растаяло от печали, став
еще более бесформенным и скользким, когда он взглянул на свою дочь
серо-голубыми глазами. Изабель не могла знать, что он думал о некоей
рапариге[8], о чернокожей девушке, которая занималась сексом за
деньги и любила кашасу, о девушке с маленькой овальной головкой и
стройным бесстыдным телом, которой он болел хронически в веселые
времена Рио до своей женитьбы. Когда она забеременела, было
невозможно установить, кто из множества мужчин стал отцом ее
ребенка. Перед родами она исчезла из его жизни, и теперь он смотрел
на Изабель и спрашивал себя, нет ли где-нибудь в Бразилии брата его
дочери с такими же серыми глазами, в жилах которого бесцельно течет
гордая кровь Леме.
Завод
Тем временем Тристан, благодаря дипломатическому давлению
сверху, получил работу на автомобильном заводе, где производились
«фольксвагены»-«жуки». Маленькие автомобильчики красили в
разные оттенки коричневого цвета, из-за чего в Бразилии их называли
«жуками», а изготавливались они в гигантском ангаре, чьи северные
ворота, как огромная пасть, пожирали комплектующие, а южные,
словно неутомимое заднепроходное отверстие, испражнялись
готовыми автомобилями. Внутри ангара, под громадным стальным
небосводом, поддерживаемым поперечными и продольными балками,
по которым проходили рельсы транспортных кранов для перемещения
тяжелых деталей вроде двигателей и рам, стоял такой грохот, что
Тристан боялся полностью потерять вкус к музыке форро и даже
способность радоваться жизни вообще. Машины и людей превращали
в машины.
Первая работа, на которую его поставили, состояла в том, чтобы
подбирать с пола упавшие болты, пенопластовые контейнеры для еды,
металлическую стружку и подтирать пролитое масло — это липкое
выделение промышленного зверя. Затем его повысили, и он стал
завинчивать правосторонние болты: сначала болты креплений
подшипников задних тормозных дисков (шестнадцатимиллиметровые
болты, затягивать с усилием 21,5 кг/см). Затем, в начале второго года
работы, его перевели на болты креплений двигателя, которые были
семнадцатимиллиметровыми, но затягивались с усилием только 11 кг/
см. Силы требовалось меньше, и это уменьшило боли в шее и под
правой лопаткой. Вечерами, когда Тристан укладывался спать, ему
казалось, будто кто-то тычет туда шилом. Постепенно мышцы его
окрепли, и боль прошла. Он с изумлением разглядывал свои руки, на
которых бугрились твердые мускулы и ладони с широкой мозолистой
полосой от гаечного ключа.
На второй год его напарником стал Оскар — добродушный левша
кафуз[9] из Мараньяна. Они работали дни напролет, дружно закручивая
и затягивая шесть болтов (четыре основных и два вспомогательных),
что крепили бравый маленький двигатель «жука» к шасси, и скуластая
плоская физиономия Оскара, в которой африканские гены, прибывшие
в Америку на корабле работорговцев, соединились с генами
азиатскими, на своих двоих пришедшими в знойную Амазонию из
Сибири, стала Тристану привычнее его собственного лица. Когда он
глядел в мутное зеркало над умывальником, то лицо казалось ему
миражом, ошибкой: оно было слишком черным, слишком
высоколобым, слишком толстогубым, и взгляд его глаз был каким-то
чересчур напряженным. У Оскара между передними резцами виднелся
довольно большой просвет, и Тристану (настолько он привык к
озорной дружеской улыбке Оскара) чудилось, будто его собственные
передние зубы до боли тесно жмутся друг к другу.
Иногда от скуки они крепили двигатель вверх ногами, и если
рабочие дальше по конвейеру тоже участвовали в их проделке и
присоединяли необходимые провода и шланги, то крепкий маленький
автомобильчик умудрялся выехать из южных ворот и провезти своего
водителя несколько сот метров до заводской стоянки, откуда машины
отправлялись заказчикам. Оскар объяснял это тем, что у
«фольксвагена» большое сердце. Его изобрел знаменитый колдун по
имени Гитлер, чтобы отвезти массы немецкого народа в Валгаллу.
