Внутри ограды, у стволов, были высажены цветы, которых прежде здесь не было.
— Так закончилась в нашем районе великая война между защитникам флоры и любителями фауны. Была многолетняя свара: местные жители постоянно жаловались на собачников, что их питомцы заливают мочой деревья, и они вянут. И тогда собаковладельцы, сложившись, заказали эти ограды и посадили цветы. Ограды такие высокие, что ни одна собака струей до ствола не дотянет, разве что человек со шлангом…
Дождь то затихал, то усиливался. Зато ветер дул без перерыва, выворачивая зонтик. Трудно было предположить, что намеченная панихида состоится. Но мы были в пути, уже промокли, и больше рисковать было нечем. Однако на лужайке, где еще вчера был пень, а теперь и пень уже выкорчевали, мы обнаружили десяток женщин, среди которых затесался один довольно молодой мужчина. Стояли кружком, в плащах и куртках. В руках одной из женщин был пакет, из которого она что-то сыпала на землю. Мы подошли и поздоровались.
— Это древний индейский обычай, — широкозубо улыбнулась американка, — перед началом каждого ритуального действия индейцы насыпали на земле круг из кукурузной муки или табака…
Потом она стала рассказывать о глубокой связи истребленных жителей этих мест с природой, об утрате современным человеком этой животворной связи и необходимости ее восстановления.
— Мы призываем Дух дерева, — провозгласила она и обратила глаза к небу. — Пусть Дух этого дерева не оставит нас и вселится в это новое юное существо.
Длинной рукой она указала, куда именно следует вселяться духу срубленного дерева.
Все обернулись — новый вяз, уже взятый в проволочную изгородь, был накануне высажен в пяти метрах от могилы усопшего, так что новое плотское жилище уже ожидало одухотворения.
Мешочек с кукурузной мукой передали в руки другой женщине, она высыпала на землю горсть и тоже сказала небольшую речь. Она говорила о забытом былом равенстве человека, дерева и животного. О насилии над животным миром и об освобождении животных на фермах. Женщина подняла руки к небу, тощая курточка распахнулась, и сверкнула красная надпись на белой майке — «Свобода животным на фермах!». Запахло Оруэллом…
Следующая женщина прочла небольшую очень симпатичную поэму о дереве. Она не сама ее написала, прочитала по детской книжке.
Дождь то усиливался, то затихал. Пакет шел по кругу. Окружность на земле, нарисованная мукой, мокла и делалась всё шире. Большая толстуха с мягким смоленским лицом — каких только американцев не бывает! — говорила о варварстве современных людей, которые губят деревья, о безумии цивилизации и необходимости стать лицом к лицу с природой…
Я просто чуть слезами не растеклась от умиления. Дело в том, что незадолго до отъезда мы с мужем поехали в Ботанический сад — иногда случается, что приспичит вдруг на деревья посмотреть. От метро ВДНХ дорожка вела к Ботаническому саду через — придется сказать — лес, кучку детдомовских каких-то деревьев, выросших не на земле, а на коросте мусора. Деревья эти скорее умирали, чем жили, влачили мучительное существование, и при их виде вовсе не приходила в голову мысль, что существует некий Дух дерева… Здесь явственно существовал только Дух помойки. Дух большой, вселенской помойки и маленький душок тлена. Большого тлена не было, поскольку мусор, из которого произрастали несчастные деревья, был по большей части нетленным: пластмассово-полиуретановым, нерастворимым, неуничтожимым. Он был вечным и бесссмертным, как наш великий народ, вдохновенный создатель грандиозной помойки. Мы пролезли в дыру в ограде и оказались в Ботаническом саду. Что можно о нем сказать? Если бы Форт Трайан Парк обладал воображением, именно так он представлял бы себе ад…
Тут очередь дошла до мужчины, и он заговорил:
— Я ученый и циник, — сказал он. — Большую часть времени я провожу в странах третьего мира, стоящих на предыдущей ступени цивилизации, и я утверждаю, что идиллических отношений между первобытным человечеством и природой не было и нет. Истребление лесов началось с развитием поджогового земледелия, и именно оно истребило 90 процентов лесов. Только современная цивилизация в состоянии поддерживать природу, сохранение природы требует огромных капиталовложений, и если они не будут производиться, то вашим духам деревьев некуда будет голову приклонить…
Сверкнула незримая молния. Дождь замер. Мы с Наташей тоже. Скрестились две враждебные силы. Это была одна из тех идеологических схваток, в которых стороны никогда не могут найти общего решения. Поразительным было другое: обе партии воевали за жизнь этого дерева и миллионов других. И чем больше эти люди будут воевать между собой, взыскивая штрафы с тех, кто загрязняет воду и воздух или призывая на каждый куст божье благословение, тем больше они преуспеют, и пусть каждая из партий считает, что именно благодаря ее усилиям живы леса, они будут шуметь, дышать, жить и давать жизнь всем нам. Только очень обидно сознавать, что пока эти ребята водят хороводы вокруг дорогого мистера Купера Бича, наши безымянные деревья в Тимирязевке и на ВДНХ, на Садовом кольце в центре Москвы и на далеких окраинах огромной страны горят и сохнут, гниют и погибают от химической грязи, а мы, беспечные и неумные, делаем вид, что не знаем о том, что человек не имеет своего собственного органа для усвоения солнечной энергии, не способен к фотосинтезу, и только деревья, кустарники, травы, словом, вся зелень мира способна делать то, без чего жизнь человечества невозможна. Такая простая вещь…
Снова полил дождь. Корректно доругивались враждующие стороны. Лето в этом году в Нью-Йорке на редкость нежное: никакой бешеной жары, время от времени умеренные дожди, полезные всякой зелени… И нью-йоркские парки в конце июля свежи, как в начале мая. А мне пора домой, в Москву. В заплеванный Ботанический сад, в бедную Тимирязевку. А про Миусский, дорогой моему сердцу Миусский сквер можно вообще забыть…
«Мир стал очень маленьким…»
(из интервью)
— …Мне представляется, что Вы занимаетесь такими проблемами, которые не просто русские проблемы, а можно сказать, общечеловеческие. Насколько Вы считаете себя русским писателем?
