что он вполне успеет вернуться к гостям. Главное – сразу же позвонить маме.
Как только он вошел в бывшее супружеское гнездышко Жени Розенцвейга и передал Катю на руки Аллочке, сразу же взялся за трубку:
– Мамочка, мне пришлось Аллу с Катей домой отвезти. Я скоро буду.
Веруся выразила недовольство. Сказала шепотом, чтоб приезжал поскорее, потому что Ирина в истерике: осталось такое количество еды, что не влезает в холодильник, и теперь она составляет счет, сколько было потрачено и сколько всего осталось, и собирается выплачивать разницу в рассрочку…
– Умоляю, приезжай скорей, я этого не выдержу! – шепот звучал драматически.
Вошла Аллочка с распущенными волосами и в чем-то розовом и прозрачном. Катя была раздета и спала. Алла демонстрировала готовность быть утешенной. Подошла к Шурику, положила руки ему на плечи и посмотрела вопрошающе:
– Как ты думаешь, он меня совсем не любит?
Шурик погладил кудрявые волосы. Это не имело особого для него значения, но все-таки вызывало легкое раздражение: ей было необходимо излить душу. Он спешил домой. Встал. Аллочка заплакала. Он обернулся к ней:
– У меня гости дома.
– Почему я такая несчастная… – шмыгнула она носом.
Он ковырнул петельку, расстегнул пуговку. Свое дело он делал молча, Аллочка продолжала лепетать:
– Ну почему? Почему так? Ты как мужчина в сто раз его лучше, и Катька тебя любит… Почему мне нужен только Женька? Почему?
Этот вопрос ответа не требовал.
Бедная дурочка, всем вам нужно одного…
Гости разошлись, не съевши и половины приготовленной еды. Светлана, надев фартук, со смиренным достоинством мыла посуду. Ирина Владимировна рыдала в комнате Веры, и та вяло ее утешала, ожидая, когда же придет Шурик и примет на себя страдания.
– Ириша, я не понимаю, что ты так расстраиваешься. Стол был прекрасный…
– А траты? Ты знаешь, сколько это стоило? Ужас! Вот я посчитала. – Ирина шарила трясущимися руками в карманах фартука. – Вот!
Она совала Вере листок, на котором выстроился частокол кривых цифр.
– Это четыре моих пенсии! А сколько всего осталось! Я совершенно не рассчитала! Я никогда не умела считать! И осталось больше половины…
– Так это прекрасно! Мы целую неделю будем есть!
– Я компенсирую затраты! – причитала Ирина. – Я буду выплачивать…
– Ириша, успокойся, я прошу тебя… Ну какое это имеет значение? У Шурика тридцатилетие, и ни в одном ресторане так не накормили бы, как это сделала ты.
Звонок в дверь прервал бурную сцену, Ирина Владимировна, утирая краем фартука лицо, пошла открывать. В дверях стояла молодая женщина с большим букетом цветов. Это была Соня, раздобывшая таки адрес Шурика.
– Здравствуйте, я к Шурику.
– Верочка! К Шурику! – крикнула Ирина Владимировна, приободрившаяся с приходом новой гостьи, способной съесть часть оставшегося угощения. – Проходите, проходите! Он скоро появится!
И пошла на кухню, чтобы заново собрать угощение.
– Светочка! Вот еще гостья запоздалая, дайте тарелочку! Пожалуйста, пирог, паштет, салатику… Столько всего осталось!
Светлана посмотрела на вошедшую, и вся картина жизни ужасным образом прояснилось: была, была у Шурика женщина, которую она упустила, и именно такая, какой она всегда боялась, – румяная, с черными бровями, грудастая, вульгарная до тошноты…
Ирина Владимировна побежала за Верой, сообщить о приходе новой гостьи. Светлана смотрела на нее прозрачными глазами, впитывая все эти грубые краски лица, – белое, розовое, черное. И отвратительно-лиловое платье…
«Ишь, как будто фотографирует. Вошь платяная», – подумала Соня и улыбнулась нагло и насмешливо.
