и подошва у них была пружинистая. Автобус шел до столицы
пятнадцать часов, и ему пришлось стоять в проходе до самого Белу-
Оризонты.
Кафе-мороженое
Изабель и ее друзья часто проводили вечера в кафе-мороженом
«Сорветерия Жаниу Квадрос», названном в честь давно усопшего
президента. Одни президенты Бразилии второпях бросали свой пост,
другие стрелялись, показывая всем, как они любят свою страну.
Третьих смещали военные, дабы ублажить Соединенные Штаты, и
только Кубичек продержался на своем посту полный срок, оставив по
себе память в виде столицы Бразилиа и инфляции. На стенах кафе
висели плакаты с портретами Бриджит Бордо и Фиделя Кастро, а в
высоких кабинках, где помещались четверо, а если потесниться, то
шесть или семь человек, можно было поговорить, как на
конспиративной квартирке. Голубой дым сигарет — курили здесь чаще
всего «Континенталь», «Голливуд» и «Людовик XV» — так же густо
наполнял воздух, как и испарения спящих и вонь мочи на автобусной
станции, по которой Тристан ходил восемнадцать часов назад.
Мраморный прилавок перед входом сверкал хромированными
ручками, краниками и прозрачными шлангами аппаратов для
изготовления газировки, коктейлей и кофе, густого и горького, каким
его пьют бразильцы.
— Сартр — одноглазый клоун и педофил, — вещал тем вечером
Сильвио, один из университетских друзей Изабель. — Но Кон-Бендит
скинет Де Голля, как Джерри Рубин скинул Джонсона, а Дубчек
победит Брежнева.
За границами Бразилии земной шар кипел, казалось, что
молодежь вот-вот возьмет власть в свои руки и кружок, куда входила
Изабель, целиком состоящий из дочерей и сыновей элиты, был
возбужден, подобно футбольным болельщикам на трибунах, когда одна
из команд начинает брать верх. Сильвио, отец которого был крупным
фазендейру в Баийи, демонстрируя свой радикализм, сменил дорогие
сигареты «Министр» на «Мистура Фина», едкое курево рабочего
класса.
— Брежнев не позволит социализму обрести человеческое
лицо, — возражал с противоположного конца задымленной кабинки
Нестор Виллар. Худой и аскетичный, он был сыном полковника и
называл себя анархистом, давно преодолевшим глупые иллюзии
левых. — Как только социализм приобретет человеческое лицо, он
исчезнет — бах, и нет его! Диктатура пролетариата не может себе
позволить человека в роли субъекта — ей нужны монстры в верхах и
роботы внизу. — Когда он говорил, в уголках его рта появлялись
отвратительные белые пузырьки слюны. Очень давно Изабель
несколько раз спала с Нестором, но его член с траурно-синими
прожилками и пугающе розовой мошонкой был слишком тонок, и
каждый раз ей приходилось попотеть, чтобы он наконец встал. Она
порвала с ним якобы из-за различий в политических взглядах. Он
впитал гораздо больше фашистских убеждений своего отца, чем сам
осознавал, а его так называемая анархия недалеко ушла от
милитаристского гнета. Анархия, заявила ему Изабель, только
разрушает слабые ограничения эксплуатации и грабежа, которые
существуют в обществе: если на земле и есть хоть одна страна, которая
не нуждается в анархии, так это анархичная Бразилия, чей
национальный флаг с такой неподражаемой тоской пытается
изобразить порядок и прогресс на фоне южного неба.
— В Соединенных Штатах, — продолжал Сильвио, изучая лицо
Изабель сквозь густой дым и пары кофе, витавшие в воздухе наряду с
кисловатым запахом мороженого, тающего в тяжелых стеклянных
каравеллах, — черные разнесли Вашингтон по камешку после
убийства Мартина Лютера Кинга. В Чикаго и Балтиморе было то же
самое. Лилейно-белым империалистам с севера скоро придет конец.
