во Франции, потом снова в России. Францию она обожала, в России жила. Работала журналистом, помогала своему отцу, переводила. Во время войны потеряла любимого мужа — пропал без вести, и она долго надеялась на его возвращение. На исходе войны она удочерила еврейскую девочку, чудом выжившую после расстрела ее родителей. Воспитала ее, вырастила внучку Ирину, успела полюбить правнучек и передать им отчасти тот высокий класс, которым обладала по природе.
Ирина жила в кабинете Ильи Эренбурга. Нет, дом, конечно, был другой, но сам кабинет в полной неприкосновенности был перенесен сюда, на «Аэропорт», после смерти писателя. Забегая вперед, могу сказать, что и сегодня, тринадцать лет спустя после смерти Ирины, кабинет этот всё еще жив: те же книги, французские и русские, те же картины.
В этой квартире приютился кусок французской культуры, от начала XX века почти до его конца. Архив Ильи Эренбурга хранится в государственном архиве, но дух французской культуры остался здесь. Во всяком случае, пока была жива Ирина. У стран, как у людей, есть свои симпатии и антипатии: Россия не любила Германию и любила Францию, ее культуру, ее язык. И этой сердечной склонности не переменила даже война 1812 года. Не могу не напомнить, что первая глава «Войны и мира» Толстого — сцена в салоне Анны Павловны Шерер — написана по-французски: русские дворяне патриотические разговоры вели на том языке, который лучше знали.
Исследователи написали массу книг о культурных влияниях, о взаимопроникновении в литературе, в музыке, в живописи, но для меня таким культурным русско-французским перекрестком был кабинет Ильи Эренбурга, а его дочь Ирина была чудесным проводником.
Эренбург был знаком с Сартром еще до войны, и Сартр высоко ценил Эренбурга, называя его единственным человеком, от которого можно было узнать правду о стране, которой он некоторое время увлекался. Приезжая в Россию, Сартр посещал Эренбурга. По крайней мере в одной из поездок Сартра сопровождала Симона де Бовуар. Они были в гостях у Эренбурга, об этом сохранились воспоминания. Ирина никогда мне не рассказывала о том, как проходил этот прием. Я не знаю, чем кормили гостей и о чем разговаривали… Зато я видела множество других вечеров в ее доме, когда много позже меня стали приглашать.
Ирина была самой эмансипированной женщиной из всех, кого я знала, и свободной, и смелой, и независимой в суждениях. Ее рассказы были необыкновенно живы и интересны. На стене у меня висит фотография, где зафиксирован любопытный момент ее жизни: день ее шестнадцатилетия, она сидит за столиком уличного кафе в Париже с женой своего отца, Любовью Козинцевой. Эренбурга в кадре нет — возможно, он их снимает. В руке Ирины сигарета — первая легальная сигарета в ее жизни. Курить, как она мне говорила, начала в тринадцать лет, но в день шестнадцатилетия впервые обнародовала этот факт. Козинцева смотрит на нее с укоризной…
Последнюю свою сигарету она выкурила за пятнадцать минут до смерти. Я застала ее последние минуты.
Но вернемся все-таки к самой Симоне де Бовуар.
Почти у каждого человека, верующего или атеиста, есть символ веры. Большинство людей пользуются готовыми, выбирая христианство, ислам, марксизм, фрейдизм, раздельное питание или фитнес. Симона де Бовуар строила свой символ веры в течение всей своей жизни. Мне было чрезвычайно интересно разбираться, из каких заимствованных кирпичиков — марксизм, экзистенциализм, феминизм — было выстроено ее «кредо» и что именно было плодом ее собственного творчества.
Симона ненавидела «реакцию, благонамеренных людей, религию». Что она имела в виду под «реакцией» — мне не вполне понятно. Если это некое противопоставление революции, то я бы долго думала, какое из двух зол хуже. Что касается «благонамеренных людей», боюсь, что я и сама отношусь к этой категории, к тому же убеждена, что ад вымощен не благими намерениями, а дурными. Уверена, что нереализованное добро все-таки лучше, чем нереализованное зло. И если человек нацелен на благо для себя и для других, то это лучше, чем когда он нацелен на борьбу за справедливость, при которой не остается камня на камне. Время социальных утопий, как мне кажется, ушло. А уж если говорить о религии, то опять мы с Симоной де Бовуар совершенно не сходимся, поскольку я много лет искала вертикаль, которая поднимает человека вверх, отрывая его от потока «существования», которым были так увлечены Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар. Я, таким образом, искала то самое, от чего Симона решительно отказалась.
Весь последний месяц я перечитывала книги Симоны де Бовуар. Начала со «Второго пола». Поразительное дело: эта книга сегодня показалась мне сплошным общим местом, набором известных истин, словом, банальность на банальности. Это была первая мысль. Ей на смену пришла вторая — какая удивительная, редкая судьба книги, какое блестящее попадание в сердцевину проблемы: то, что всего пятьдесят лет назад звучало шокирующей новинкой, интеллектуальной революцией, сегодня стало общественным достоянием.
«Цель этой книги, — пишет Симона де Бовуар, — как можно скорее оказаться устаревшей». Это самое большее, на что может рассчитывать любой автор, который берется за такие острые проблемы. И это произошло.
