несоответствующие ее возрасту, — букетик хитро сплетенных
искусственных цветов, фарфоровый игрушечный трехколесный
велосипед с тяжелыми колесами, которые на самом деле вращались,
или маленький цирк с артистами, выполненный из золотой проволоки
и полудрагоценных камней с Минас Жераис. Дядя не хотел, чтобы в
ней умерла девочка, и сам был воплощением по-детски игривой
атмосферы Рио, где взрослые люди разгуливают по улицам в
купальниках и тратят целый год на изготовление хрупкой
карнавальной игрушки. Его мягкий голос, шутки и сигареты «Инглиш
Овал» в мундштуке черного дерева и слоновой кости вызывали в
памяти его квартиру с медными змеями люстры под потолком и
матовой розой потолочного купола комнаты, где она впервые отдалась
Тристану, и покрывало с бахромой, на котором девственная кровь
оставила пятно в форме чаши. Дядя Донашиану в каком-то смысле был
для нее символом любви; крутя на пальце кольцо с надписью «ДАР»,
Изабель спрашивала его про Марию.
— А, Мария, — говорил он. Под глазами у дяди появились
желтоватые тени, а на лоб ниспадали поседевшие светлые пряди,
придавая его лицу выражение величественной меланхолии. — Мария
стареет.
— И становится менее желанной? — поддразнивала его Изабель,
выпуская струйку дыма под низкий потолок отцовской квартиры.
У Саломана были слабые легкие, и, щадя его, Изабель курила
только в университете или во время посещений дяди Донашиану — уж
слишком соблазнительными выглядели его английские сигареты
пастельного цвета. Она забиралась с ногами на плетеную камышовую
кушетку, привезенную отцом из поездки в Индию много лет назад;
кушетка была не слишком удобной, несмотря на черно-багровые и
розовые подушки.
— Может быть, — дерзко продолжала она, — ты слишком
многого от нее хочешь? Тебе следовало бы сделать ее честной
женщиной в награду за столькие годы службы.
Донашиану устало моргал и проводил рукой по волосам, еще
больше взъерошивая прическу. Он воспринимал Изабель как одну из
тех взрослых женщин, чья любовь принимает форму шантажа.
— Тетя Луна по-прежнему остается моей женой, — отвечал
дядя. — Когда ты начинаешь так дерзить, — добавлял он, — ты
напоминаешь мне свою мать. Это разбивает мое сердце.
— Моя мать разбила твое сердце?
Изабель давно хотелось узнать, не был ли дядя влюблен в жену
своего брата. На комоде в его спальне рядом с обычными студийными
портретами и фотографиями тети Луны, сделанными во время отпуска,
стояла в рамке фотография Корделии — немного размытая, — на
которой ее мать стояла на какой-то скале под одинокой сосной и
ветерок развевал ее широкую юбку в сборках с рукавами
«фонариками». Белый муслин подчеркивал красивый загар ее матери,
ту толику мрака, которая и составляет истинно бразильскую красоту.
Ее лицо, нечеткое, чуть улыбалось, цветущие щеки блестели, а веки
были слегка прикрыты, словно она прятала глаза от ослепительного
солнца. Изабель украдкой рассматривала фотографию в отсутствие
дяди Донашиану, пытаясь догадаться, где в это время находился ее
отец. Кто заставлял ее мать смеяться и игриво опускать глаза? Даже
расплывчатость изображения, казалось, была вызвана дыханием ее
матери, затуманившего объектив.
Однако старые тайны, старые романы увядают и в конце концов
становятся столь же неинтересными для молодежи, как и фотографии
старого Рио с троллейбусами на улицах и людьми в старомодной
одежде, которыми увешаны стены ресторанов, сентиментально
хранящих свое прошлое.
— Она разбила сердца всех, кому довелось видеть ее, — говорил
дядя Донашиану. — Посмотри на своего отца. Он так и не женился
снова, оставшись ходячей шкатулкой, хранящей память о твоей
матери. Изабель, ни в коем случае не подражай ему в этой глупости,
которая сделала его стариком раньше времени. Прими жизнь в свои
объятия. Люби многих мужчин, перед тем как придется умереть. Это
пляжное отродье — только начало. Отправляйся в Европу. Стань
оперной певицей.
— У меня же нет голоса.
— У Каллас тоже нет. Но у нее есть «образ».
