они таскали мешки с мокрой глиной и долбили кирками скальную
породу; взгромоздившись на деревянные лестницы, они вырубали
террасы в отвесных скалах. Почти каждый день эрозия почвы и
результаты человеческого труда вызывали оползни, почти каждый день
один-два гаримпейру умирали под этими оползнями или от болезней,
истощения и поножовщины. Грабежи и убийства происходили прямо в
карьере и в десятках бедняцких поселков, выросших на окрестных
холмах, являя собой ряды кое-как построенных хижин, между
которыми местами попадались редкие магазинчики, похоронные
конторы и похожие на пришельцев из другого мира заведения
маникюрщиц со множеством маленьких квадратных отделений для
занятий «маникюром». Баров не было, в пятнадцатикилометровой зоне
вокруг Серра-ду-Бурако действовал сухой закон. Не будь его, жертв
среди старателей было бы гораздо больше. Здешние старатели,
натренированные тасканием двадцатипятикилограммовых мешков с
камнями по крутым лестницам и узким проходам по сорок раз по дню,
были, пожалуй, самыми атлетичными мужчинами на земле: каждый
мог похвастаться грудью штангиста и ногами футболиста. Буйные
драки были для них единственным развлечением, и только те, кому по
воле Божьей посчастливилось найти золотой самородок, могли
позволить себе другие радости. На крутые террасы удачи слетался
народ с выжженного солнцем голодного северо-востока и из
полузаброшенных рыбацких поселков Баийи и Мараньяна, из трущоб
Форталезы и Ресифи и душных, кишащих болезнями и паразитами
деревушек Амазонии. По закону земля на выжженных просторах
хребта Дорадо принадлежала расположенной в далеком Сан-Паулу
горнорудной компании, которая хоть и считалась бразильской, но
полностью контролировалась арабами и гринго. Но потом
федеральный суд издал указ, гласивший, что ни одного бразильца
нельзя лишить права добывать золото. Право это уходит корнями в
далекий 1500 год, когда португальцы впервые увидели зеленые берега
Бразилии. Старатели основали кооператив, обеспечивавший работу
промывочных желобов и поставляющий оборудование для первичного
обогащения породы, которое загрязняло ртутью все местные речки.
Кроме того, кооперативу принадлежали весовая и банк.
Как только Тристан разузнал все про работу и приобрел в лавке
кооператива кирку, лопату, отбойный молоток и мешки — в придачу к
помятой, но все еще блестящей батеа, которую рыжий человек продал
им вместе с ордером на землю, — он почувствовал себя счастливым.
На автомобильном заводе, вдали от Изабель, ему чудилось, будто его
прижимает к полу непрерывный металлический грохот, он ощущал
себя шестеренкой в громадном механизме, пустячной экономической
прослойкой, вставленной между владельцами завода и профсоюзными
деятелями. Его ставили напротив плосколицего Оскара с его беззубой
улыбкой, чтобы Тристан заворачивал болты, пока его спина и плечо не
заноют от боли. Каждый автомобильчик, уходивший дальше по
конвейеру, содержал в своем маслянистом жукообразчном теле
частицу его крови. Здесь же, в выпотрошенной горе, Тристан стоял на
вершине своей собственной каменной колонны и дробил ее на мелкие
осколки, в каждом из которых могло оказаться сокровище, способное
сделать богатыми и его, и Изабель. Тристана переполняло чувство
свободы и легкости: его силуэт высился на фоне неба статуей героя,
сражающейся со стихиями, частью которых является он сам.
Однако за первым годом миновал второй, а за ним третий и
четвертый, колонна породы сравнялась с поверхностью террасы, где
разрабатывали свои участки другие старатели, а самородка все не
было. Старатели с соседних участков стали уходить, покалечившись
или просто отчаявшись найти золото, а его квадратный участок
превратился в шахтный ствол, который он сантиметр за сантиметром
киркой и лопатой уводил в глубь скалы, и возвышенные надежды,
когда-то переполнявшие его, превратились в тяжелое, фанатичное
ожидание невозможного.
