мешал Тристану, а
панический страх потерять деньги придавал Шикиниу демоническую
силу. Однако руки Тристана окрепли после двух лет ритмичного
заворачивания болтов, которое продолжалось для него даже во сне, он
напрягся и стал выворачивать свободной рукой слабую кисть брата до
тех пор, пока Шикиниу не всхлипнул и не отступил на шаг. Однако при
этом он продолжал стоять в боевой стойке, вытянув вперед руки, как
приготовившийся к обороне краб, и уже собирался снова броситься на
брата, но у того в руке вдруг появилось лезвие бритвы. Ночью он
держал лезвие в шортах на тот случай, если Виргилиу вернется с
футбола пьяным и в драчливом настроении, как уже случалось пару
раз, когда его команда проигрывала. В мгновение тонкие ловкие
пальцы выудили бритву из кармана. Лезвие превратило его в грозное
существо, размахивающее единственным щупальцем.
— Осторожно, — предостерегающе сказал он, медленно поводя
своим щупальцем в свете фонаря, чтобы брат разглядел блестящее
лезвие. Он почувствовал, как, словно по волшебству, все внимание
брата сосредоточилось на безжалостном остром лезвии, которое так
же, как два года назад вороненые стволы наемных убийц, изменило
перспективу, будто перерисовав ее.
Выскользнув из лямок, Тристан сбросил рюкзак на землю. Пока
глаза Шикиниу следили за блестящим, покачивающимся лезвием,
другая рука Тристана схватила брата за тощую шею, и голова его
замерла. Тристан поднес бритву к щеке своего брата. Движения
Тристана стали напряженными и точными. Он рассек кончиком
бритвы кожу, проведя лезвием по бледной щеке до уголка рта. Из
разреза длиной около пяти сантиметров тут же брызнула струйка
красной жидкости. Пересохшее горло Шикиниу издало какой-то
скрипящий звук. Он задергал кадыком, пытаясь освободиться от
пальцев Тристана. Тот перенес бритву, собираясь изуродовать брату
другую щеку, но увидел в глазах Шикиниу тусклый блеск смирения.
— Покажешь шрам Большим Парням, чтобы доказать, что ты
боролся со мной, — предложил ему Тристан. — Видишь, я воздал тебе
сполна за ту доброту, которую ты так долго оказывал мне.
Автобусная станция
Так Тристан совершил свой побег: босиком, в шортах и старой
футболке с едва различимой рекламой ресторана в Леблоне. Он понял,
что нужно воспользоваться замешательством брата после их кровавого
столкновения и уйти поскорее, не возвращаясь в комнату за одеждой, в
которой он планировал уйти на работу, — теми самыми брюками и
шелковой рубашкой, что были куплены ему Изабель во время
медового месяца. Шикиниу может очухаться, поднять крик и
задержать его. Лучше забыть об одежде и убежать прочь, стараясь не
порезать пятки о битое стекло.
Он мчался, считал перекрестки, и только после десятого,
запыхавшись, позволил себе перейти на шаг. Пот струился по спине.
Завтра уже наступило. Автобусы ходить перестали. Тротуары сдирали
кожу его ступней, которые стали мягкими после двух лет ношения
обуви. Да и бетон Сан-Паулу — совсем не то что песок пляжей Рио.
Он отправился из Мооки на север и попал в районы, населенные
средним классом, где подозрительные взгляды квартальных заставляли
его ускорять шаг, даже если те ничего не говорили ему вслед. Яркое
зарево на западе показывало направление к центру города. По
высокому пешеходному мосту, перекинутому через овраг Риу-
Аньянгабаху, двигаясь в направлении Авенида-ду-Эстаду, Тристан
прошел над зеленым парком Дона Педру Второго, и кроны деревьев
внизу казались застывшими и словно обитые воском. Пересекая район
Се, он увидел, что здесь жизнь еще продолжается: из ночных клубов и
баров доносилась монотонная пульсирующая музыка.
