рюкзака,
прижав его к животу, деньги он спрятал в шорты под кармашек с
лезвием бритвы, ожидавшей своего часа. В зале ожидания ярко горели
огни, и небольшая группа местных жителей, похоже, привыкла
устраивать здесь нечто вроде игорного клуба; играли они, правда, в
домино, громко стуча костями по лавкам, и с визгом бросали фишки,
когда резались в «бозо». Он засыпал минут на десять, просыпаясь от
боли в обмотанных ремнями руках. Изабель лежала без сна в своей
невзрачной комнате в конце слегка изогнутого коридора и слушала, как
возится, засыпая, высокий худой слуга и его толстая жена. Изабель
смотрела на стены комнаты, которые она украсила студенческими
плакатами, пластинками и книгами, и толстые корешки книг смотрели
на нее в лунном свете, укоряя за дезертирство. В пять утра она встала,
потихоньку упаковала два синих чемодана и прошла вниз в большой
холл, решив, что охранник в столь ранний час будет безмятежно спать
на скамейке за своим столом. На улице с двумя тяжелыми чемоданами
ее скорее приняли бы за приезжую, которая надеется найти работу в
правительственных учреждениях, чем за беглого ребенка из богатой
семьи. Она приехала на автобусную станцию на такси и разделила с
Тристаном скромный недорогой завтрак — кофе, хлеб и сыр. На этот
раз они пообещали друг другу вести себя более экономно, чем в Сан-
Паулу.
Резкий толчок разбудил их, когда автобус, скрипя и раскачиваясь,
остановился у единственной церкви какого-то городка, украшенной
одиноким голым крестом на вершине искусственного фасада с
вытесанными из камня жестикулирующими святыми, у которых были
отколоты носы и прочие части тела. На залатанном фасаде магазина
напротив остановки автобуса висели только изодранные в клочья
старые рекламные транспаранты. Единственным символом коммерции
была старая карга, которая продавала колосья пшеницы, поджаренные
на угольной жаровне прямо на солнцепеке у беленой стены. Ее грязное
платье украшал кружевной лиф, а голову венчала пластмассовая кепка
с прозрачным козырьком и рекламой пива «Брахма». Казалось, будто
глиняная черепица на крыше здания потрескалась и покосилась под
тяжестью равнодушного неба, синего, как свежая краска.
Продвигаясь внутрь страны, они словно путешествовали назад во
времени. Дороги становились уже, и все меньше автомобилей
боролись с автобусом за место на шоссе. Мимо проплывали мужчины
и женщины, восседавшие на ослах с огромными, как у кукол,
ресницами. Машины имели прямоугольные кузова, подножки и гнутые
из цельного листа крылья тех времен, когда в стране не было своей
промышленности и автомобили после долгих путешествий по
Северной Америке и многочисленных ремонтов поступали наконец в
Бразилию. Впереди, ближе к горизонту, по дороге несся грузовик с
дощатым кузовом, оставляя за собой расширяющееся облако рыжей
пыли, а пастухи вакеро, одетые в кожу, были столь обильно посыпаны
пылью, что их трудно было отличить от лошадей под ними и стад,
которые они пасли. Да и сам пейзаж здесь, где огороженные
проволокой поля не нарушали монотонности слегка всхолмленного
плоскогорья, походил на пыльную темно-коричневую шкуру, которая
не боится ссадин и воды, но хранит множество шрамов и потертостей.
Сначала Тристан и Изабель с интересом вглядывались в однообразные
пейзажи Гойаса, но через некоторое время у них защипало глаза, и они
снова стали говорить о себе. Животы урчали от голода и страха перед
тем, что они на себя взвалили.
— Здесь все принадлежит скоту и его владельцам, — заметил
Тристан. — Я пока не вижу места для нас, как бы просторна ни была
эта земля.
— Мы проехали всего лишь несколько миль, — заверила его
Изабель. — А Бразилия бесконечна. Как бесконечны и наши
возможности.
И все же в городе Гойания, куда они прибыли через шесть часов,
безжалостная планировка улиц, расположенных по кругу и
снабженных номерами вместо имен, постоянно возвращала их
мыслями к автобусной станции на Авенида-Аньянгуэра. Сон урывками
и нерегулярное питание начали сказываться на Тристане. Изабель
упаковала в два синих чемодана много одежды и разных сокровищ,
спина под оранжевым рюкзаком болела — жена тяжелым драгоценным
камнем повисла на его шее. Мутными от кашасы взглядами
меднокожие работники ранчо провожали на улицах ослепительно
белую девушку с иссиня-черным мужчиной. Вдали от побережья
индейская кровь чувствовалась сильнее. Тристан явно привлекал
внимание, а в Гойании атмосфера была почти такой же, как в
Бразилиа, — здесь планировщики тоже навязали податливой пустоте
абстрактный узор, и потому отец Изабель казался угрожающе близким.
