школы, в которой учились вместе, — те
настолько походили на мужчин, что у них даже усы росли. Они
говорили о тех, кого молва считала лесбиянками, живущими в
причудливом браке — одни из них были «петухами», другие
«курочками»; они говорили о тех, что пытались совратить учениц, из
похоти раболепствовали перед священниками, что платили
садовникам, чтобы те с ними переспали; о монашках, которые
увешивали стены своих келий портретами Папы Римского и
мастурбировали, глядя на его встревоженное, с кисло поджатыми
губами лицо. Они словно читали книгу, книгу секса, словесные
кружева, сплетенные ловкими пальцами усевшихся в круг девушек, и
их хихиканье посверкивало в этом словесном узоре, как серебряная
нить на полотне. Тристан и Эвклид выросли в мире, где секс был
заурядным товаром, как бобы или фаринья[1], который стоит не больше
нескольких измятых крузейро, брошенных на деревянный стол,
покрытый винными пятнами; они потеряли невинность, не достигнув
и тринадцати лет, и в неловком молчании зачарованно слушали, как
девушки развивали, веселясь до слез, свои фантастические
предположения.
Рассказывая о монастырской школе, они упомянули о запретном
радиоприемнике, конфискованном одной из монахинь, и это дало
Тристану возможность показать свое знание самбы и шору, боса-новы
— новых музыкальных стилей, созданных звездами бразильской
эстрады — Каэтану, Жиля, Шику. Они заговорили об электронном рае,
сиявшем высоко над их головами, где певцы и киноактеры, звезды
футбола и сверхбогачи проплывали обсыпанными блестками
ангелами, — этот мир словно спустился на землю и объединил их.
Искры любви и ненависти, максималистские юношеские заявления
перелетали от одного к другому, уравнивая всех и бесконечной
удаленностью от этого рая, и тем, что все они имеют одинаковые тела
с четырьмя конечностями, двумя глазами и одной кожей. Подобно
набожным крестьянам Старого Света, каждый из них верил в то, что
этот рай, на невидимых волнах посылавший им вести о себе, обращал
свой улыбающийся благостный лик персонально к нему, равно как и в
то, что недостижимая вершина небесного купола располагается
именно над его обращенным вверх взглядом.
Раскаленный песок припекал снизу; властное бессилие
постепенно пригасило их разговор. Когда Эвклид и Эудошия,
поколебавшись, дружно встали и пошли к воде, над оставшейся парой
нависло напряженное молчание. Рука Изабель, на которой блестело
краденое кольцо, прикоснулась к темной, цвета полированного
серебра, ладони Тристана.
— Ты хочешь пойти со мной?
— Да, куда угодно, — ответил Тристан.
— Тогда пошли.
— Прямо сейчас?
— Сейчас самое время, — сказала она, серо-голубыми глазами
встретившись с его взглядом, и ее пухлая верхняя губа торжественно и
задумчиво приподнялась. — Для нас.
Квартира
Свое полупрозрачное пляжное платье цвета маракуйи Изабель
надевать не стала, решив уйти с пляжа в купальнике и сандалиях с
белыми ремешками из тонкой кожи. Они пошли по знаменитому
тротуару Авенида-Атлантика с черно-белыми извивающимися
полосами мостовой. Она свернула платье и полотенце, умостив их на
руке так, что в конце концов какой-то прохожий заглянул в этот яркий
сверток, надеясь увидеть личико младенца. Черная, будто
выкрашенная соком плодов женипапу соломенная шляпка девушки
плыла впереди Тристана летающей тарелкой, распустив по ветру
черную шляпную ленточку. Изабель шла неожиданно быстрой
спортивной походкой, и Тристану пришлось догонять ее вприпрыжку.
Из чувства приличия он натянул грязную футболку с надписью
«Одинокая звезда» — названием ресторана для гринго — и звонко
зашлепал по мостовой поношенными синими вьетнамками.
