тишина. Форма его носа, слегка приплюснутого, словно
для того, чтобы ноздри легче ловили воздух и его ароматы, делала
гиперболу вполне допустимой.
Голос его отозвался в ней эхом: она словно услышала, как
струнный квартет сменяют звуки арфы. Его улыбка медленно угасла, и
он объяснил с серьезным видом:
— Виргилиу узнал от Сезара, что ты учишься здесь в
университете. Когда я сошел с автобуса после пятнадцатичасового
путешествия, то спросил, где собираются студенты. Это уже
двенадцатое по счету кафе. Ты, кажется, не рада видеть меня. Тебе уже
не восемнадцать лет.
— Я рада, — сказала Изабель. — Пропусти, пожалуйста, —
обратилась она к Сильвио, который загораживал выход из кабинки.
— У тебя неприятности? Кто этот оборванец? — спросил он.
Изабель почудилось, будто голос Сильвио обесцветился. Она
услышала в нем страх, хотя только что он хвастливо собирался идти
грудью на ружья военных, чтобы собственной кровью написать сводку
новостей. Она взяла себя в руки и объяснила твердым голосом:
— Это мой друг. — Она не смогла заставить себя сказать «мой
муж».
Кларисса обменялась заговорщицким взглядом с Нестором, а Ана
Витория, сидевшая рядом с последним, глядела прямо перед собой,
будто ожидала, что марксизм подскажет ей дальнейшие действия.
Сильвио из вредности не стал вставать и лишь только отодвинул
колени, чтобы Изабель могла протиснуться мимо него, — ее зад в
облегающей мини-юбке проскользнул в паре сантиметров от его носа.
Прыщавое лицо Нестора покраснело, как будто его отхлестали по
щекам, — настолько его смутило это вторжение в их студенческую
жизнь.
— Чао, ребята, — сказала всем Изабель.
— Чао, — нестройно и хором откликнулись они.
— Адью, — более церемонно произнес Тристан и откланялся.
Прижав тяжелую книгу по ботанике к упругим грудям, она
последовала за ним сквозь стену сизого сигаретного дыма и вышла на
улицу. Свежий воздух, ночное небо, ощущение близости его
мускулистого тела — это было мороженое совсем иного рода: его
вкушают не ртом, а органами, расположенными в нижней части
туловища, связанными сокровенными нитями с душой и ее аурой. На
его плече сквозь дырку на футболке Изабель разглядела треугольник
чернее самого черного дерева и вспомнила, как трогательно
чувствительна к шрамам черная кожа, которая, в отличие от белой
кожи, помнит каждую царапину и нарыв, сохраняя навсегда пятна
мутно-серого цвета, похожие на следы мела на плохо вытертой доске.
Под звездами
Городские огни отталкивали ввысь давящую арку пустоты.
Рестораны, в которых подавали водянистый куриный бульон с рисом, и
бары, откуда доносился резкий хохот молодежи, отбрасывали на
тротуаре квадраты света. Прямоугольные горящие окна громоздились
над их головами, будто пытаясь числом и яркостью затмить звезды. На
тот случай, если ночь будет прохладной, Изабель надела небольшую
шерстяную блузку с коротким рукавом и завязала вокруг талии свитер
с изображением купола национального собора со множеством
щупалец. Она ускорила шаг, чтобы не отставать от Тристана, и
болтающийся свитер придавал ей беззаботный, вызывающий вид.
Грубые белые тенниски Тристана вспыхивали перед ней, то появляясь,
то исчезая в лужах электрического света. Прохожие оглядывались на
них: они не подходили друг другу, однако в Бразилии живет множество
не подходящих друг другу пар.
Уже запыхавшись, она осмелилась коснуться его руки, словно
хотела, чтобы он шел помедленнее, но тут же рука ее дернулась прочь,
испугавшись стальной твердости бицепсов. Да, он повзрослел,
мускулы его стали крупнее, а лицо осунулось и, как она заметила, в
уголках губ, там, где раньше кожа была гладкой, появились едва
видные морщинки. Ее словно что-то приподнимало в воздух, она
летела вперед, будто поток времени проскочил через пороги и теперь
несся вниз по крутому руслу.