Нельзя сказать, чтобы за годы терпеливого труда он не нашел ни
одной песчинки золота. Тристан и Изабель поселились в хижине,
позади которой тек зараженный ртутью ручеек — возможно, именно в
этой лачуге жил рыжий человек. Каждый вечер Тристан приносил
домой мешок самых многообещающих обломков породы, которые он
добыл за день: самые светлые породы содержали кварц, самые
блестящие — чешуйки пирита — этого «золота дураков», который
часто сопутствует настоящему золоту. Он дробил эти камни молотком
и пестиком со стальным наконечником, пока Изабель готовила на ужин
черные бобы и рис. Сидя на корточках у ручейка, Тристан промывал
куски породы, глядя, как более тяжелые частицы оседают на мелких
ребрышках батеа, расходящихся из ее центра подобно лучам солнца в
туманной дымке. Эта работа не переставала увлекать его, и он
терпеливо ждал рядом с «болтливым колдуном-ручейком» появления
«этих маленьких чертенят, драгоценных золотых мошек». Подобно
тому, как огнепоклонники зачарованно глядят на костер, пытаясь
прочесть свою судьбу, и ищут в языках пламени лицо или руку демона,
так и Тристан день за днем вглядывался в круговерть воды в батеа,
пока глаза его не начинали слезиться в темноте. Самая крупная
крупинка золота, какую ему удалось добыть за все это время, была
мельче спичечной головки, но даже этой жалкой находки оказалось
достаточно, чтобы, купив в лавке немного копченой козлятины,
разнообразить скудный стол и впервые за многие недели заняться
любовью.
Тристан уставал как пес и обычно не мог удовлетворять Изабель.
Все его помыслы были теперь связаны с поисками воображаемых
очертаний частиц металла, скрытых в безумно упрямой
кристаллической решетке скалы. Свет его обожания покинул тело его
жены. Здесь, на склонах Серра-ду-Бурако, в ее кожу въелась тонкая
пыль, подчеркивая легкие морщинки, появившиеся на лбу, в уголках
рта и глаз, и даже у основания шеи, которая некогда была гладкой, как
струя молока. Линии рта на ее молодом обезьяньем личике стали
жестче, а вокруг глаз легли усталые тени. Когда она раздевалась и
ложилась в постель, в темноте хижины по-прежнему вспыхивала
нежная красота ее белого тела, и, хотя сердце Тристана начинало
трепетать, как это случалось с ним, когда он видел над горами черную
свинцовую тучу, закрывающую солнце, плоть его редко бывала готова
к такому же трепету.
— Ты больше не любишь меня, — жаловалась Изабель.
— Люблю, — возражал он. — Моя любовь, как золото — она
неизменна, хотя по временам прячется.
— Золото заменило тебе и мать, и жену. Ты работаешь даже по
воскресеньям, а мы все равно голодаем. Даже когда тебе удается найти
золотые песчинки и крупинки, тебя в кооперативе обвешивают, а
половину оставшихся денег ты пропиваешь по дороге домой.
Изабель говорила правду — кашасу контрабандой привозили в
горы и продавали по баснословным ценам, а Тристан, во всем
желавший походить на других гаримпейру, то и дело пропускал
стаканчик-другой, и в нем просыпались гены матери, которую он
раньше презирал. Когда спиртное оглушало мозг, то в темной,
неприступной скале жизни отверзалась светлая пещера, где можно
было укрыться. Его гордый и независимый дух, который заставил его
на пляже вычленить эту куколку из пустой породы других тел и
назвать ее своей, — этот дух истлевал, как истлела от пота и знойного
солнца его старая футболка, пока он сводил на нет каменную колонну
на своем участке.
Изабель видела, как лицо мужа отзывается болью на ее слова, как
тени поражения и трусости омрачают его гордое чело, и ей тоже
становилось больно. Но Изабель решила, что если она хочет остаться
равноправной личностью, то ей необходимо немного отдалиться от
мужа. В первые месяцы семейной жизни она вела себя по-рабски,
думая только о том, как ублажить мужа и его гордыню, пока он
приспосабливается к тяготам жизни на прииске, и, оставаясь одна в
хижине, впадала в некое подобие сна, слыша только бормотание
отравленного ручья за домом и тревожный шум пустынной,
выжженной солнцем улицы с ее заправочной станцией, деловитым
похоронным бюро, лавочкой кооператива, где по взвинченным ценам
продавались самые необходимые вещи, и плодящимися, как грибы
после дождя, маникюрными заведениями. Она решила было поискать
работу, однако манеры светской девушки и отрывочные студенческие
знания здесь никому не были нужны. У нее был только один товар,
который все мужчины шумно нахваливали всякий раз, когда Изабель
выходила из хижины на улицу под слепящие лучи солнца. Черные
грозовые тучи, постоянно хотя и собирались над дальними горами, но
крайне редко разражались дождем. Если же дождь все-таки начинался,
то это был свирепый, оглушительный ливень, после которого по
широкой немощеной улице неслись слепящие потоки, а вода в ручье
поднималась до самого порога их дома.
