лысину, беспокойно нависал над лицом, будто
оплыл под солнцем. Перед завтраком он надел брюки в серую полоску,
черные носки в рубчик и тапочки, а сверху накинул темно-бордовый
шелковый халат. Очень скоро его черные носки окажутся в узких
лакированных туфлях дипломата и политика. Изабель заметила, что
разговор с дочерью был для него такой же намеченной на сегодня
встречей, как и многие другие, которые последуют за ней. Он уже
успел погрузиться в чтение газет на разных языках, стопкой лежащих
у его тарелки, и встал с таким видом, будто его прервали.
— Мое прекрасное блудное дитя, — приветствовал он ее, как бы
задавая тему встречи. Он запечатлел на обеих щеках и на губах
Изабель поцелуй, который с самого детства напоминал ей о багаже,
только что вынутом из неотапливаемого багажного отделения
самолета, где царит неземной холод стратосферы. В ее воспоминаниях
он всегда приезжал к ней с другого конца планеты; его квартира,
занимавшая целую сторону здания, была настолько просторной (в
отличие от квартиры дяди Донашиану), что в ней никогда не
становилось тесно от тех вещей, которые отец привозил из разных
стран, где он работал или просто бывал по делам, и теперь тибетское
танка с двухметровым квадратным изображением космического древа
сверкало золотой паутиной на фоне багровой и зеленой вселенной до
ее сотворения позади туалетного столика в стиле Людовика XV, на
котором соседствовали вазы черного фарфора эпохи династии Чин и
древняя деревянная статуэтка из Мали. На стенах квартиры дяди
Донашиану висели большие и яркие абстрактные картины, отец же
предпочитал небольшие гравюры с изображением исторических сцен
и строений или двухцветные японские гравюры, где формальная
строгость композиции сводила на нет грубость содержания.
Отец сидел напротив за низким столиком, инкрустированным под
гигантскую шахматную доску.
— Надеюсь, ты хорошо выспалась, — начал он беседу.
Она поняла, что отец решил одарить ее тем же уважением и
глубоким вниманием, какого заслуживает коллега-дипломат. Тем не
менее глаза его то и дело нервно пробегали по верхней газете из
стопки, высившейся рядом с его тарелкой, чьи заголовки говорили о
беспорядках, локальных боях и грозных признаках скорой мировой
революции.
— Я быстро уснула, отец, потому что устала во время
путешествия, навязанного мне твоим подручным. Но я проснулась в
четыре утра, не понимая, где нахожусь, и с ужасом поняла, что я в
плену и мне отсюда не выбраться. Я чуть не закричала от страха. Я
хотела было выпрыгнуть в окно, но эти модернистские рамы не
открываются.
Она впилась в белоснежный полумесяц ломтика мускатной дыни,
успев перед этим съесть булочку с маслом и три поджаристых кусочка
ветчины. У нее больше не было разборчивости девственницы.
— И что, — спросил ее отец, — ты больше не спала?
— Спала, — угрюмо созналась она. — Я уснула на час или два.
— Ну, что же, — немного торжественно произнес он и снова
бросил взгляд на газету. — Мы быстро приспосабливаемся к
обстоятельствам — настолько быстро, что наш дух начинает считать
тело предателем.
— Я уснула, — сказала она, — вообразив, что лежу в объятиях
моего мужа, где мне и следует находиться.
— Так же, как тебе следует находиться в отеле «Амур», платить
по невообразимым счетам и совращать коридорного. Ты устроила себе
затянувшиеся каникулы, милая Изабель, и я был вынужден вернуть
тебя к реальной жизни.
И все же говорил он, как с сожалением отметила Изабель, как-то
осторожно и неуверенно, и глаза его то и дело перескакивали с одного
газетного заголовка на другой, а губы чуть кривились в конце каждой
фразы, обнажая маленькие и округлые, как у ребенка, но пожелтевшие
от времени зубы. Ее отец, как она впервые в жизни осмелилась себе
признаться, был маленьким и чувствительным мальчиком, которого
легко запугать, но который будет педантично строить планы отмщения.
Земная власть была его местью окружающему миру, и вот теперь эта
власть оказывалась беспомощной.