Рослая белокожая девушка, которую длинные ноги делали еще
стройнее, шагала вперед со слепой решимостью лунатика, как будто
малейшее сомнение могло остановить ее. Она пошла на юг, к форту,
потом повернула направо, к Ипанеме — то ли на улицу Авенида-
Ранья-Элизабет, то ли на Руа-Жуакима-Набуку, — Тристан был
настолько растерян и напуган, что не заметил, куда именно они
свернули. Здесь, под сенью высотных домов и деревьев, среди
магазинов, ресторанов и зеркальных фасадов банковских зданий со
швейцарами и стоящей навытяжку охраной, едва прикрытая нагота
девушки мерцала призрачным светом и привлекала еще больше
взглядов. Тристан старался на всякий случай держаться поближе к ней,
но девушка была отрешена и неприступна, ее ладонь стала холодной
как лед, и Тристан почувствовал себя неуклюжим чужаком. В мире
шикарных домов и охраняемых улиц вожаком была она. Под бордовым
навесом с номером девушка свернула в темный вестибюль, консьерж-
японец за высокой черной с зелеными прожилками мраморной
конторкой удивленно захлопал ресницами, но вручил ей маленький
ключ и нажал кнопку, открывшую внутреннюю стеклянную дверь.
Проходя через порог, Тристан чувствовал себя так, будто его
просвечивают рентгеном. У него зачесалось в паху, там, где хранилось
лезвие бритвы, а член в тесных влажных шортах скукожился до
размера орешка кешью.
Серебристые металлические двери лифта украшали треугольные
пластины, похожие на узорчатую ткань. Лифт скользнул вверх, словно
клинок из ножен. Затем они прошли по короткому коридору с обоями в
полоску того же сочного цвета, что и ее платье, но более мягкого
оттенка, и остановились перед навощенной до блеска дверью красного
дерева, набранной из множества рельефных панелей. Девушка
повернула маленький, не больше его бритвы, ключ, и дверь открылась.
За порогом царила тишина роскошной обстановки. Повсюду вазы,
ковры, подушки с бахромой. С полок глядят тисненные золотом
корешки книг. Тристану еще не доводилось бывать в подобных местах,
он почувствовал, как его дыхание и движения теряют прежнюю
легкость.
— Чей это дом?
— Моего дяди Донашиану, — ответила девушка. — Не бойся,
тебе не придется с ним встречаться, он весь день на работе, в центре.
Или играет в гольф и выпивает с друзьями. Собственно, в этом и
заключается его работа. Я велю служанке принести что-нибудь выпить
и нам. А может, тебе хочется есть?
— О нет, сеньорита, я не голоден. Стакана воды или немного
суко[2] будет достаточно.
Тристан огляделся, и у него пересохло во рту. Сколько же всего
отсюда можно украсть! За один только серебряный портсигар или два
хрустальных подсвечника они с Эвклидом выручили бы столько, что
хватило бы на целый месяц. А вот картины с квадратами, кругами и
свирепыми яркими мазками вряд ли дадут много: если они кому и
были дороги, так это автору, да и то лишь в момент, когда он их
творил. Зато книги сверкают золотым тиснением. Тристан изумленно
оглядел ряды книжных полок, уходящие под потолок на высоту
пальмы. Вдоль двух стен комнату опоясывали антресоли, а потолок
являл собой купол из стеклянных розовых лепестков с морозным
узором, из вершины которого на столь же длинной, как у церковного
светильника, цепи свисала громадная люстра с изгибающимися
медными буквами «S» рогами. Для Тристана слово «дом» означало
лишенное солнца темное логово хижины. Здесь же было столько света,
что ему казалось, будто он стоит под открытым небом, в каком-нибудь
укрытом от ветра месте. Сверкающая тишина приняла его.
— Мария! — ровным голосом позвала Изабель.
Пухленькая молодая служанка пришла не спеша, словно ей
пришлось миновать анфиладу комнат, презрительно взглянула на
Тристана, и в ее глубоко посаженных глазах мелькнул ужас. Покрытые
оспинами щеки служанки были припухшие, как это случается у
индианок, а может, ее просто недавно побили. Причудливая смесь
генов окрасила ее кожу в темный табачный цвет. Она наверняка прочла
мысли Тристана о воровстве и сочла себя выше этого. Как будто жить в
богатом доме и щеголять в чистой одежде, выданной хозяевами, — это
не то же самое воровство.
— Мария, — произнесла Изабель, стараясь, чтобы ее голос не
прозвучал грубо или испуганно, — принеси два витаминных напитка
— банановый или из авокадо, если еще есть. Это для меня. А моему
другу… Принеси ему то же самое, что ты сама ела на обед. Его зовут
Тристан. Хочешь сандвич? — спросила она его.