Чем дальше он удалялся на север, по направлению к Эстасан-да-
Лус, тем больше девушек в высоких белых сапогах и очень коротких
шортах стояло на улицах и болтало с мужчинами, чьи глаза бегали
туда-сюда, выискивая трещину в стене жизни, из которой может
появиться цветок удачи. Одна из рапариг в белых сапогах, с кожей
цвета полированного кедра, подошла к Тристану, хотя он и должен был
казаться бедным, и в бесстыдстве ее было столько силы и озорства, что
его бедный початок дернулся в шортах при виде ее груди, обнаженной
до самых темных кружков гусиной кожи вокруг сосков. Обычно в этот
час его мучил привычный кошмар: болты не желают поворачиваться, а
сквозь щели, словно в осколках зеркала, ухмыляется лицо Оскара.
— Я вижу, что нравлюсь тебе, — сказала девушка. — Меня зовут
Одетта.
— Ты мне нравишься, но сердце мое принадлежит другой, той,
которую я собираюсь спасти от Больших Парней.
— Если она тоже любит тебя, то не станет сердиться из-за каких-
то десяти крузейро, которые ты потратишь на меня.
Примерно столько же стоит маленький пирожок с креветками,
который он с удовольствием съел бы.
— А куда мы отправимся? — спросил он.
— В одном квартале отсюда есть очень опрятная гостиница, где
меня знают и где с рабочего человека запросят совсем немного.
Эта девчонка почувствовала в нем что-то помимо босых ног и
рваной футболки. В гостинице она заявила, что он великоват для ее
рта, так что ему придется трахаться, и стоить это будет еще десять
крузейру плюс цена презерватива. Из пуританских побуждений
Тристан отказался было от презерватива, но Одетта сказала, что он
нужен ему, а не ей, поскольку дурные девчонки вроде нее недолго
живут на свете. Болезней вокруг много, ночная работа и связанные с
нею стрессы приводят к наркомании, а еще есть больные люди,
которые убивают проституток ради забавы.
— Так зачем же ты… — начал было он.
— Зачем я так живу? — Когда она улыбалась, губы ее
расходились, как кожура перезрелого плода, открывая семечки
зубов. — Лучше прожить короткую жизнь, чем никакую. Даже самая
длинная жизнь покажется короткой на смертном одре.
— Моя мать — шлюха. — Тристан почувствовал необходимость
сказать ей об этом.
Выщипанные брови Одетты удивленно взлетели над широко
распахнутыми глазами цвета корицы.
— И ты ненавидишь ее за это?
С этой девушкой говорить было легче, чем с Изабель, — они ведь
не клялись друг другу в любви.
— Мне все равно, — признался он. — Вот чему она меня научила:
быть к ней равнодушным.
— Ах нет, нельзя быть равнодушным к собственной матери, —
сказала Одетта. — Ты обманываешь себя, говоря, что ничего не
испытываешь к ней.
Он хотел описать ей, как Изабель попыталась изобразить любовь
к его матери, хотя любить ее невозможно, но объяснить это было бы
слишком сложно. Да и сами слова его прозвучали бы нагло и грязно.
Тристану стало немного скучно, хотя они еще и не трахались. Все
девчонки, что появлялись в его жизни и хотели переспать с ним,
напоминали ему о том, насколько хрупка и случайна была та
совершенная любовь, которая объединяла их с Изабель. Любовь была
повсюду, он видел это, но она не могла решить никаких проблем.
Напротив, она только усугубляла их. Мужчины, что разгуливали по
улицам Сан-Паулу и восторженно занимались бизнесом, никогда не
трахались в три часа ночи. У Тристана затрепетало сердце, когда он
понял, как хватко его жизнь цеплялась в этом мире за все, кроме
непрерывного разложения, начинающегося рождением и
кончающегося смертью. Он сам цеплялся за образ Изабель,
единственную сверкающую нить во мраке будущего.
Тем не менее он трахнулся с Одеттой, причем сначала она стояла
по собственному почину на четвереньках, и бедра ее возвышались
двумя полированными арками из кедра, а потом уж сама оседлала его,
пока он возлежал на горе подушек у выщербленного изголовья
кровати, засаленного множеством грязных голов; губы Тристана
касались левого соска в кружочке гусиной кожи всякий раз, когда
груди Одетты оказывались у его лица, а сама она поднималась и
опускалась, как цилиндр, на его поршне. Тристан долго не мог
кончить, стиснутый липким презервативом; когда же это произошло и
он начал извиваться и стонать, она улыбнулась с профессиональным
удовлетворением, поднялась с его опадающего члена, и послышался
легкий чмокающий звук.