Оставаясь в хижине, Изабель спала или читала все подряд, лишь
бы окунуться в какой-нибудь другой мир. Инструмент и припасы
доставляли с прибрежных фабрик завернутыми в обрывки старых
газет и журналов, из которых можно было узнать о давних сплетнях и
увидеть портреты актрис в вышедших из моды платьях, узнать
скандальные подробности о популярных певцах или звездах футбола,
которые давно уже остепенились или умерли от алкоголизма. И все же
эти истории на разрозненных обрывках мятой и грязной бумаги,
которые ей редко удавалось проследить до конца, существовали как бы
вне времени, ибо в них варьировались пять-шесть основных событий
человеческой жизни, которые постоянно возвращались к читателю
подобно тому, как стрелы, унесенные ранеными животными,
возвращаются к охотнику, когда тот находит их мертвыми. Любовь,
беременность, измена, месть, разлука и смерть. В этих историях всегда
присутствовала смерть.
У Изабель не осталось одежды. Два объемистых синих чемоданаобмякли и опустели. В чемодане побольше лежали только украшенный
камнями старомодный крест, который она стащила из квартиры дяди
Донашиану, портсигар с монограммой и мохнатая игрушечная
капибара, которую она очень любила в детстве. Она называла ее
Азорой и часто прижимала к своей груди, когда ложилась спать.
Теперь игрушка выцвела и заскорузла от вездесущей кремниевой
пыли, непрерывно висевшей над прииском. Неношеные платья, блузки
и облегающие джинсы она продала маникюршам, чтобы было на что
купить рис, черные бобы и фаринью. В ее глазах Тристан стал
машиной из мышц, которую она должна кормить, чтобы не
остановилось их движение по дороге жизни.
К тому времени, когда продавать стало нечего, Изабель уже
довольно близко сошлась с маникюршами, и те научили, как нужно
зарабатывать деньги. Это оказалось на удивление просто — надо
только научиться задвигать частицу самой себя подальше, на самую
дальнюю полку сознания. Мелкая мужская драма подъема и падения
казалась ей очень трогательной, хотя мужчины способны и убить тебя
голыми руками, если ими завладеет злоба. Однако именно в ее
женской власти усмирить их ярость, в ее власти принять в свое лоно
все, что они могут предложить.
Когда Тристан пришел домой и обнаружил на столе не просто рис
да бобы, а ветчину и шкворчащую на сковородке сочную
пресноводную рыбину, когда на десерт ему подали ананас и питангу,
он долго смотрел на Изабель — белки его глаз порозовели от
карьерной пыли, как у того рыжего человека, — но так и не спросил,
на какую золотую жилу она напала. Ей было противно его немое
одобрение блуда, и одновременно она любила его еще больше за
реализм и такт стоика. Романтизм сводит людей друг с другом, но
только реализм помогает им жить вместе. Тристан бросил мешок с
породой на земляной пол и не стал его обрабатывать. Он сидел за
необычно богатым столом со сдержанным величием короля, который
знает, что у него фальшивый скипетр, а потом весь вечер ходил вокруг
нее с какой-то деликатной нежностью, будто плоть ее превратилась в
хрупкое стекло. Засыпая рядом с ним на матраце, набитом рисовой
соломой, Изабель чувствовала, что Тристан касается ее спины и плеч
так осторожно, словно она девственница.
Он стал ласковым импотентом. Изабель часто ощущала, как он
рассматривает ее ночью при свете свечи, слышала медленные тягучие
нотки в его голосе, когда он рассказывал о новостях прошедшего дня.
Теперь ей чудилось, что их комнату населяет множество людей. А
может, ее память оказалась переполненной образами других мужчин
— их вскриками и ласками, их телами самых разных цветов,
мышцами, волосами, запахами и оргазмами, затихавшими в