По доброте ли душевной или случайно, но он затронул запретную
тему и упомянул ее любовника.
— Кстати, о пляжных отродьях, — лениво произнесла она. — Что
слышно из Сан-Паулу? Не случилось ли чего-нибудь дурного с тем
пареньком, которого я столь распутно пригласила в наш общий дом?
Ах, как мне не хватает нашей квартиры, дядя. Бразилиа — это ад,
только в аду, наверное, не так скучно. Этот город бросили на
раскаленное плоскогорье, будто яйцо на сковородку.
Утонченное эгоистичное лицо дяди Донашиану, изборожденное
морщинами после многолетней погони за наслаждениями,
становилось торжественным.
— Дорогая моя, мне ничего не известно о Сан-Паулу. Там ад
другого сорта; это чудовищно уродливая демонстрация наших
тщетных попыток превратить Бразилию в промышленную державу,
подобную стране бездушных хамов к северу от экватора. Наша земля,
когда-то такая зеленая и очаровательная — настоящий рай, —
становится беспредельно уродливой, Изабель. Я нисколько не сожалею
о том, что мне недолго осталось наблюдать это.
Вытаскивая из мундштука окурок и вставляя в него новую
сигарету, он по-чахоточному закашлялся; хотя дяде было едва за сорок,
он и в самом деле выглядел слегка потрепанным; Изабель впервые
заметила, что обшлага его кремовых брюк засалились, а на рукаве
пиджака не хватает пуговицы. Начинало сказываться отсутствие жены.
Изабель с любопытством наблюдала за братьями Леме. Рядом с
дядей Донашиану ее отец выглядел еще более мелким и уродливым,
похожим на безжалостного и бесцельно деловитого гнома. Тем не
менее в братьях было много общего и они часто дружески шептались
после обеда в библиотеке за рюмочкой бренди или высокими бокалами
шоппа, пока Изабель листала альбом с репродукциями картин периода
катраченто, населенных застывшими мадоннами и сморщенными
младенцами Иисусами с маленькими пиписьками — какими же
нудными и черствыми были изучаемые ее дисциплины, насколько
действительно «прошедшими» они казались по сравнению с тем, что
чувствовала она, когда была с Тристаном; или слушала Шику Бюарка,
который тайком протаскивал в своих лирических песнях намеки на
революцию, направленную против военных правителей; или когда
смотрела по телевизору мыльные оперы, в которых актеры и актрисы
играли ее сверстников. Это было настоящее время, взбудораженное
будущим, смутным временем беспредельных возможностей. Она с
любопытством наблюдала за дядей и отцом, спрашивая себя, могли ли
они когда-нибудь заставить женщину испытать то же, что довелось ей
испытать с Тристаном. Это казалось невозможным, и все же случались
мгновения, когда двое мужчин вдруг разражались хохотом, и это
тайное веселье, доступное только им одним, трещиной уходило в
прошлое, в глубины их общего детства, и тогда она осознавала
мужские качества братьев, их совместный почтенный заговор.
Однажды вечером, когда дядя, завершив очередной визит, улетел вРио, ее отец, тоже собиравшийся в Боготу на четырехдневную
конференцию по экономике, пригласил Изабель в кабинет. Немного
смущаясь, он предложил ей на выбор бренди, белое вино, сок или таб.
— А кашасы нет? — спросила она, вспомнив хижину Урсулы,
наполненную сладковатой вонью перебродившего сахарного тростника
и острым запахом женщины.
Отец позволил себе высокомерно содрогнуться.
— Тогда бренди.
Он неохотно налил ей французского эликсира. Когда горлышко
коньячной бутылки прекратило свои булькающие речи, он прочистил
собственное горло и сказал:
— Изабель, отцовский долг обязывает меня затронуть
щекотливую тему.
Все осветительные приборы в кабинете были установлены низко,
чтобы удобно было читать, и в колеблющихся тенях большой лоб отца
больше нависал вперед.
— Это касается моего брата. Я не мог не заметить, что между
вами существует чрезвычайная привязанность и близость.
Изабель поморщилась — коньяк оказался терпким — и заметила:
— С тех пор как умерла мама, а ты утопил свою печаль в трудах и
путешествиях, дядя занял твое место.