— Дело в том, что это мой единственный язык. Это единственный язык, на котором я могу выражать свои мысли. Я его страшно люблю. Мне его очень легко любить, потому что другого я не знаю. Поэтому я, конечно, русский писатель. Другое дело, что мы сегодня все вместе подошли к такому рубежу, когда на национальную проблематику надо как-то очень пристально посмотреть, и какими-то новыми глазами. Потому что мир стал очень маленьким. Мы жили в огромных странах, которые были всем космосом и всем миром и содержали в себе всё. Были соседи, которые немножко мешали нам существовать в огромном пространстве. Но как-то управлялись с пограничными конфликтами, ругались в рекреациях. Сегодня мир крохотный. И если новое сознание не прорежется, не пробудится в человеке, то очень много шансов, что просто начнется очень жестокое взаимоистребление. И мы видим предпосылки к этому. И что самое ужасное — накоплены огромные потенциалы военные. Поэтому здесь вопрос крайне спешный: успеет ли человечество поменять свое сознание или сначала все-таки само себя истребит? Но единственный, конечно, шанс выживания — это полная перемена сознания, в котором эти-то самые национальные мотивы как раз требуют особо важного, особо внимательного пересмотра. Национальное пришло в конфликт с универсальным.
Культура бывает только национальной, она через национальное выражается, без языка ее не может быть. Я про литературу, конечно, говорю, не про музыку. Но тем не менее как найти новую форму интеллектуальной жизни, чтобы этот конфликт постоянный, всегдашний, мировой как-то избежать, чтобы его как-то смягчить и растворить? Я сторонник глобализации — не потому, что она мне нравится, а потому, что она неизбежна, и этот процесс, который идет, надо его регулировать, надо с ним работать. Против него ничего не поделаешь: все хотят ходить в самой удобной обуви, все хотят есть пищу, которая сегодня популярна, сегодня в моде, разработанную то в Японии, то в Индии, может быть, даже и полезную — но не в этом дело. А где здесь равнодействующая, где найти этот баланс между «быть как все» и «сохранять идентичность»? Если наша унификация приведет к тому, что мы перестанем друг другу грызть глотку, то я согласна сдать в этнографический музей все национальные бомбошки: кимоно, лапти.
Если человечество научится жить в мире, но вынуждено будет заплатить за это ценой национальной оригинальности, я — за. Я думаю, что это крайний, предельный случай. Я, конечно, вовсе не хочу, чтобы китайцы перестали быть китайцами, а японки перестали носить кимоно — кстати, почти перестали! — и мир бы стал весь одет в одни и те же джинсы Levi’s. Но если гарантия выживания — унификация, то я за, тогда я все-таки за нее. Во всяком случае, здесь есть что обсуждать!
— В этом переоформлении, в пересоздании сознания, о котором Вы говорили, помогает ли, по Вашему мнению, религия?
— Она может помогать, а может не помогать. Но скорее мешает, как и национальные привязанности. Понимать эту проблему может только универсальная религия. А современное христианство от его изначального и коренного универсализма постоянно отказывается в угоду этнографическим бомбошкам. Я не против крашеных яиц и фаршированных индеек, пучков вайи или булочек в виде птички имени Святого Духа. Но христианство — совсем о другом. Вопрос ваш хороший, но я не могу навскидку отвечать.
Беседовал Йожеф Горетить.
Журнал Jelenkor (Венгрия), № 5, 2010
Как это делается у нас
Никто не любит олигархов
Никто не любит олигархов. Они и сами друг друга терпеть не могут. Их можно понять: им-то деваться некуда, любишь не любишь, но общаться они вынуждены только между собой. Весь прочий мир, неолигархический, для них сплошь обслуживающий персонал: врач и учитель, артист и сантехник, художник и психолог только о том и мечтают, чтобы обслужить олигарха и причаститься через гонорар к высшему положению человека, который может ВСЁ купить.
Во времена моей юности в России не было олигархов. Не было даже просто богатых людей. То есть они были, но богатство должно было сохраняться в глубокой тайне — иначе посадят. Конечно, была категория людей, у которых денег не было, но они были обеспечены всем, потому что существовала хитроумная система комфортной и даже роскошной жизни без денег. Коммунизм для отдельно взятых людей. Такое существование поддерживалось государственными механизмами безденежного снабжения: продукты выдавались в закрытых распределителях, лучшая по тем временам медицина была бесплатной, а система государственных дач, санаториев и домов творчества работала исключительно для высших партийных начальников, в строгом соответствии с их иерархией.
Иерархия эта была исключительно точной. Одна моя подруга ранним утром в понедельник пошла сдавать в райком комсомола (Коммунистический союз молодежи, если