— Я много работал, — сказал он. — Два года мне пришлось
заворачивать болты креплений двигателя на автомобильном заводе, и
они начали сниться мне по ночам. Я хотел видеть во сне тебя, Изабель,
но я постепенно терял твое лицо, забывал твой голос, день за днем и
ночь за ночью. Я взбунтовался и порезал лицо брату, лишь бы сбежать
оттуда.
— И вот ты видишь перед собой меня, — сказала Изабель с
наигранной беззаботностью, положив свою маленькую ручку на его
руку и поворачивая его, а вместе с ним и тяжелый, как горб,
оранжевый рюкзак туда, где огни постепенно редели. — Я все еще
нравлюсь тебе?
Ее милое обезьянье личико, бледное от студенческих бессонных
ночей, стало вдруг хрупким, будто печаль жизни постепенно
высасывала из нее соки.
— Потрогай меня и увидишь, — сказал он.
— Прямо на улице? Ты с ума сошел, Тристан. — И все же от
одной мысли об этом у нее увлажнились трусики.
— Тебе стыдно быть со мной? Я сбежал из дома моего брата в
одежде, в которой обычно сплю. Поэтому выгляжу таким оборванцем.
На самом деле у меня есть сбережения, накопленные за два года, они в
рюкзаке.
— Я всегда счастлива быть с тобой, — сказала она и на ходу
провела рукой по его ширинке, где уже пробудился початок.
— Нам нужно трахнуться и поговорить, — сказал он.
— Да. Идем, муж мой, уже недалеко.
Огни города остались позади, они проходили мимо рабочих,
кучками ожидавших автобуса, который отвезет их в бедные поселки,
тянущиеся на много миль в зарослях за пределами города. Бледные
рубашки рабочих возникали и исчезали в темноте, как барашки на
поверхности океана. Теперь, когда автомобили не освещали их
фарами, видно было только мелькание его туфель, колыхание свитера
на ее бедрах и длинные платиновые волосы Изабель. Тротуар
кончился, но посреди шоссе шла просторная, засеянная травой
разделительная полоса шириной с городской квартал. Когда они
ступили на нее, Изабель почувствовала сквозь легкие сандалии уколы
холодных капелек росы, опустившихся на землю из перевернутой
чаши ночи, которая казалась теперь еще чище и прозрачней. Шаги их
замедлились, они то и дело останавливались, целовались и ласкали
друг друга, забираясь под тонкую одежду, чтобы коснуться податливой
кожи.
Там и сям на огромной разделительной полосе шоссе были
посадки, настоящие рощицы; когда они подошли к одной из них, курс
ботаники помог Изабель узнать пакова — дикие бананы — по
огромным, широким листьям, усеянным светящимися цветами в
форме испанского штыка. Заросли здесь были столь густыми, что
Тристан и Изабель смогли почувствовать себя укрытыми от
посторонних глаз в этой «комнате» с измельченной корой и
высохшими ветвями бананов вместо пола. Когда влюбленные
опустились на него, они увидели высоко над собой черное небо,
усыпанное звездами, которые собирались группками в определенных
местах, подобно тому, как растения пустыни собираются вдоль
высохшего русла, по которому когда-то бежала вода. В этой рощице,
вдали от капризных огней Бразилиа, звезды сияли с такой силой, что
мощь их света побеждала хаос вселенной: вот-вот должно было
произойти какое-то великое чудо. Им оказалось достаточно стянуть
трусики и шорты, для того чтобы снова стать любовниками. Ее лоно
стало для него бальзамом, пролитым на двухлетнюю язву.
— Давай никогда больше не расставаться, — выдохнул он. Его
удары все еще отдавались во всем ее существе.
— Не будем, — обещала она.
— Куда нам идти? Гнев твоего отца будет преследовать нас
повсюду.
— Это не гнев, это дурной вкус, привитый отцу его культурным
окружением. Посмотри вверх, Тристан. Небо огромно, и столь же
огромна Бразилия. Мы отправимся на запад и затеряемся в ней.
Они лежали, укрывшись в декоративных посадках,
напоминающих джунгли благодаря неистребимому дикому банану, и
тонкий аромат его зеленых и продолговатых плодов смешивался с
запахом выделений Изабель и вонью тела Тристана, которое сильно
пахло после тяжелого дневного путешествия. Автомобили
стремительно проносились мимо них по обеим сторонам современного
шоссе. Огни фар, похожие на крылатых огненных ангелов, слепо
тыкались в заросли, по рощице шарили рваные узорчатые тени от
стеблей и листьев дикого банана, открывая глазам влюбленных их
обнаженные ноги и животы. В потоках ярких лучей им обоим
показалось, что лица у них испуганные. Оба пытались представить
себе материковую часть Бразилии.