Он знал, что ей нравится слышать хорошее о неграх. Она еще не
спала с ним, но переговоры об этом уже начались. Во время ночной
антиимпериалистической демонстрации при свете факелов он
оказывался рядом с ней, и его рука искала ее свободную ладонь, пока
другая ее рука несла гневный плакат или свечу протеста. В теплой
толчее, когда косяк ходил по кругу и в расслабленном мозгу Изабель
звучали боса-нова Элис Режина или тропические ритмы Жилберто
Жиля, а откуда-то издалека доносились импровизации Колтрейна,
когда журчало протяжное испанское пенье Джоан Баэз, губы Сильвио
прижимались к устам Изабель, а его рука шарила в складках ее
одежды. У него были сальные кудрявые волосы до плеч, и ростом он
был ниже ее, но это не помешало бы Изабель переспать с ним: просто
для этого еще не наступило время, да ей и не хотелось, чтобы это
время наступило. Пока она не спала с Сильвио, у нее оставалось что-
то в запасе, ей было что предвкушать. Недавно Изабель исполнился
двадцать один год, а жизнь ее скорее пустела, чем наполнялась
смыслом. Отец получил назначение в Афганистан, а дядя Донашиану
все реже и реже приезжал в столицу. Теперь, когда по закону Изабель
стала полноправной женщиной, он интересовал ее все меньше.
Изабель, скорее всего, привлекала его невинностью и возможностью ее
нарушить. Наступил май, здесь, на плоскогорье, начиналась зима, и
ясные звездные ночи впервые заставили ее дополнить свой гардероб
шерстяными свитерами. В этом семестре Изабель сменила
специализацию с истории искусств на ботанику, но по-прежнему
чувствовала, что плывет по течению, и образование ее не
удовлетворяло. Само по себе учение не приносило ей радости —
нудные серые ряды типографских знаков царапали глаза и требовали,
чтобы она двигала зрачками туда и сюда, пока на свет Божий не
выплеснется какой-то смысл, похожий на уродливого младенца;
будущее не принадлежало письменной речи. Оно принадлежало
музыке и струящемуся изображению, в котором одна картинка изящно
перетекает в другую, будущее принадлежало мыльным операм,
футбольным матчам и телевизионным повторам прошлогоднего
фестиваля. Изабель поставила у себя в университетском общежитии
телевизор, и ее соседи по комнате стали беспокоиться за нее. Она
живет в мечтах, она провалится на экзаменах, твердили они.
Она закурила еще одну сигарету «Голливуд» и резко ответила
Сильвио:
— Черные никогда не восстанут — ни у нас, ни за границей. Они
слишком счастливы и слишком хороши собой. Они слишком красивы.
Так было всегда. Индейцы умерли от рабства, черные поднялись над
ним благодаря величию своей природы. Они выше нас, поэтому
позволяют обращаться с собой как с низшими. Как и евреи, они могут
жить в ужасном двадцатом веке — именно жить, а не просто
поддерживать в себе теплящуюся жизнь.
О евреях Изабель вспомнила, чтобы подыграть Сильвио, словно
приближая на какое-то мгновение то время, когда они лягут в постель.
Он происходил из так называемых «новых христиан» — крещеные
евреи приехали в Новый Свет с первыми португальскими колонистами
и процветали в экономике, основанной на производстве сахара;
казалось, будто они влились в бразильское общество без каких-либо
предрассудков. Однако их еврейские корни не были забыты начисто, и,
несмотря на то, что разница между новыми и старыми христианами
уменьшалась одновременно с ослаблением католицизма,
продолжавшимся от поколения к поколению, она так и не исчезла
полностью, как пятно на скатерти, которое остается после множества
стирок, хотя и становится все бледнее и бледнее.
Кларисса, соседка Изабель по комнате, с Сильвио уже спала и
хотела теперь переспать с Нестором, хотя Изабель и рассказала ей,
заходясь от неприличного смеха, на что это похоже. Поэтому она
лениво затянулась сигаретой «Континенталь» и враждебно заметила:
— По-моему, ты их идеализируешь, дорогая. Впрочем, как и все
мы, — чтобы избавиться от чувства вины за те отвратительные
условия, в которых они живут. И что самое отвратительное, они сами,
своей живописной внешностью, потакают нам в этом.
В разговор вмешалась еще одна студентка в круглых маленьких
очках на кончике крошечного носика — педантичная Ана Витория с
поразительной прической: ее крашеные ярко-рыжие волосы торчали
грубыми клочьями.
— Точно так же их романтизирует и современная социология,
вслед за Жилберто Фрейром, этим маэстро самовосхваления. Если бы
бразильцы не пускались в романтику, они бы осознали реалии своей
жизни и реализм взглядов Карла Маркса.
