догадывался, что это она. Ласково, опасливо подходила выкрашенная в брюнетку Надежда Борисовна по утрам, перед работой к спящему Сане, ставила чай и бутерброд с сыром. Вечером — тарелку супа.
Саня иногда съедал еду, совершенно этого не замечая. Глоток, жевок. Все. Хотелось крепкого сладкого чаю с лимоном. Такого, который бабушка приносила больному.
Теперь оказалось, что Нюта красиво умерла и красивой запомнилась. Смерть же Михи была ужасной, беззаконной. Саня возвращался от метро «Кировская» домой, мимо Михиного дома. Завернул к нему по привычке последних лет и оказался первым из близких, кто увидел его на земле, на каменной бровке давно исчезнувшего цветника, с разбитой головой.
В клетчатой рубахе, купленной Нютой давным-давно. И у Сани была такая же… Почему-то без обуви, в одних носках. Уже собиралась реденькая толпа вокруг тела. Надо, чтобы скорей убрали.
Тело накрыли простыней. С бельевой веревки сняли чью-то латаную, с большой заплатой посредине.
Он уже знал, что Алена с Маечкой уехали в рязанскую деревню, Миха рассказал ему об этом с горечью и недоумением. Теперь надо было разыскать Алену. Как ей сообщить?
После Михиных похорон Саня сразу и слег. Спал, просыпался, слышал то рыгание и голос Ласточкина, то рвотное урчание телевизора — не было, не было при Нюте никакого телевизора! — в шесть утра бил по ушам гимн, потом шла волна кофе — мама варила в комнате, на спиртовке, как Нюта всегда делала. А потом стихало все, и Саня снова засыпал, просыпался, вставал, когда нужда гнала в уборную, и снова ложился. Надежда Борисовна тревожилась, что-то спрашивала, непонятно что, а он отворачивался к стене.
Приходили консерваторские. Еще кто-то приходил — Илья? Василий Иннокентиевич? Потом пришел Колосов. Посидел в Нютином кресле. Этот приход означал перемирие после нескольких конфликтов. Саня с каждым годом терял поддержку учителя, отдалялся от него. Но теперь вместо радости — безразличие.
Саня с трудом поддерживал разговор.
Колосов оставил на столе коробку пастилы из кондитерского магазина наискосок от консерватории и старинный том, роскошный, немецкого издания. Перед уходом сказал, что оформили ему отпуск на месяц, пусть поболеет, и нет ничего лучше «ХТК» для прочистки души и тела и для исцеления от всех болезней.
— То, что я принес вам, большая редкость. Ну да вы оцените…
Оценил Саня через два дня, когда протянул руку к тому и понял, что перед ним «Хорошо темперированный клавир во всех тонах и полутонах, касающихся терций мажорных, или до, ре, ми, и терций минорных, или ре, ми, фа… Составлено и изготовлено Иоганном Себастьяном Бахом, — в настоящее время великого князя Анхальт-Кётенского капельмейстером и директором камерной музыки».
Не зря Нюта так настаивала на изучении немецкого языка. Мог прочитать старинный заголовок…
Раскрыв том, Саня оживился. Это было чудо — Urtext, изначальный авторский текст, 14-й том из первого полного собрания сочинений Баха, изданного в конце XIX века. Все те издания, которые он видел до этой минуты, были отредактированы. Там были проставлены штрихи, темпы, даже указаны аппликатуры. Теперь перед ним был «голый» текст, и это производило ошеломляющее впечатление — как будто вдруг он остался один на один с гениальным автором. Без посредников. Как и все теоретики, он изучал «Хорошо темперированный клавир», восхищался прозрачной простотой, с которой все было выстроено — по возрастанию тональностей, в до-мажоре, в до-миноре, в до-диез мажоре. Третья прелюдия, — помнил Саня, сначала была написана в до-мажоре, а потом Бах поправил — поставил семь диезов, и готово. И так все двадцать четыре употребимые тональности. Про-осто! Упражнение для школьников. То есть для сына-подростка и писал: музыкальной азбуке обучал. Никаких авторских пометок, никаких указаний — играй как хочешь, музыкант! Полная свобода!..