— Некоторое время мы сможем жить на мои деньги, — сказал
Тристан, — но инфляция съест их, надолго не хватит.
— У меня есть только карманные деньги, но я могу стащить кое-
какие вещи из квартиры отца, и мы продадим их подороже. Потом, у
меня до сих пор сохранился подсвечник, который я не отдала твоей
матери, портсигар дяди Донашиану и маленький крестик. Я могу
унести то, что отец сохранил из драгоценностей моей матери. Они все
равно принадлежат мне.
— Не бери ничего такого, что было бы дорого твоему отцу, —
повелел Тристан. — Я надеюсь однажды стать ему другом.
Изабель невольно фыркнула, показав тем самым Тристану, сколь
безнадежны подобные мечты. Страх, темный и обширный, как те
просторы, которым они вверили себя, наполнял холодом все его нутро,
и все же рядом с нею страх становился вдвое слабее. Пока они
трахались, к бедрам Изабель прилипло несколько крошек дробленой
коры бразильской сосны, которую рассыпали здесь вместо удобрений,
когда сажали рощицу. Теперь кора эта разлагалась, возвращаясь
обратно в природу. Тристан попросил Изабель встать на четвереньки,
как стояла Одетта, и стряхнул кусочки коры с двух полушарий
ослепительно белых ягодиц. Он поцеловал левую ягодицу, потом
правую и засунул язык в тугую маленькую дырочку между ними. Он
никогда не делал этого раньше, даже в отеле «Амур». Она
инстинктивно подалась вперед, но потом, почувствовав серьезность
его намерений, снова придвинулась к его лицу, не желая марать их
любовь пятном стыда. Все, что принадлежит ей, принадлежит и ему.
Это было новым для них. Его чуткие ноздри, которыми она так
восхищалась в тот вечер, вдохнули первобытное таинство ее дерьма,
материи, которая была в ней и в то же время ей не принадлежала. Тем
самым он оставил позади Одетту и спокойно принял свою судьбу,
связанную теперь с Изабель.
Когда наша парочка вышла из рощицы диких бананов,
абстрактный узор огней Бразилиа на горизонте походил на дырочки в
картонных билетиках, столь мощным был поток звездного света.
Возвращаясь в столицу по темной разделительной полосе, Изабель и
Тристан договорились встретиться в семь утра на автобусной станции
и отправиться в Гойанию.
Гойас
Автобус был похож на грузный скрипучий ящик желто-зеленого
цвета, сверху донизу покрытый красной пылью и засохшей грязью.
Поначалу он был забит битком, но затем — когда они ускользнули
прочь от хрупкой современной жизни Бразилиа и миновали кольцо
бедных городков, возникших вокруг столицы во время суматохи
строительства и, вопреки планам властей, так и оставшихся в зарослях
вокруг нее, — быстро опустел. Скоро в автобусе остались лишь
несколько пассажиров, они выехали из федерального округа и
очутились в настоящей сельской местности, «кампу серраду», где
уродливые низкие перелески отделяли друг от друга поля на склонах
холмов, а сами поля во второй месяц сезона засухи покрывала бурая
растительность. Ботаническое образование Изабель помогло ей
опознать табак, бобовые, хлопок и пшеницу. Сжатые поля казались
брошенными. Есть в сельском пейзаже какая-то печаль, от которой
немели души нашей городской парочки, — пейзажи повторялись и
навевали зевоту, как речь человека со скудным запасом слов, когда он
никак не может остановиться. Там, где полей не было, выжженную
неогороженную саванну, простиравшуюся до голубых горных хребтов
на горизонте, усеивали отдельные группы черного скота; скот этот был
почти неотличим от поросли колючих кустарников. Наверное, земли
эти были когда-то более плодородными; дорога проходила через
опустевшие, словно треснувшие кувшины, города, где сорняки
хозяйничали в садах полуразрушенных усадеб.
Наша влюбленная парочка держалась за руки — ладони у них
вспотели и стали липкими от усиливающегося зноя. Спали они по
очереди. Тристан провел эту ночь на лавке автобусной станции. Он
боялся, как бы его не обокрали, и обмотал руки ремнями