Молодая парочка умирала от голода, однако рестораны, к которым они
подходили, отпугивали их доносившимися оттуда взрывами грубого
мужского хохота, стуком шпор по деревянному полу и терпкими
запахами жаренной на углях говядины и дешевой пинги. Наконец они
нашли на Авенида-Президенте-Варгас заведение под названием
«Ресторан Дорадо», который специализировался на блюдах из рыбы,
пойманной в окрестных реках и озерах. Ресторанчиком владел
украинец, лысый человек со стальными зубами. Ему понравились его
новые посетители, такие же экзотичные, как и он сам. Рыба Дорадо,
сказал он им, особенно вкусна с соусом из бананового пюре,
смешанного с толченым луком и лимонной цедрой. На десерт он
порекомендовал редкий фрукт под названием мари-мари и сидел за их
столиком так долго, что успел объяснить, каким образом его сюда
занесло. История эта была запутанная и начиналась во время какой-то
войны. Его захватили в плен во время немецкого нашествия и
вынудили вступить в особые войска, которые охраняли какие-то
непонятные лагеря для пленных. Он бежал, когда русские вторглись в
Польшу, зная, что они казнят его как предателя и военного
преступника.
— Я повидал слишком много истории, — говорил он. Каким-то
образом он сумел пробраться в Бразилию. — Это счастливая страна. У
нее глубокие карманы и короткая память. — Когда украинец смеялся,
его старомодные железные зубы сверкали во рту, как ножи в ящике
кухонного стола.
Утолив голод и восстановив жизненную энергию, Тристан и
Изабель забрели в магазинчик на извилистой улочке под названием
«Руа-82» и купили себе по паре востроносых ковбойских сапог,
украшенных замысловатой вышивкой. Восприняв гостеприимность
хозяина ресторана за доброе предзнаменование, они сели на ночной
автобус, отправлявшийся на север к Гойас-Велью и хребту Дорадо.
Влюбленные очнулись от тяжелого сна и увидели, как автобус,
подпрыгивая на камнях и скрежеща коробкой передач, карабкается
вверх по дороге, которая превратилась в широкую грунтовую тропу.
Было раннее утро. В сумерках ветки колючих кустов скребли по
бортам автобуса. Оград вокруг больше не было, и автобус то и дело
останавливался, чтобы пропустить стадо зебу — черных животных с
опущенными ушами и нелепыми горбами. В одном месте автобусу
довольно долго пришлось тащиться следом за запряженной быками
повозкой, которая везла початки кукурузы под охраной босоногого
мальчика лет десяти с кнутом и прохудившейся соломенной шляпой на
голове. Когда рассвело, они увидели разбросанные по склонам холмов
белые одноэтажные ранчо, а чуть повыше, там, где лишь небольшие
расчищенные участки земли, засеянные маниокой и бобами,
свидетельствовали о попытке человека бороться с пальмами,
ползучими лианами, колючими кустарниками и опунтиями, стояли
некрашеные хижины. То карабкаясь вверх, то устремляясь вниз,
автобус шел по дороге, и голова Изабель, налитая свинцом отчаяния,
покоилась на плече Тристана. Еще до полудня они приехали в городок
у горного ручья; в нем почти ничего не было, кроме таверны,
магазинчика и церкви с запечатанной дверью.
— Где мы? — спросил Тристан у водителя автобуса, когда
пассажиры, будто по команде, которую Тристан пропустил мимо ушей,
высыпали из автобуса на скользкий синий булыжник городской
площади.
— Это Курва-ду-Франсес, — ответил водитель. — Дальше дороги
нет.
Пассажиры постепенно расходились. Одних встречали, и
воссоединившиеся пары, обнявшись, разбирали узлы, привезенные
издалека, и удалялись в свои невидимые дома по протоптанным в
зарослях дорожкам. Изабель подташнивало, и голова ее отяжелела
после долгого путешествия; ее ошеломила та пропасть, в которую они
низвергнулись. Сердце Тристана словно закрылось на замок. Ему
пришлось набраться храбрости на двоих. Он должен защитить
скрытые в багаже сокровища и свою пачку, крузейру. Может быть, так
далеко от побережья инфляция их не достанет.