— Жизнь в Бразилиа трудно назвать реальной, — заявила она, —
да и ты едва ли был мне настоящим отцом. Ты всегда оставался для
меня туманной, недоступной звездой, какой, возможно, и должен
оставаться отец, однако теперь ты должен позволить мне отдать свои
чувства другому мужчине, который ослепил меня, как полуденное
солнце.
Тонкие веки отца болезненно задрожали. У него появился тик на
прозрачной синей коже под глазом и во впадине на виске. Его взгляд,
когда он оторвался от газеты, стал почти столь же тяжелым, как и
бледный, выпуклый лоб. По сравнению с Тристаном отец казался
бесформенным: кожа его была тонкой и бесцветной, как бы
недоразвитой, серо-голубые глаза — бледными и водянистыми, череп
его, вместо непроницаемой шапки упругих блестящих колечек,
покрывали длинные редкие пряди, сквозь которые просвечивала
детская кожа, а его квадратное, лишенное шеи туловище годилось
только для того, чтобы размещаться в кресле. Однако говорил он с
устрашающей четкостью и силой, словно все его мужество ушло в
голос.
— Ты помнишь, — спросил он ее, — нашу поездку в «Отон
Палас» и ту даму, которая нас сопровождала?
— Она пыталась быть мне матерью, — вспомнила Изабель, — а
меня это возмущало. Она была неискренна.
— Я тоже тогда почувствовал в ней фальшь, и это помогло мне
закончить наш роман. Женщине можно простить все, кроме
неловкости, — она остается в памяти навсегда.
Его речь показалась Изабель безвкусной и пресной по сравнению
с лексиконом Тристана или дяди Донашиану. Отец владел столькими
наречиями, что мозг его, казалось, постоянно переводил с одного
языка на другой, — у его собственного языка не было родины.
— Та женщина стала для меня откровением, — продолжил он. —
Четыре года прошло после смерти твоей дорогой матери; за
исключением периодических визитов в публичные дома — только
ради потребностей физиологии, — я соблюдал целомудрие: сначала из
приличия, соблюдая траур, а затем уже по привычке. Эулалия — так ее
звали, если помнишь, — сделала меня таким, каким я никогда не был с
твоей матерью, несмотря на все мамины достоинства, — я стал
чувственным. Впервые в жизни я понял, что старая церковь была
права, а протестанты и платоники — нет: мы — это наша плоть, и
воскресение из мертвых — наше единственное спасение. Эулалия
воскресила меня. Она создала меня — так же как, судя по твоим
ощущениям, этот парень создал тебя. Печальная истина состоит в том,
что он использовал тебя, твою сексуальную невинность, буржуазную
скуку, юношеский идеализм, бразильскую романтичность. Точно так
же Эулалия использовала меня: мое восприимчивое к лести мужество,
привычку к сожительству с женщиной и зависимость от женщины,
присущую слабеньким мальчикам. Только когда я увидел, как она
пытается соблазнить мою восьмилетнюю дочь, но переигрывает и ее
попытка оканчивается провалом, я начал прозревать: Изабель, любовь
— лишь сон, мечта, и это понимают все, кроме мечтателей. Любовь —
это наркоз, под которым Природа извлекает из нас детей. А если, как в
случае с твоей несказанно прекрасной матерью, эта операция
оказывается смертельной — что тогда делает Природа? Она просто
пожимает плечами и уходит. Природе нет до нас дела, моя милая,
поэтому мы сами должны заботиться о себе. Ты не будешь тратить
свою жизнь на черномазого мальчишку из трущоб. Ты больше никогда
не увидишь Тристана. Ты останешься здесь, в столице, и будешь жить
со мной. Ты будешь заниматься в университете в нескольких кварталах
отсюда. Возвращаться домой ты будешь до полуночи. С тех пор как
наше правительство было вынуждено закрыть университет в 1965 году
и очистить преподавательский состав и учащихся обоих факультетов
от нежелательных радикалов, программа университета, хотя и не Бог
весть какая, но дает добротное надежное образование. Нигилизм и
протесты сведены до минимума — это небо и земля по сравнению с
подобными очагами анархии и измены в прибрежных городах. Там,
возможно на одной из лекций, ты встретишь симпатичного
генеральского сына.