— Да, это правда. Я сожалею о том, что так получилось, и теперь
мне остается лишь запоздало просить у тебя прощения. Что я могу
сказать в свое оправдание? Разве лишь то, что твое присутствие
причиняло мне боль, напоминая о твоей матери и о моей страсти к
продолжению рода, которая привела к ее трагической гибели.
Изабель пожала плечами:
— Я уверена, отец, что ты поступил наилучшим образом. У
подобной ситуации есть свои психологические преимущества. Ведь я
не могла разочароваться в тебе. Каждый твой мимолетный визит в Рио,
каждая неделя каникул, которую мы проводили вместе в Петрополисе,
Патагонии или на Майами-Бич, были для меня разновидностью
волшебства, будь ты более доступен, волшебство это скоро бы
поизносилось. Детям нужно чувствовать себя привязанными, но им
важно, к кому они ее испытывают. Тетя Луна относилась ко мне по-
дружески, когда ее не отвлекала светская жизнь или не доводила до
безумия очередная суровая диета, а кроме нее, всегда находились
горничные, кухарки, монахини в школе, и все они готовы были
приласкать меня, улыбнуться, сказать доброе слово. Я чувствовала, что
все видят во мне драгоценного и любимого ребенка. Где-то на заднем
плане, подобно мощной крепостной стене, всегда стояла твоя, папа,
высокая репутация.
Отец снова позволил себе передернуть плечами. Когда он опускал
веки, кожа под его глазами, пронизанная тонкой сеткой вен, дергалась,
как дыхательная мембрана лягушки.
— Судя по твоим словам, детство у тебя было печальным.
— Печальное детство, — продолжила она, — пробуждает в нас
желание поскорее стать взрослыми.
— Мой брат… — снова заговорил отец, но тут же осекся. —
Скажи мне откровенно, хоть я и не завоевал твоего доверия. Не
злоупотреблял ли мой брат когда-либо той близостью, которая
возникла между вами из-за смерти твоей матери и моего честолюбия?
Я хочу спросить, не пытался ли он, — отец снова заколебался, и лицо
его смутно затрепетало в тени, — перешагнуть границы чисто
родственных отношений… в физическом плане?
Он задел последние остатки невинности в ее душе.
Сама мысль об этом требовала столь серьезных изменений во
взглядах на ее воспитание и половое созревание, что вызвала у
Изабель тошноту. Она покраснела, и розовая дымка заволокла детали
ее детства, оставив перед мысленным взором только квартиру в Рио,
вид из ее окон на другие жилые дома и искрящуюся полоску океана
вдали. Она так давно не виделась с теми, кто жил вместе с нею в этой
квартире.
— Он обнимал меня, как и подобает дяде, — вспоминала она, с
трудом переводя дыхание, — и объятия его становились постепенно
все более церемонными и осторожными, по мере моего… взросления.
Временами он заходил ко мне в комнату, чтобы поцеловать на ночь,
хотя больше не приносил с собой книжки про Бабара и Тентена, чтобы
почитать мне вслух, как раньше, когда я была ребенком, — он читал их
так выразительно и живо! Дядя просто усаживался на стул рядом с
моей кроватью и молча сидел. Он выглядел усталым, и иногда я
чувствовала, что, какой бы маленькой девочкой ни была, даю ему
нечто такое, чего не могла ему дать тетя Луна, хотя я и ничего не
делала. Потом они разошлись, и дядя стал исчезать из дома, иногда
даже на несколько ночей, а меня отправили в школу к монахиням, и мы
стали встречаться реже, да и чувствовали себя не так спокойно, как
раньше. Да, я любила его, а он — меня, но, по-моему, ты, отец,
недооцениваешь кровь Леме, если можешь себе представить, будто
твой брат способен перейти границы дозволенного. С абсолютной
честностью он выполнял по отношению ко мне обязанности опекуна,
навязанные, между прочим, твоими честолюбием и расстроенными
чувствами.
И все же, произнося речь в защиту своего дяди и навсегда
закрывая эту тему, Изабель почувствовала трепет, вспоминая детство,
какие-то прикосновения, щекотку или волнение, которые память не
разрешала ей вспомнить пережитое. Как страшно, подумала она, что
человек не может просто расти и расширять свой опыт, а непременно
должен утрачивать себя прежнего. Мы движемся во мрак, и мрак
смыкается за нашей спиной.
В искаженном свете лицо ее отца словно
