердцевине своего существа воспоминание о преодолении границы раздела двух сред…
4
Манекен, несмотря на свое улучшение, беспокоил Бритоголового, хотя иногда он сам на себя сердился: так получилось, что друг ему их поручил… Но, в сущности, кто он сам-то? Такой же, как они, попавший неизвестно куда, неизвестно зачем, растерянный и одинокий…
Странное поведение Манекена Бритоголовый заметил еще до первого приступа: тот стал проявлять не свойственные ему признаки беспокойства — то оглядывался, то приседал, укрывая голову кое-как сделанными лапами. В какой-то момент Манекен остановился, прислушиваясь, — откуда-то из большого отдаления на него налетел тонкий и страшный звук, направленный ему в лицо наподобие тонкой и злой иглы…
В первый раз ожидание этой иглы было довольно коротким, она вонзилась ему в лоб, и он упал, громко крича. Припадок был похож на эпилептический, и Бритоголовый сразу же сунул ему в рот — откуда взялась? — черенок серебряной ложки и пристроил его голову к себе на колени, чтоб твердокаменная башка не билась о землю… Никаких медикаментов. Сейчас бы хоть кубиков пять люминала…
Он пытался сжаться и уничтожиться, но вместо того делался все более огромным, становился открытой мишенью для всех несущихся на него стрел. И чем сильнее было это безумное расширение, разбегание тела, тем острее было желание сжаться в песчинку, уничтожиться… И тогда его настигал удар… Сначала один, по голове — сокрушительный, прожигающий насквозь. Удар был острым, сабельным, сверкающе-черного цвета. Потом еще и еще. И они падали один за другим, и обозначали все