Если бы шутку обнаружили, то и Тристана, и Оскара могли
уволить за саботаж и даже посадить в тюрьму. Во время правления
военных гражданский язык окрасился в милитаристские тона. Тристан
с радостью избавился бы от работы на фабрике, но он боялся тюрьмы,
так как она еще больше отдалила бы его от Изабель. Он еще не
отказался от своей мечты о любви. Правда, нельзя сказать, что он вел
целомудренный образ жизни: дети Шикиниу дружили с соседскими
ребятишками, у которых были более чем сговорчивые старшие сестры,
и даже на заводе, несмотря на строгости военного времени, введенные
по сговору с профсоюзами, можно было завязать знакомство, во время
перерывов на обед или посещений туалета. Тем не менее в душе он
хранил целомудрие и со слезами молил о возвращении своей
утраченной цельности.
Поначалу Виргилиу, бандит помоложе, плотно опекал Тристана,
встречая его у ворот фабрики после работы и не отлучался от него ни
на минуту, что бы тот ни делал, а потом ложился спать в той же
комнате, загородив своей койкой дверь. Однако оставаясь не у дел в
течение долгих рабочих дней Тристана, Виргилиу успел связаться с
«Тирадентес», футбольной командой из Мооки. Иногда тренировки
затягивались допоздна, игры на чужих полях заставляли его
отсутствовать до глубокой ночи, а временами и по нескольку дней.
Шикиниу, Полидора и Тристан пришли к выводу, что он либо связался
с женщиной, потому что множество девчонок бесстыдно жаждали
связаться с футбольной звездой, даже если у звезды не было кобуры
под мышкой, либо же Большие Парни поручали ему какое-нибудь
срочное задание.
Однако Шикиниу предупредил Тристана:
— Не думай, брат, что ты можешь бежать, отдавшись своему
романтическому безумию, только потому, что Виргилиу нет рядом.
Большие Парни знают, где я живу, и, если ты сбежишь, они отомстят
мне и моей ни в чем не повинной семье. Маленьким Эсперансу или
Пашеку могут перерезать горло. Полидору могут похитить и отдать на
растерзание бандитам. Я уж не говорю о себе. Я взываю к твоим
чувствам дяди и брата.
— А где были твои братские чувства, когда ты отдавал меня в
руки моих врагов?
Бледно-коричневые руки Шикиниу неуклюже взметнулись в
воздух.
— Враг твоих ошибок — мой друг. Я поступил так по просьбе
нашей благословенной матушки, чтобы спасти тебя от сексуального
безумия.
Тристан рассмеялся в ответ на столь нелепую ложь.
— Изабель приглянулась матери.
— Это не так. Она презирает ее как представительницу класса
угнетателей, которая к тому же проявила к ней снисхождение. Это она
приглянулась Изабель по причине извращенности психики высших
слоев. Я наблюдал за ней, пока она была здесь: она вела себя
бесстрашно, как ведут себя только непостижимо богатые люди.
Реакционеры, по крайней мере, уважают бедняков настолько, чтобы
бояться их. Она наверняка уже забыла о тебе. Забудь и ты об этой
легкомысленной блондинке. Разве мы с Полидорой не кормили тебя
изо дня в день? Разве не стал ты богаче, чем два года назад, до того,
как приехал к нам? Разве нет у тебя профессии, за которую можно
получать деньги и класть их в банк? А ведь наша экономика
переживает невиданный рост — более десяти процентов в год!
Тристан изумился тому, насколько серьезно его брат, такой же сын
черной женщины, как и он, воспроизводит болтовню белых. Люди
продают себя в рабство за крохи, и не только за крохи — за одни
только слухи о них. Хотя Тристан и позволил брату обнять себя в знак
примирения, он решил бежать.
Он отправился в банк и снял со счета свои крузейру — их хватило
бы на несколько недель, если жить скромно и путешествовать на
самом дешевом транспорте. Однажды ночью, когда Виргилиу
отправился в Эспирита-Санта играть в каких-то межрегиональных
соревнованиях, Тристан дождался, пока затихли крики детей, не
хотевших укладываться спать, а шепот Шикиниу и Полидоры,
обсуждавших события дня — соседские сплетни, трудности, с
которыми Шикиниу сталкивался на должности бригадира
уборщиков, — сменился ритмичным дыханием и храпом. После
провонявшего кашасой дома своей матери Тристану было интересно
наблюдать за жизнью супружеской пары, стремящейся войти в
средний класс. Ему казалось, что Шикиниу и Полидора на корточках
пробираются по узкому и низкому коридору с облупившейся краской и
потеками на стенах и стоит им только сделать попытку выпрямиться,
больно бьются головами о нависающие своды и никак не могут
добраться до просторной комнаты с высокими потолками и широкими
окнами, откуда открывается вид на весь мир. Так боязливо, на
полусогнутых, они движутся вперед в свете мигающих грязных
лампочек, а тем временем кости их становятся хрупкими, кожа
увядает, а волосы выпадают. Как только Тристан соединится с Изабель,
он навсегда будет избавлен от подобной участи живого мертвеца.