— Клянусь, в этом нет необходимости, — возразил Тристан с
великодушием, которое выдавали в нем высокий лоб, блестящие
выпуклые глаза и отрешенное выражение лица.
Однако, когда на мозаичном столике появилось блюдо с
подогретым акараже, поджаристыми шариками ватапы[3], креветками и
перцем, он набросился на еду, как волк. Тристан давно научился
подавлять чувство голода, но вид пищи сводил его с ума, и он ничего
не оставил на блюде, буквально вылизав его. Девушка подвинула к
нему свою тарелку. Он проглотил и эту порцию.
— Кофе? — спросила Мария, пришедшая убрать со стола. Она
уже не так сильно источала ненависть, и Тристан ощутил в ее
поведении легкие заговорщицкие оттенки — так неуловимо отдает
запахом масла денде пища, приготовленная на севере. Может, в
странном доме девушки и ее дяди уже было что-то такое, чего
служанка не одобряла. Как и многие люди из низов, она была готова к
различным проделкам и переменам, ибо для них мир не представляет
собой драгоценную реликвию, которую следует хранить вечно под
стеклом.
— Да, принеси, пожалуйста, и оставь нас одних, — ответила
Изабель.
Она сняла шляпку; светлые, длинные, мерцающие волосы
подчеркивали ее наготу, и Тристану снова ударил в глаза слепящий
свет, как и тогда, на пляже, когда он вышел из моря.
— Я тебе нравлюсь? — спросила она, отводя глаза и краснея.
— Да, даже больше того.
— Ты думаешь, я вертихвостка? Дрянная девчонка?
— По-моему, ты богата, — ответил он, оглядывая комнату, — а
богатство делает людей странными. Богатые делают что хотят и не
знают цену вещам.
— Но я не богата, — возразила Изабель, и в голосе прозвучало
недовольство и раздражение. — Мой дядя богат, отец тоже — он живет
в Бразилиа, — но лично у меня нет ничего. Они держат меня, как
избалованную рабыню, чтобы после монастырской школы выдать за
какого-нибудь паренька, который со временем вырастет в такого же,
как они, — лощеного, вежливого и равнодушного господина.
— А где твоя мать? Что она думает о твоем будущем?
— Моя мать умерла. Она хотела подарить мне младшего брата, а
он запутался в пуповине по пути на свет Божий и в предсмертных
судорогах разорвал ее матку. По крайней мере, мне так сказали. Мне
было четыре года, когда это случилось.
— Как печально, Изабель. — Хотя Тристан и слышал на пляже,
что именно так Эудошия называла подругу, сам он еще не произносил
ее имя вслух. — У тебя нет матери, а у меня нет отца.
— Где же твой отец?
Тристан пожал плечами:
— Может, умер. Пропал, во всяком случае. У матери было много
мужчин, и она не уверена, от кого я родился. Мне девятнадцать,
значит, это произошло почти двадцать лет назад. Она много пьет и ни о
чем не печалится.
И все же однажды мать достала ему нужное лекарство. Она
кормила его грудью, выбирала вшей из кудрявой шевелюры, искала
глистов в какашках.
— Мне еще только восемнадцать, — объявила Изабель, чтобы
снова привлечь его внимание.
Он, улыбнувшись, осмелился дотронуться до ее сверкающих
волос, похожих на ночные огни Рио, открывающиеся со склонов гор.
— Я рад этому. Мне бы не хотелось, чтобы ты была старше или
богаче меня.
Она не убрала его руку, но на улыбку не ответила.
— Ты подарил мне кольцо. Теперь мне нужно подарить тебе что-
нибудь в ответ.
— В этом нет необходимости.
— Подарок, который я имею в виду, станет подарком и для меня.
Это время. Время моей жизни.
Она встала и, потянувшись к нему, прижалась губами к его губам,
скорее обозначая поцелуй, как это делают в журналах и на экране
телевизора, чем целуя его по-настоящему. До этого момента жизнь ее
состояла в изучении историй чужих людей, теперь она создавала свою
собственную. Она повела его за собой к металлической винтовой
лестнице, окрашенной в матово-розовый цвет, и начала подниматься
на второй этаж. Изабель шла впереди по вьющейся лестнице, и тело ее
распадалось