— Карл Маркс — сам романтичный дурак, — презрительно
отозвался Нестор. — Он считает пролетариат одним огромным
сверхчеловеком, а на самом деле это просто сборище жуликоватых,
мелочных чернорабочих и грузчиков. Как и капиталисты, коммунисты
пытаются залакировать жестокий гнет своего общества славными
мифами. Чем Кастро, Мао и Хо Ши Мин не кинозвезды, чем не
Микки-Маусы и Гэри Куперы с ярких плакатов? Все правительства
стараются скрыть правду о самих себе. Только анархия рождает правду
о людях. Мы звери, убийцы, дикари, шлюхи.
— Зачем ставить слово «шлюха» в один ряд с такими
оскорбительными понятиями? — возразила Ана Витория. — Шлюха
— это женщина, торгующая определенным товаром в определенной
рыночной ситуации. Царицы нашего общества, все эти принцессы
Грейс из Монако, торгуют тем же, но в другой ситуации. Сексуальной
морали не существует. Это выражение — оксюморон. Женщинам
нужно как-то выжить.
— Верно! — вскричал Нестор торжествующим тоном главарей
военного переворота, которые захватывают власть, воспользовавшись
всеобщим хаосом.
— Верно, верно, — эхом отозвалась Кларисса с другой стороны
столешницы, сделанной из цельной доски красного дерева, которая
успела пропитаться пролитым мороженым и покрыться полосками
обуглившихся следов пепла. Она заговорила хриплым горловым
голосом, обращаясь к Нестору: — Анархия — единственное честное
состояние для человеческой расы, состояние без романтизма и без
капитализма, без марксистского дерьма.
От такого комплимента лицо Нестора вдруг поглупело, а
прыщавая челюсть отвисла, будто он вот-вот кончит. Изабель закрыла
глаза, представила себе его червеобразный орган, и ее передернуло.
— А ты, Изабель, согласна с нами? — спросил Сильвио, решив,
скорее всего, что такая переоценка всех ценностей приближает его
победу над ней.
— Ана говорит только о выживании, а я — о жизни, — ответила
Изабель и немного покраснела, ощутив, как наивно прозвучали ее
слова. В ее жилах тек лихорадочный огонь, неведомый остальным.
Лицо Сильвио стало вдруг напряженным и осторожным, как у
Эвклида, брата Тристана, в тот день на пляже — он хотел сделать
важное объявление и заговорил таким страстным шепотом, что,
казалось, даже сигаретный дым замер, прислушиваясь к его словам.
— В четверг. Будет общеуниверситетская акция. В полдень. Мы
пойдем по Эйшу-Родовариу до собора, а потом к президентскому
дворцу, пока полиция не откроет огонь. Нам нужны жертвы, чтобы
получился международный скандал. Там будет телевидение, нам
обещали. Акция должна совпасть с забастовками рабочих на
текстильных и целлюлозных комбинатах. Это будет прекрасно — мы
убьем зверя ценой собственных жизней. Оставшиеся в живых
собираются позже на площадке для гольфа.
Голос Аны Витории зазвучал высоко и решительно, словно кто-то
переворачивал ломкие страницы.
— Студенческие протесты — прямая противоположность
протестам рабочих: это всего лишь попытка молодого поколения
правящего класса сохранить власть в своих руках, прикрываясь
революцией.
— Бразилия — не излишне романтичная страна, наоборот, она
недостаточно романтична, — вступил Нестор, подбодренный страстью
Клариссы. — Это самая прагматичная нация на нашем континенте.
Кем были наши революционеры? Один зубным врачом, писавшим
плохие стихи, другой — сыном императорского регента, пытавшимся
сохранить за собой рабочее место отца!
— Изабель! — раздался вдруг чей-то голос, одновременно
смущенный и требовательный. — Изабель.
Она открыла глаза и увидела перед собой Тристана. Он стоял по
ту сторону стола — высокий черный парень с большим оранжевым
рюкзаком и такой застиранной футболкой, что надпись на ней едва
можно было различить. Под испуганными взглядами друзей она на
какое-то мгновение заколебалась и даже не сразу узнала его. Первым
ее чувством был страх.
— Как ты нашел меня? — спросила она.
Обвиняющие нотки в ее голосе заставили Тристана улыбнуться.
По тому, как легко и неторопливо обнажились его белоснежные зубы,
она снова узнала в нем то существо, что дополняло лучшую и
сокровеннейшую часть ее существа. Его прямоугольный лоб показался
ей еще выше, чем прежде: он походил на бастион, возвышающийся
над глубоко посаженными глазами, которые печально плавали в
собственной чернильной темноте.
— По запаху, — с мягким акцентом кариоки объявил он своим
глубоким и полным голосом, и за столом тут же прекратились споры и
воцарилась