Изабель — его вечная жизнь.
Стена в изголовье вибрировала от их сонного дыхания. Вокруг
маленького домика было тихо, если не считать кошачьих воплей и
гудения незаконно установленных трансформаторов. Осторожно
ступая босыми ногами по кафельному полу, Тристан, оставаясь в
старых шортах и футболке с надписью «Одинокая звезда», которую
теперь носил вместо пижамы, упаковал большую часть своего
гардероба и немногие личные вещи в новый рюкзак из блестящего
оранжевого полотна — он купил его тайком и прятал под кроватью.
Тристан задумал спрятать рюкзак под низкорослой пальмой на углу
участка Шикиниу. Оранжевые плоды пальмы и широкие нижние
листья делали ее идеальным сообщником. Рано утром он отправится
на фабрику, пока дети, как акулята, начнут выпрашивать завтрак у
Полидоры, а Шикиниу будет принимать обязательный утренний душ,
поскольку даже частичка человеческой перхоти может устроить хаос в
микросхемах компьютера. Тристан незаметно вытащит рюкзак из-под
пальмы, закинет его за спину и отправится в столицу. Деньги, снятые
со счета, он увязал в узелок и сунул в рюкзак. Теперь, глубокой ночью,
он вышел на улицу, чтобы объемистый рюкзак спрятать под пальму.
Однако брат не спал, и не успел Тристан закрыть за собой
алюминиевую дверь с вафельным узором, имитирующим
тростниковое плетение, как серая тень Шикиниу в одних шортах
оказалась рядом с ним на бетонном крыльце. Он вышел из дома через
черный ход и схватил Тристана за руку, вцепившись в нее подобно
металлическим захватам, что поднимают крупные детали на
автомобильном заводе.
— Ты не можешь уйти.
— Почему?
— Нам с Полидорой нужны те деньги, которые за тебя платят.
Твой уход опозорит нас.
— Ты уже опозорил себя, взяв деньги у тюремщиков родного
брата.
— А от кого еще в Бразилии можно получить деньги, если не от
бандитов? Ты перешел им дорогу, и они убьют тебя, если ты сделаешь
это вторично.
— Умереть — не самый худший поступок для мужчины. Гораздо
хуже жить побежденным. Для меня жизнь без Изабель — это не жизнь.
— Она успела забыть тебя.
— Если это так, я стану мудрее, узнав об этом.
— Большие Парни будут винить меня. Они отомстят моей семье.
— Об этом мы уже говорили.
Их голоса звучали горячо, но тише резких воплей котов. Чтобы не
побеспокоить сон семейства, братья отошли от дома подальше — в
маленький дворик, усеянный дешевыми пластмассовыми игрушками
Эсперансы и Пашеку, где сквозь утоптанную красную землю
пробивались редкие травинки. Шикиниу цепко держал Тристана за
руку. Тристан попробовал стряхнуть руку брата, но пока он пытался
сделать это мягко.
— Скажи им, что не мог помешать мне, — сказал он брату. — Это
будет правдой. Удержать меня здесь — не твоя забота. Это обязанность
Виргилиу.
— Правда никогда не помогает таким, как мы. В Бразилии людей
за то, что они говорят правду, убивают.
Лицо Шикиниу, оказавшееся слишком близко к глазам Тристана,
чтобы разговаривать шепотом, в свете уличного фонаря приобрело
цвет вороненого металла — его словно привинтили к шесту
фанатичного эгоизма. Однако какое отношение к Тристану и Изабель
имели высокие слова о «таких, как мы»? Какое отношение они имели к
ее белоснежной красоте, что струйкой масла скользила по темной
комнате, к губам, которые жадно искали страждущий початок? Он
дернул сильнее, стараясь освободить руку. Тихо кряхтя, братья начали
бороться посреди маленького дворика с колючей травой на пустой,
залитой голубым светом фонаря улице. Рюкзак