ней? Не
объясняя, откуда у нее деньги, она купила длинное цинковое корыто, и
Тристан вечером натаскивал воды из ручейка, а Изабель разогревала ее
на керосинке и, опустившись в длинное корыто, наполненное горячей
водой, лежала в нем, пока вода не остывала. Вид ее собственного тела,
казавшегося под водой оловянным, и легкое колыхание лобковых
волосков умиротворяли ее память. Затем муж ее, серый от каменной
пыли, снова подогревал воду в корыте, вылив туда ведро кипятка, и
отмывал свою кожу до сверкающей черноты в испачканной Изабель
воде. Постепенно это омовение стало для них ритуалом. Очистившись,
они ложились в постель и, устало засыпая, слабо ласкали друг друга, и
жесты их напоминали прощание тонущих в океане людей.
Изабель прежде ухитрялась не забеременеть даже в те дни, когда
они непрерывно и яростно занимались любовью. Однако на второй год
жизни на Серра-ду-Бурако она понесла, и казалось, будто вся хижина
трепещет перед столь чудесным проявлением сил природы. Ее
тошнило по утрам несколько недель кряду, потом она стала грузной и
неповоротливой, живот ее распух, кожа на нем натянулась, как на
барабане, и у Тристана голова шла кругом при виде этого неумолимого
раздвоения ее существа. Изабель родила (околоплодные воды сошли в
полночь, а первый крик ребенка раздался в тот час, когда
предрассветные сумерки выхватили из мрака очертания предметов в
хижине) мальчика с маленькими синими сморщенными ладошками,
похожими на только что раскрывшиеся цветы, а его половые органы
напоминали нераспустившийся бутончик. Изабель робко предложила
назвать мальчика Саломаном в честь своего отца, однако Тристан,
пробудившийся от своей одержимости золотом, заявил, страстно
жестикулируя, что отец ее стал ему смертным врагом. Поскольку у
самого Тристана отца не было, он согласился с женой, когда она
предложила назвать мальчика Азором в честь любимой плюшевой
игрушки.
— Наш младенец, кажется, очень бледнокож, — заметил он
однажды.
— Все младенцы рождаются такими, — сказала она. — Акушерка
говорит, что меланин содержится у них в маленьком пузырьке у
основания позвоночника, и позже он распространяется по всей коже.
Однако шли дни, младенец прибавил в весе, питаясь материнским
молоком, его ручки-ножки окрепли, а кожа так и не потемнела.
Тристан держал на руках этот комочек плоти, смотрел на него — Азор
гукал и протягивал пухленькие, похожие на звездочки растопыренные
ладошки к знакомому черному лицу, — и пытался разглядеть в
младенце хотя бы тень Африки, хотя бы капельку черной негритянской
крови. И ничего не находил. Изабель показывала ему на
приплюснутый носик, маленькие круглые ушки, прямоугольный и
насупленный лобик и заявляла, что узнает в нем Тристана. Второй
ребенок, девочка, родившаяся через четырнадцать месяцев после
появления на свет Азора, была потемнее, однако кожа ее, как
показалось Тристану, была по-индейски красной. Волосы у девочки,
правда, были черные, но совершенно прямые. Тристан не возражал,
когда Изабель назвала девочку Корделией — в честь своей матери,
которую она едва помнила. То обстоятельство, что оба младенца
Изабель выжили, как бы возносило ее над собственной матерью,
которая умерла при вторых родах.
Новые обитатели хижины наполняли дом невинной возней и
энергией. Они что-то канючили, кричали и бегали; их мучали колики и
рвота, они хотели есть и какать, и у взрослых не оставалось времени
на раздумье о том, по какому пути повела их судьба. Теперь природа
объяснила им, зачем они сошлись. Кооператив маникюрщиц нашел для
Изабель старушку, беззубую индианку тупи, отставшую от своего
племени, чтобы она ухаживала за детьми, пока Изабель работает. Это
существо, появлявшееся в полдень и исчезавшее вечером неизвестно
куда, звали Купехаки.