Современные ноты, выправляемые редакторами, отнимали эту свободу.
Саня загорелся: он знал немало исполнений «ХТК», и теперь ему не терпелось заново прослушать и сравнить.
В доме были пластинки — дивная запись Самуила Фейнберга. Давным-давно купила Нюта. На пластинках была полная запись, все 48 прелюдий и фуг. Был и Рихтер, прекрасный, но пластинки страшно заезженные.
Саня разыскал Фейнберга, поставил. Прав оказался Колосов — очистительные звуки. Всего себя пропустил через эту музыку. Или ее через себя.
Целую неделю то слушал, то в ноты смотрел. Фейнберг оказался волшебным. Разные были мнения — некоторые Гленна Гульда превозносили за «Прелюдии и фуги», для других царь и бог был Рихтер. Но у Фейнберга такая печаль, хрупкость и изящество, и как будто вся жизнь уже прошла, а остались одни эти модуляции, дуновение крыл бабочки, не плоть, а душа музыки.
Не величественный человек, а обыкновенный, с козлиной бородкой, еще недавно ходил по консерваторским коридорам, и не шептали ему вслед: Фейнберг, смотри, Самуил Евгеньевич.
Другое дело — Нейгауз или Рихтер. Вся жизнь под шепот за спиной: смотри, кто идет…
И снова, и снова слушал Саня Баха, и к исходу второй недели исцелился совершенно.
Последняя прелюдия и фуга си-минор — Бах написал «Ende Gut — Alles Gut».
— Хорошо, — сказал Саня. Он Баху доверял.
Почистил ванну, налил горячей как можно терпеть воды, долго отмокал, постриг ногти, сбрил щетину, которая уже могла называться бородой, надел новую рубаху — сам не понимал, куда собирается. Осмотрел себя в Нютином зеркале — похудел, интересная бледность, два пореза на подбородке. Зазвонил телефон.
— Евгений, Петин друг. Наконец до вас дозвонился. Хотел повидать вас. На обычном месте.
Уже почти забыл Саня про обычное место, куда присылал Пьер своих курьеров — с книгами, джинсами, пластинками.
Встретились возле пивной в Парке культуры. Евгений оказался Юджином, аккредитованным в Москве корреспондентом американской газеты. Он предложил, от имени Пьера, вариант фиктивного брака. Саня, едва оторвавшийся со дна депрессии, отреагировал слабо: разве такое возможно? Юджин уверял его, что надо попробовать и что Пьер уже занят подбором кандидатуры.
— Блондинка или брюнетка? — Саня засмеялся впервые со дня гибели Михи.
Январские морозы, которым полагалось быть или крещенскими, или рождественскими, ударили как раз в промежутке между праздниками. Приехали в аэропорт Юджин Майклз и Саня Стеклов разными дорогами: Юджин на метро до «Речного вокзала», а оттуда взял такси, а Саня на рейсовом автобусе. Встречающих рейс из Нью-Йорка было немного, и Саня с Юджином старательно не замечали друг друга.
Самолет опоздал на час. Наконец было объявлено, что он приземлился. Встречающие подтянулись к священному месту, где государственная граница вот-вот разомкнётся и выпустит в узкий проход иностранных граждан и немногочисленных русских пассажиров из дипломатической и гэбэшной братии.
Подтянулись рано — еще час предстояло ждать, пока появятся прошедшие всяческий контроль и получившие багаж путешественники.
Советские от американских отличались в первую очередь количеством чемоданов и сильно пуганным выражением лиц. Американские от советских отличались более высоким ростом, дурашливой любознательностью и одеждой. Хотя, если приглядеться, одежда на американцах и советских служащих и их женах одна и та же: твидовые пальто на мужчинах хорошего служебного положения, куртки-анораки с капюшонами и суконные «дафл-кот» на тех, кто поскромнее. И то, и другое — сдержанных, зимних тонов. На советских одежда имела другое выражение лица.