Новое знакомство с Симоной де Бовуар оказалось необыкновенно плодотворным, хотя женская тема в ее творчестве не показалась мне самым интересным. Ее глубокие, хотя и не всегда ясные мысли использовали часто весьма недалекие деятельницы феминизма, и соотношение возникало приблизительно то же, что между Толстым и толстовством: Толстой — гений, а толстовство — наивно и провинциально. Симона де Бовуар тоже была гораздо глубже и умней концепции феминизма, и я не могу с ней не согласиться, когда она говорит, что «освобожденная женщина перестает пребывать (с мужчиной) в состоянии войны». Здесь я с ней солидарна.
Ее «Второй пол» стал библией феминизма, и надо сказать, что взгляды Симоны на брак как на институт устаревший и буржуазный, ее личный отказ от брака и деторождения не принес ей большого счастья. Так бывает всегда, когда человек руководствуется «несгибаемыми» принципами. Ее глубокая связь с Сартром была более чем браком: они были единомышленниками, любовниками в какой-то период жизни, друзьями. Взаимная свобода была их общим девизом. Брак с молодой женщиной, в который вступил Сартр уже в преклонные годы, нанес Симоне тяжкий удар, от которого она никогда не оправилась. И череда разнообразных любовных связей не смягчила ей этого удара.
Она умерла в доме престарелых, в одиночестве и в забвении. Медсестра, которая за ней ухаживала последнее время, была поражена, узнав, что умерла «та самая» Симона де Бовуар. Ей и в голову не приходило, что эта одинокая старушка пережила великий успех, славу, мировое признание. Похороны Симоны были скромными, всего несколько человек пришли с ней проститься. Старость грустна по природе, даже когда человек окружен любящими детьми и внуками. Но одиночество и горечь Симоны — добровольный выбор человека, отрицавшего и брак, и семью.
Идеал христианского брака высок до недосягаемости. Лично мне ни разу в жизни не удалось встретить супругов, которые поженились бы девственниками и прожили в супружеской верности всю свою жизнь. Но ходят слухи, что изредка такие пары встречаются.
Мне так повезло, что мое раннее детство прошло в настоящей патриархальной семье. За стол в праздники садились: мой прадедушка, два его сына, их жены, их дети и я, представительница четвертого поколения. Прабабушку я тоже помню, но она умерла, когда мне было всего два года, а вот с прадедом я очень дружила.
Но всё же была и отдельная ячейка — мама-папа и я. Что существенно — родители мои развелись после шестнадцати лет совместной жизни.
Я, нисколько не задумываясь над тем, что представляю собой участника большого социально-психологического переворота, три раза выходила замуж, в перерывах одна растила двух сыновей, то есть мы были образцом «неполной семьи». С разведенными мужьями мы поддерживали вполне человеческие отношения — от корректных до теплых, так что я прекрасно помню момент, когда представила друг другу двух женщин: знакомьтесь — вторая жена моего первого мужа и четвертая жена моего второго мужа.
Таким образом, я и есть тот персонаж, который имеет достаточный опыт, чтобы анализировать картину семейной жизни в меняющемся времени в меняющейся стране.
Мои рассуждения о семье не носят научного характера — сегодня на этом месте произросла целая наука, — это всего лишь попытка разобраться в глубоких, но глазу мало заметных переменах в отношении к браку, разводу и семье как «ячейке государства» — помните Энгельса?
Европейский и американский мир веками воспринимал образец «христианского» брака как единственно приемлемый. Это — освященный религиозным таинством союз перед Богом, в котором каждый из вступающих в брак берет на себя пожизненные обязательства. В принципе, церковный брак нерасторжим: «что Бог соединил, то человек да не разъединит».
Есть страны, где и по сей день существует только церковная форма брака: так, гражданский брак до сих пор не признается, например, в современной Греции, наследнице Византии, там и по сей день существует только церковный брак. Один мой друг, лет десять тому женившийся на гречанке, вынужден был доставать свидетельство о крещении, без которого брак в Греции заключить невозможно. Практически невозможно и получить церковный развод. Впрочем, в России при большом желании можно получить развод в Патриархии, но это дело хлопотное и непростое. Еще хуже до недавнего времени дело обстояло в католическом Риме. Бракоразводный процесс затягивался на десятилетия, и далеко не всегда удавалось освободиться от брачных уз.
В иудейском мире, от которого христиане унаследовали основополагающие десять заповедей и некоторые другие принципы поведения, развод существовал, существовал и обряд развода. Правда, для развода нужны были веские причины — бесплодный брак или супружеская измена. Документ о разводе называется «гет» и дает право на повторный брак. Это в консервативной среде и по сей день практикуется.
В идеале христианский брак представляет собой прекрасную школу для участников: строго распределенные обязанности, взаимное уважение супругов, почитание стариков и послушание родителям. В случаях не идеальных, а рядовых такого благолепия мы не наблюдаем. Во всей русской литературе я нашла один такой безукоризненный брак у Гоголя, в «Старосветских помещиках». Счастливые Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна! Зато сколько несчастных героинь у Островского, Достоевского, Толстого. И почти все несчастья — из-за браков!
Великий роман «Анна Каренина» в наши дни, скорее всего, и не разыгрался бы: зачем столько дров наломали? Развелся бы Алексей Каренин с Анной Аркадьевной, женился бы на другой, а Анна стала бы женой Вронского…
Но это литература. А ведь есть еще и история. Какая мрачная и тяжкая картина семейной жизни Толстого вырисовывается из параллельного прочтения дневников гения и его жены Софьи Андреевны! Тяжелый деспот, неверный муж, суровый