Светлана медленно сняла с себя фартук, вытерла тонкие руки кухонным полотенцем и вышла из квартиры не попрощавшись. Конец. Это был всему конец. Надо было в этом окончательно убедиться. Чтобы не оставалось никаких сомнений…
Шурик приехал в половине первого. Соня к этому времени тоже ушла. Она провела в Шуриковой квартире пятнадцать минут. Немного поковыряла салат, отказалась от вина. Мало того что она не застала Шурика дома, оказалось, что мать Шурика ее знала. И тогда Соня догадалась, когда и при каких обстоятельствах та ее видела: после похорон Валерии, когда у нее начался запой. Конечно же, Соня не запомнила тогда ни квартиры, ни самой Веры Александровны. Но сухая седенькая старушка в темно-синем платье сразу же назвала ее Соней… Да, напрасно она приехала. Экспромт совершенно не удался.
Шурик, вернувшись, еще немного поутешал Ирину Владимировну, после чего дали ей валокордину и уложили спать.
А потом мать с сыном еще немного посидели на кухне: они были довольны друг другом, им было хорошо от полноты взаимопонимания. Сначала Вера немного попеняла ему, что он бросил гостей, рассказала о приезде Сони, а потом, запустив легкие пальцы в Шуриковы редеющие кудри, вздохнула:
– Родной мой мальчик! Подумать только, тридцать лет. А ведь я уже почти не помню того времени, когда тебя на свете не было. Я давно уже думаю, что пора бы тебе жениться. Я могла бы быть хорошей бабушкой, не правда ли? – Она слегка кокетничала с Шуриком. – Конечно, мне уже скоро восьмой десяток, но… Хотелось бы посмотреть на внучку. Или на внука… Светлана человек надежный, достойный… Да мало ли девушек вокруг?
Шурик встрепенулся: конечно, Веруся ничего не понимала в жизни. Бабушка Елизавета Ивановна давно бы догадалась, с каким безумным существом он вынужден столько лет возиться. А Веруся – святая, ничего вокруг себя не видит, кроме искусства, театра, музыки… Он исполнился привычного чувства умиления к маме, поцеловал ей руку, погладил по виску.
– Ну, иди ложись. И я лягу… – Она поцеловала его вечерним поцелуем.
Шурик пошел к себе в комнату и сел за машинку. К завтрашнему дню ему надо было закончить еще три реферата.
Телефонный звонок оторвал его от статьи.
«Светлана, конечно. Проверяет», – подумал привычно, без всякого раздражения. Но другой голос – звонкий, яркий – прокричал через помехи и чужие приглушенные голоса:
– Шурик! Привет!
Он сразу узнал этот голос. Уши узнали еще до головы, и сердце узнало, и он вспыхнул от радости:
– Лилька! Ты? Ты помнишь? Ты меня помнишь?
Она засмеялась – и смех был такой же: единственный, судорожный, как плач, с промежуточным всхлипом, замирающий в конце от нехватки воздуха.
– Помню? Шурик, да я все забыла, до последней нитки, кроме тебя. Вот слово даю, ничего и никого не вспоминаю, а ты как живой!
– Да я и правда живой! – И он услышал новый взрыв смеха.
– Да я слышу, что живой, просто я глупость сказала. Ты знаешь, чего я тебе звоню?
– С днем рождения поздравить?
– Да что ты, я и не знала! Поздравляю! Тридцать? Да что я спрашиваю, конечно, тридцать! Я завтра буду в Москве! Представляешь?
– Ты шутишь! Завтра?
– Ага! Сутки. Я из Парижа в Токио лечу – через Москву! Я тебе раньше не звонила, думала, визу не дадут и придется в транзитной гостинице сидеть, а визу дали! Так что встречай завтра.
– Завтра или сегодня? – ошалело переспросил Шурик.
– Завтра, завтра…
Она продиктовала номер рейса, время, велела встречать в аэропорту и повесила трубку.