Самородок
Удары кирок, стук молотков при сборке лесов и опалубки;
обрывки разговоров и песен, топот работников, гуськом шагающих по
наклонным уступам к промывочным желобам и кучам пустой породы,
громоздящимся на склонах Серра-ду-Бурако, второй горой, редкие
всплески брани, когда где-нибудь вспыхивала драка или по террасам
прокатывалась лавина, — непрекращающийся гул прииска стал для
Тристана родным. Когда он находился вне этого перевернутого
человеческого улья, даже рядом с Изабель и детьми, он чувствовал
себя опустошенным, ущербным и виноватым, как будто изменял своей
настоящей супруге, золотоносной жиле. Но стоило ему вернуться в
карьер, как его тут же наполняло ощущение того, что он обрел свою
подлинную плоть. И это чувство не покидало его, пока он находился в
своей шахте — аккуратной глубокой квадратной яме, которую он сам
киркой и лопатой пробил в теле горы.
Участок слева от него пустовал около года, затем его арендовали
братья Гонзага из штата Алагоас, и их бригада стала быстро уходить в
глубину, догоняя одинокого Тристана; теперь и в его шахту начали
проникать свет и свежий воздух. Но братья еще отставали метра на
два, и Тристан мог укрыться на дне своего участка, где грохот прииска
превращался в еле слышное бормотание, а небо сокращалось до
аккуратного синего квадрата над головой, по которому облака
проходили, как актеры в спектакле, если смотреть на сцену через
дырочку в занавесе. В его уединении было что-то от могильного
одиночества, и все же присутствовал в нем и элемент эротики. На дне
ствола было теплее, чем наверху, словно он приближался к тайне,
спрятанной на груди земли.
Несколько дней подряд Тристан разрабатывал извилистую жилу
породы у левой стены, той самой красноватой породы, которая
считается наиболее многообещающей, поскольку золото находят
рядом с его ближайшими родственниками — медью и свинцом. Когда
земля краснеет, говорили старатели, золото вот-вот должно обнажить
себя во всей своей сверкающей наготе.
Кирка его мелодично дробила породу. Оба ее острия,
отполированные ударами о камни, совершенно затупились: за три года
работы он износил три таких кирки. Скорчившись, Тристан бил
киркой вбок, поскольку жила красноватой породы поворачивала влево,
прочь от него. Казалось, будто кирка его следует за изгибом женского
тела, пробираясь в укромный уголок невидимого пока мохнатого лона.
У Тристана начиналась даже эрекция, когда он работал на дне ствола.
Сексуальная энергия, которая покидала его ночью с Изабель, вдруг
накатывала на него в середине дня, пока он махал киркой. Иногда он
даже мастурбировал под неподвижным взглядом голубого неба, всегда,
правда, представляя себе тело жены, однако в фантазиях своих он
бросался на нее не как муж, а как один из самых жестоких клиентов,
он плевал на ее груди, когда кончал.
Косой удар кирки обнажил какую-то искорку, — по крайней мере,
так показалось его измученным тьмой и каменной пылью глазам. Он
опустился на колени и набросился на выемку в скале, расширяя
блестящую породу. Облака — серые кулачки тумана — проносились
над головой, а откуда-то сверху доносился гул огромного прииска.
Когда солнце скользнуло в квадратик неба у него над головой и лучи
его упали прямо на дно колодца, спертый воздух стал горячим и
влажным, как вода в корыте Изабель. Зато стало лучше видно. Через
час, обдирая пальцы в кровь, он отвалил от пробы целую груду
обломков, и блестящий кусочек стал приобретать объем. Ком породы
отбрасывал красноватые блики, совсем не похожие на блеск
серебристых чешуек пирита.
Еще через два часа, щурясь, словно заглядывая в пылающую
топку, Тристан сумел освободить самородок от породы. Да, это был
самородок, грубый, но шелковистый на ощупь кусок золота, этого
воплощения богатства; он лежал в его ладони и был гораздо тяжелее
камня такого же размера. В самородке было граммов восемьдесят веса,
и в нем угадывались зачатки некой формы: нечто вроде животика,
ноги, головы. Это был идол, священный идол десяти сантиметров в
длину и сантиметра четыре в ширину. Неровности на нем напоминали
лунные кратеры. Тристан возбужденно переложил самородок из руки в
руку. Он старался скрыть блеск золота даже от квадратика неба над
головой. Если кто-нибудь из тысяч старателей узнает о самородке,
Тристана прибьют на месте. Голова его гудела, дыхание стало
быстрым и поверхностным, как у птицы. Опустившись на колени,
Тристан возблагодарил Господа и Его духов. Рука, творящая судьбы
людей, снова спустилась с небес и коснулась его судьбы.