Посреди этой чинной, утомленной перелетом группы — одно яркое пятно: красный гномий колпак, торчащий над толпой нахально и возбужденно. Под колпаком — обильно накрашенные глаза, румяные щеки и рот в отчаянного цвета помаде. Типичная матрешка, но иностранного производства. Деталь для понимающих — на ней роскошное норковое манто и спортивные ботинки. В руках, кроме дамской театральной сумочки, огромный пластмассовый подсолнух. Он, собственно говоря, пароль.
От группы ожидающих отделился светловолосый молодой человек в черной куртке. Ушанка торчит из кармана. Он движется в сторону подсолнуха, как подсолнуху следует двигаться в сторону солнца. Останавливается перед женщиной в красном гномьем колпаке и протягивает руку к подсолнуху..
— Deby! You are… I’m glad…
Деби, невеста, вовсе не красавица, но улыбка совершенно праздничная:
— Са-неч-ка! Я тебя лублу!
Невеста, Пьеровыми стараниями, найдена идеальная. Журналистка, феминистка, хулиганка и в качестве активистки американской секции Международной женской лиги год тому назад была в Москве на каком-то бабьем семинаре, организованном Комитетом советских женщин. Где они и познакомились и завели роман! Безукоризненная легенда!
Они обнимаются. Сбоку щелчок — фотокорреспондент прогрессивной американской газеты запечатлевает встречу Деби О’Хара, прогрессивной деятельницы американского женского движения, с молодым музыковедом. Деби пухлыми руками берет Саню за щеки и целует в середину рта. Мыльный вкус помады. Саня слабо закидывает ей руку за шею. Она на полголовы выше и на два пуда тяжелее.
Еще поцелуй. Еще легкий щелчок фотоаппарата. Еще поцелуй и еще щелчок. Юджин Майклз уходит — сделал свое дело. Два серых, хорошо замешанных в толпу топтуна переглянулись из двух углов зала. Сошлись, как сомнамбулы, возле выхода, пошептались, снова разошлись.
Щебет:
— У тебя прекрасный английский!
— У тебя тоже!
— Ты такой хорошенький!
— А ты — мечта всей жизни!
Жених и невеста хохочут. Саня в красной помаде. Деби нежным платком оттирает кровавые пятна.
Саня хватается за чемодан, она легонько его отталкивает, защищая чемодан:
— Ты дикарь, Са-неч-ка! Я феминистка! Я не позволю тебе открывать передо мной дверь, носить мои чемоданы, я самостоятельная женщина!
Саня смотрит на нее слегка снизу вверх:
— Ну, я просто думал, чемодан тяжелый…
Она уже сбросила иглистую темно-коричневую шубу на левую руку, а правую подняла, согнула в локте:
— Смотри, какие мышцы! Я занимаюсь тяжелой атлетикой!
Саня щупает ее обнаженную руку:
— Деби! Ты просто мечта всей жизни! Когда я устану, возьмешь меня на ручки!
— О! Ты сделал ошибку! To bring up by hand — to feed with maternal milk! Take me up! — The children say!
И она, поставив чемодан, положила обе ладони на увесистые груди.
Тут Саня немного испугался.
Саня отвез невесту в гостиницу «Берлин». Прежде чем Деби завалилась спать — часов на двенадцать, с учетом сдвига во времени, большой гульбы с друзьями в Нью-Йорке накануне отъезда и хорошей нервной системы, — они выпили водки внизу, в баре. Поболтали. Поцеловались — и расстались до следующего утра.
Утром Саня собирался показать невесте Москву, а вечером сводить в консерваторию. Других гостинцев он ей не заготовил. Было намечено одно общее дело — подать заявление о регистрации брака во Дворец бракосочетания, единственное место, где принимали документы от иностранцев.
Утренняя прогулка по Москве началась после обеда. Программа была Санина.
Кремль Деби показывали в прошлый приезд, а теперь ей хотелось видеть «the real life».
Вышли из гостиницы. Погода была самая что ни на есть волшебная: мороз и солнце, день чудесный, невиданная синева неба и снега. От здорового холода и холодного солнца рожденная в Техасе ирландка испытала прилив физиологического счастья и впала в такой восторг, что Саня, не любивший зимы, огляделся и согласился: здорово!
Но сам Саня никакого зимнего восторга не