В отличие от Изабель, Одетта была коренастой: ноги толсты, а
живот через несколько лет будет болтаться, как провисший гамак. Ее
довольная улыбка сменилась деловитым выражением лица: если она
сможет поскорее выбраться на Авенида-Каспер-Либеру, до рассвета
успеет заполучить еще одного клиента.
— Не скажешь ли ты, перед тем как мы расстанемся, где можно
купить ботинки в этот час? — спросил он, вручая ей деньги. — Как
видишь, я могу себе позволить обувь — просто мне пришлось
слишком поспешно съехать с квартиры. Ботинки и маленький пирожок
с креветками: приближается время моего завтрака.
Почему теперь, когда они оделись, Тристан вдруг почувствовал
смущение перед этой коренастой шлюхой? Он понял, что ей в жизни
нужно меньше иллюзий, чем ему. В этом грязном мире она чувствует
себя как рыба в воде, а ему приходится тащить на себе узловатый и
корявый груз смысла жизни и высшего предназначения.
— Что касается пирожка с креветками, то я покажу тебе
маленькую лавочку недалеко от Жардим-да-Лус, а вот с ботинками
придется подождать до утра. Я тебе по-прежнему нравлюсь? Как ты
думаешь, твоя любимая будет возмущаться тем, что ты трахнулся со
мной и поиграл с моими сиськами?
— Она поймет разницу, — задумчиво ответил Тристан. — Она
реалистка, как и ты.
Когда Тристан и Одетта расстались навсегда и он нашел ярко
освещенный треугольный магазинчик, у сонного продавца не нашлось
пирожков с креветками. У него были другие пирожки, с курятиной, к
тому же черствые. Затем Тристан потащился с рюкзаком на север через
район Бон-Ретиру, где над магазинами с опущенными ставнями висели
надписи из совершенно непонятных букв, похожих на язычки
пламени, — к автобусной станции напротив вокзала Сорокабана. В
предрассветной мгле ее вывеска горела над воротами зыбким
электрическим светом. Внутри станции сотни людей спали на полу
рядом со своими узлами, клетками с попугаями и свиньями с
завязанными клетчатыми тряпками рылами. Автобусная станция
походила на любопытную кабанью морду, уткнувшуюся в край
большого города, от нее пахло страной, простирающейся за пределами
города-гиганта. Душные влажные испарения от спящих людей тяжело
поднимались над полом. На спинках штампованных пластмассовых
стульев сидели куры, клевали носом пьяницы, словно исполняя
головами какой-то дерганый танец. Бродяги заполнили все укромные
уголки под лестницами и за стойками автоматических камер хранения:
то, что на первый взгляд казалось кучей мусора в углу, на поверку
оказывалось людьми, свернувшимися под картонными коробками и
пластиковыми мешками, чтобы укрыться от слепящего света
мерцающих ламп. Теперь, когда утренний свет стал проникать в
здание вокзала, петухи в клетках начали кукарекать, и проснувшиеся
детишки в лохмотьях, едва доходивших до торчащих пупков на
круглых животиках, топали по автобусной станции в поисках места,
где можно сделать пипи, и растерянно моргали, как бы задаваясь
вопросом: зачем мы появились на свет?
Наконец в лабиринте залов Тристан нашел, где продавались
билеты на Бразилиа! Касса открывалась только через два часа, а
очередь уже выстроилась порядочная. В этой очереди коммивояжеры в
мятых костюмах и студенты в сандалиях и свитерах в стиле Че Гевара,
с длинными волосами, завязанными в хвосты, соседствовали с
бедными кабоклу и сертанейжу[10] из глубинки, облаченных в нечто
похожее на заскорузлую от желтой пыли пижаму, — Сан-Паулу
притягивал их, как труп быка влечет голодных собак. Однако даже они
поглядывали свысока на босого черного паренька в старых шортах, а
некоторые и вовсе пытались пролезть в очередь впереди него, пока
Тристан не показал свой боевой дух, бросив несколько крепких слов.
Он сунул билет на Бразилиа в карман с лезвием бритвы и отыскал
на другом этаже здания только что открывшийся спортивный магазин,
где купил за цену втрое больше той, которую он заплатил Одетте, пару
белых теннисных туфель. Они торчали на его стройных ногах, как
неуклюжие сверкающие лодки, но ходить в них было на удивление
удобно,