Рабочая одежда старателей на Серра-ду-Бурако состояла из шорт,
футболки, соломенной или пластиковой шапки от солнца и высоких
баскетбольных кроссовок, чтобы удобнее было лазать по уступам и
лестницам (новые ковбойские сапоги Тристана оказались
непрактичными, так как были тесными, а подошвы их — скользкими;
не пригодились и теннисные туфли с автобусной станции — из-за
своей непрочности). Кроме того, старатели носили на поясе небольшие
кошельки, в которых они копили крупицы золота, пока их не соберется
столько, чтобы их расплавить, обратить в деньги или положить в банк
кооператива. Тристан боялся, как бы его самородок не оказался
слишком заметным, поэтому он положил его в мешок с обломками
руды и потопал домой, всем видом показывая, что собирается весь
вечер дробить и промывать руду, а потом поесть рису с бобами,
уложить детей и, приняв ванну после Изабель, заснуть тяжелым сном.
Когда он на глазах у Изабель вытряхнул содержимое мешка на
пол, ему на какое-то мимолетное мгновение почудилось, что
самородок исчез: из-за своего веса он опустился на самое дно мешка и
почти не отличался от других бесполезных обломков породы. Но вес
выдает золото, и Тристан быстро нашел самородок. Несколько
движений большого пальца стерли кремниевую пыль, явив миру
сияющее злато.
— Мы богаты, — объявил Тристан жене. — Тебе больше не
нужно уходить из дома к маникюрщицам. Пожалуй, мы даже сможем
купить ферму в Паране или маленький домик у моря в Эспириту-
Санту.
— Тогда нас сможет выследить отец, — напомнила Изабель.
— Ну и что? Мы подарили ему внуков. Разве за все эти годы я не
показал себя верным мужем?
Изабель улыбнулась его наивности. Как она когда-то настаивала
на любви к его матери, так и он в промежутках между приступами
ненависти лелеял смутную надежду на то, что ее неумолимый папа
сжалится над ними и заменит Тристану отца, которого он никогда не
знал.
— Его не так-то просто умиротворить. Он считает, что исполняет
родительский долг, причем не только от своего имени, но и от имени
моей матери, и это делает его фанатиком. Он хочет, чтобы у меня было
только самое лучшее. Для меня лучшее — это ты, но он не видит
этого, потому что смотрит на все глазами белых господ,
рабовладельцев и плантаторов.
— Какие скучные вещи ты говоришь, Изабелинья. Как будто наше
прошлое еще не закончилось. Маникюрщицы сделали тебя циничной и
злой. Это богохульство — принимать с подозрением дар Божий.
Обними меня, годы жизни на прииске принесли свои плоды, одарив
нас сокровищем.
Переполненный желанием обнять Изабель, Тристан дал
подержать самородок Азору. Малыш уронил его на босую ногу и
разразился воплями, в унисон которым захныкала в колыбели —
старом ящике для лопат, поставленном на кирпичи, чтобы змеи и
огненные муравьи не могли туда забраться, — его сестренка.
Изабель подхватила сопящего сына на руки и сказала Тристану:
— Это были трудные годы, на долю нашей любви выпало немало
испытаний, но мы были здесь в безопасности, потому что никто не
знал, где мы скрываемся. Боюсь, как бы самородок не вытащил нас на
свет Божий.
— Ты слишком разволновалась, дорогая, это все твоя буржуазная
кровь. Завтра я отнесу самородок в кооператив. Если назначенная за
него цена покажется мне слишком скромной, я найду вольных
торговцев золотом, — их тут полно на прииске, и они предложат нам
больше, поскольку не платят восемь процентов правительству и,
сговорившись с индейцами, переправляют золото в Боливию.
Подобные легенды были привычными для обитателей
человеческого улья Серра-ду-Бурако: золото жило в мыслях старателей
так же, как живет в виде мельчайших искорок и прожилок в огромных
массивах скал.
Однако предчувствия Изабель оказались верными. Хотя Тристану
и удалось незаметно пронести