59
Оскорбленная Светлана вышла из Шурикова подъезда с намерением немедленно ехать домой, принять ванну и выпить сорок заготовленных таблеток. Но передумала: сначала надо было выяснить, что это за бровастая баба. Светлана заняла удобную позицию в подъезде напротив. Ждала недолго. Соня вышла очень скоро, пошла к автоматной будке, кому-то позвонила, говорила минуту и, выйдя из будки, пошла пешком к Белорусскому. В метро не села, а углубилась в какие-то переулки, куда невидимая Светлана ее и проводила: переулок назывался Электрический, дом одиннадцать. Хлопнула дверь на втором этаже, и Светлана поехала домой, зная, что перед ответственными действиями надо немного отдохнуть.
Светлана вошла в комнату. Села за стол и зажгла на ощупь маленькую лампу. Под столешницей был тайник, маленький ящик с петлей. Когда-то бабушка хранила в нем продуктовые карточки и старые квитанции за всю жизнь. Теперь она достала оттуда литовскую книжечку в пестром кожаном переплете, но вовсе не «дневничок» – никаких лирических заметок, а сугубо деловой журнал наблюдений: только даты, точное время, событие, мелким почерком заполненные страницы со своим наивным секретным шифром, в котором красными кружками обозначались их любовные встречи (за последний год их было четыре), синими кружками – Шуриковы деловые свидания, а двойными черными – подозрительные. Визиты к покойной Валерии – по наитию – она отмечала двойной черно-синей обводкой.
Почти восемь лет Светлана вела этот журнал, но ей никогда не приходило в голову полистать его, вдуматься в записи.
Книжечка эта могла бы представлять большой интерес для лечащего врача: периоды активной слежки, когда она посвящала этому виртуозному занятию по многу часов каждый день, сменялись относительным бездействием: в дневничке случались пробелы, как будто Светлана забывала о Шурике на целые недели. Обычно такие пробелы следовали непосредственно за красным кружком. Последний красный кружок поставлен был больше двух месяцев назад.
Теперь Светлана всматривалась в старые записи. Что-то вычисляла, сопоставляла: оказалось, что за эти годы было четыре всплеска их отношений, когда Шурик регулярно приходил к ней в неделю раз, и это длилось то три месяца, то четыре. И вдруг ее как ожгло: в книжечке были отмечены только события, касающиеся Шурика, а четыре суицидные попытки, которые у нее были за эти годы, она не отмечала. Но если их вставить – она поставила четыре жирных карандашных креста, – то видно, что регулярно он ходил к ней именно после этих неудавшихся самоубийств.
Боже! Как не догадалась она раньше! Он хуже, в сто раз хуже, чем подлец Гнездовский или предатель Асламазян, потому что он-то прекрасно знает, что ее здоровье и сама жизнь зависят от него! Так почему же он ходил к ней только после того, как она пыталась уйти из жизни? Какая жестокость! А может, он просто сумасшедший, и ему, чтобы любить ее, надо ощущать, что ее жизнь в опасности?
Нет, теперь она прозрела, и эти черные карандашные кресты все объяснили ей: она не даст больше ему распоряжаться ее жизнью. Она отбросила книжечку, встала, подошла к окну, отодвинула плотную портьеру, и комната озарилась белым ртутным светом. Полная луна стояла прямо против окна, как будто ожидая, пока отодвинется портьера.
Металлические предметы, лежащие на столе, вовсе не видные в слабом свете лампы, сверкнули: серебряная ложка для закрутки лепестков, болванка, изогнутый ножик и другой, любимый, с треугольным остро заточенным лезвием, для резки накрахмаленной ткани.
«Ну конечно, вот он, знак», – сказала себе Светлана и положила нож в сумочку. Он точно лег на дно, сантиметр в сантиметр, как в ножны. А книжечка осталась лежать на столе.
Шурик не знал о существовании книжечки, однако у него был внутри какой-то механизм, реагирующий на оттенки ее голоса,