Откуда-то доносилось стремительное веселое журчанье горного
ручья. Вокруг словно сгустились сумерки: высокие деревья
подступали к самой площади, и солнце, как небольшая размытая
язвочка, светило сквозь пелену облаков не ярче луны. Открытая дверь
таверны под названием «Флор да Вида» манила к себе — только там
угадывались признаки жизни и можно было укрыться от непогоды.
Когда они вошли, горстка посетителей замолчала, прекратив разговор,
который они вели такими громкими, резкими и гнусавыми голосами,
будто старались перекричать ветер. Официантка — совсем еще
ребенок, с плоским, как тарелка, лицом и столь туго затянутыми в
узелок волосами, что они облегали ее голову, будто толстый слой
лака, — робко подошла к ним.
— Мы с женой проголодались, — сказал Тристан, даже в этой
скромной обстановке наслаждаясь возможностью называть Изабель
своей женой. Казалось, будто из его тела выросло еще одно, и это
сложное, неуклюжее, двойное существо внушало суеверный страх, так
как обладало чудовищным чувством собственного достоинства.
— Что у вас подают? — спросила Изабель мягко, чтобы получить
ответ от робкой официантки. Ее девичьи интонации сменились
серьезным голосом взрослой женщины.
— Рис и черную фасоль, — выдавил из себя ребенок, — и
фаринью.
— А что еще у вас есть? — спросил Тристан.
— У нас больше ничего нет, господин, — ответила маленькая
девочка, а потом добавила: — Есть еще копченая козлятина.
— Хорошо, мы с удовольствием все это съедим, — проговорила
Изабель. Когда официантка исчезла за гремящей вращающейся дверью
у стойки бара, Изабель положила белую руку на руку Тристана и
сказала: — Мы приехали в царство, где не из чего выбирать.
— Ешь копченую козлятину или помирай с голоду, — ответил он
с горькой усмешкой.
Однако, когда принесли еду на дымящихся тарелках, она
оказалась удивительно вкусной. Даже жилистая козлятина таяла во
рту. Они заканчивали трапезу, когда к ним подсел грузный невысокий
мужчина, чья рыжая борода почти сливалась с медно-красным цветом
его лица. Борода его росла почти от самых глаз, и даже на кончике
носа торчало несколько волосинок. Не спрашивая, маленькая
официантка принесла им бокалы с прозрачной пингой[11], и теперь
дружелюбный незнакомец подсел к ним со своим бокалом.
— Что привело вас в Курва-ду-Франсес, к подножью Дорадо? —
Голос незнакомца звучал грубо, однако речь была витиеватой, как
тяжеловесная деревенская подделка стиля барокко.
— Просто автобус дальше не идет, — ответил Тристан, для
уверенности коснувшись пряжки ремня. — У нас не было выбора,
дружище.
Рыжий человек улыбнулся, в его имбирной бороде показался
неровный ряд гнилых зубов.
— Дорога вовсе не кончается в этом городке, а водитель — просто
мошенник. У него тут женщина в пригороде, с которой он проводит
ночь. А дорога уходит дальше на много миль, поверьте мне.
— А здесь есть пригороды? — спросила Изабель девичьим
голосом и звонко рассмеялась.
Рыжий человек остановил на ней мутный взгляд своих глаз и
заявил:
— Пригороды обширны. Когда-то в приходе было двадцать тысяч
душ, не считая племен индейцев Тупи и Шакриаба.
— И что же потом произошло? — спросил Тристан.
Глаза человека под огненными бровями заговорщицки обвели зал,
словно то, что он сейчас скажет, не должен знать никто из сидящих в
ресторане.
— Золото кончилось. — Он сделал театральную паузу. Поверх
грубой рубашки красно-коричневого цвета он носил такого же цвета
кожаный жилет, и невозможно было разобрать, то ли они с самого
начала были выкрашены в этот цвет, то ли их сделала такими местная
пыль. — Однако Курва-ду-Франсес еще станет метрополией, —
заверил он. — Все планы строительства сохранились.
Концентрические авеню, симметричные парки, красивая больница в
иезуитском монастыре — все цело. Предусмотрены также — простите
меня, сеньора, за столь вульгарные речи — бордели, чьи входы и
выходы устроены так, чтобы