— А если я откажусь? Если я сбегу?
Взгляд отца качнулся маятником, оглядывая тарелки и бокалы,
так, будто это были шахматные фигуры, и он поставил ей мат.
— Тогда этот Тристан, которого мы теперь можем без труда
обнаружить, исчезнет без следа. Как я понимаю, даже его собственная
мать не станет беспокоить власти. В ней нет ничего материнского или,
быть может, слишком много материнского. Ангел мой, все будет
обставлено так, словно его существование приснилось только тебе
одной и больше никому на свете.
Его улыбающиеся губы, и без того не столь яркие, как у дяди
Донашиану — цвета проглядывающей сквозь редеющие волосы
кожи, — стали совсем белыми от сахарной пудры, когда он, скосив
глаза на газету, откусил неожиданно большой кусок булки.
Два брата
Два года Изабель занималась в университете города Бразилиа,
изучая историю искусств. Слайды с изображениями первобытных
фресок и соборов, исторических полотен и импрессионистских
пейзажей появлялись и исчезали в темноте лекционного зала. Все они
были французскими. Искусство было французским, и лекторы
картавили и гнусавили, произнося носовые звуки, словно
возвращались на родину. Ах да, им показывали и камбоджийские
ступы, немецкую резьбу по дереву и нью-йоркскую школу живописи,
которые после 1945 года нужно было хоть как-то упомянуть, но все это
в конце концов оказывалось либо бледным ответвлением основного
течения, либо каким-то особо искренним проявлением дикости по
сравнению с Шартром и Сезанном. Истинная культура, как учили
Изабель, была удивительно локальным, чисто европейским и главным
образом французским делом. Только биология имела глобальный
характер, являясь суммой миллиардов совокуплений.
Если она и «встречалась» с кем-либо из своих друзей-студентов,
консервативных и робких, но привлекательных и любящих сыновей
олигархии и ее приспешников, что с того? Она была молода, полна
энергии и пила противозачаточные таблетки. Можно оставаться
верным в душе, особенно если в момент оргазма закрываешь глаза и
говоришь про себя: «Тристан». Выдернутый из ее жизни, он
превратился в неприкосновенную и нерушимую часть ее существа,
столь же тайную, как и первые половые влечения ребенка.
Наблюдая за ее кажущимся смирением, отец убедился в успехе
своей стратегии. Он появлялся и исчезал в огромной квартире,
похожий на странного слизняка, и его тонкая голубоватая кожа,
бледные улыбающиеся губы, лысеющая голова, тяжелые и
добродушные глаза, похожие на глаза монахинь, которые учили
Изабель и Эудошию в школе, только усиливали это впечатление. Он
показал прошение, чтобы позволили провести полтора года дома,
перед тем как он займет новый пост в Афганистане. По ночам Изабель
слышала, как он занимался персидским и пушту: его голос становился
глубоким и мелодичным, а иногда даже гортанным и настолько по-
мусульмански страстным, что она представляла себе отца в пышной
чалме и свободном халате, торгующимся с продавцом ковров или
объявляющим смертный приговор богохульникам. Отец скромно
объяснил ей, что оба эти наречия не очень сложны, поскольку
относятся к разным ветвям индоевропейских языков. Время от
времени он водил Изабель на концерт или в театр — единственные
очаги скудной культурной жизни столицы. Иногда они не
разговаривали друг с другом по нескольку дней кряду, занимаясь
каждый своими делами. Изабель шла по студенческому пути, словно в
трансе подчиняясь обету, данному перед двумя пистолетами, которые
заменили ей распятие. Я не стану причиной смерти Тристана,
поклялась она себе и заперла его, как в темнице, в своем сердце, где
ему ничто не угрожает.
Только во время приездов дяди Донашиану Тристану как бы
удавалось бежать из тюрьмы, потому что вместе с дядей в Бразилиа с
его безделушным схематизмом, фальшивым озером и столбами
красной пыли, вздымающимися над обширными полосами жухлой
травы, появлялся жизнерадостный океанический воздух Рио. Дядя
приезжал в костюме кремового цвета, двухцветных штиблетах и
панаме с красной лентой. Он привозил ей