весть о великолепной находке мгновенно распространилась по
прииску. Весовая, кооперативный банк и государственное налоговое
управление занимали единственное бетонное здание посреди
деревянного городка. Здание это, украшенное звездным флагом
Бразилии, располагалось рядом с моргом, куда непрерывно поступали
жертвы поножовщины, несчастных случаев, легочных болезней и
бандитов, свирепствовавших на дорогах Серра-ду-Бурако. Оценщик,
худой желтокожий человек в черном костюме и целлулоидном
воротничке, говорил по-португальски, жеманно пришепетывая, как
выходец из метрополии. Он прищелкнул языком, посмотрел на весы,
объяснил, что точную стоимость можно будет назвать только после
того, как самородок расплавят и очистят от примесей, и назвал
предварительную цену: несколько сот тысяч новых крузейру.
— А главное, гошподин, цена его будет возраштать ш падением
кружейру, — говорил он.
Тристан с удивлением глянул на самородок. За ночь он изменился:
из человекоподобного идола он превратился в бугристую картофелину,
а лунные кратеры стали глазками. Сдав самородок на хранение в банк,
он получил взамен квитанцию и ушел, подозревая, что никогда больше
не увидит подаренный самим небом самородок.
Ночью лил дождь. Склоны и уступы карьера превратились под
ногами в месиво. Приближаясь к своему участку, он увидел там группу
людей. На брошенных участках вокруг его ствола вдруг засуетились
старатели. Темные спины гнулись и выпрямлялись, деловито долбя
породу, в которой, по слухам, скрывалось золото, а два брата Гонзага
как раз вылезали из его шахты. Они закричали на Тристана раньше,
чем он успел открыть рот.
— Ты, бандюга! — заорал брат постарше и пониже ростом, по
имени Ахилл. — Мы посмотрели и все обмерили, ты влез на
территорию нашего участка! Самородок наш!
— Браконьеров вроде тебя надо колесовать, чтобы другим
гаримпейру неповадно было! — добавил Исмаил — он был младше, но
выше ростом.
— Я не выходил за пределы моего участка, — стоял на своем
Тристан, хотя, по правде говоря, вспоминая сейчас лихорадочные
удары киркой, он припомнил также и ощущение, будто лезет в чужой
карман, и теперь спрашивал себя, не залез ли он и в самом деле на
чужой участок. Точного ответа не было, поскольку даже сам он не мог
бы сказать наверняка, из какого именно места выработки он получил
самородок.
— Мы вызовем землемеров, — отчаянно грозил старший брат, —
полицейских, адвокатов!
Они действительно подали на Тристана в суд, и процесс,
растянувшийся на долгие месяцы, привлек внимание центральной
прессы. Самородок снова и снова вынимали из банковского сейфа и
фотографировали; хотя он и был меньше золотых булыжников,
найденных в Австралии в 1851 году, но оказался самым большим из
обнаруженных в горах Серра-ду-Бурако. Новая волна алчности
всколыхнула Бразилию благодаря средствам печати. Корреспондентка
«О Глобу» приехала с фоторепортером, и тот сфотографировал
Тристана и Изабель в их хижине: Изабель купалась в оцинкованном
корыте, погрузившись по самые плечи в пену и игриво выставив голую
ногу, Тристан держал на руках пухлого бледного сынишку и
краснокожую дочь, и глаза его, блестевшие под благородным лбом
черными пузырьками, с опаской глядели в объектив.
Снимал их увешанный фотоаппаратами коренастый мужчина
средних лет в мятой одежде, который сыпал шуточками, чтобы
заставить их улыбнуться, а интервью брала молодая прогрессивная
женщина с худыми, как тростинка, ногами, обтянутыми сетчатыми
чулками. Оба были настолько любезны, что Тристан и Изабель
нарушили бы все законы провинциального гостеприимства, если бы
они выставили их за дверь и отказались позировать перед камерой.
Журналисты пробыли у них всего час и вели себя как добрые
родственники из города, приехавшие в Гойас очаровать своих близких,
и ничто не выдавало в них людей, которые выставят их обоих на
всеобщее обозрение. Правда, у Изабель хватило сообразительности
уклониться от ответов на вопросы о ее родителях, а Тристану его
хитрость уличного мальчишки помогла солгать о своей семье, которой
он стыдился, — но четкие черно-белые фотографии выдали их с
головой. Из освещенной фотовспышкой хижины на читателей «О
Глобу» глядели Тристан и Изабель, превратившиеся в одну из тех
супружеских пар, чьи ошеломленные и напуганные лица по капризу
фортуны оказываются вдруг в центре всеобщего внимания, как
попавшаяся на крючок рыба. Один из заголовков гласил: «Старатели
оспаривают права на огромный самородок». «Беглая парочка
остановлена на пути к богатству», — сообщал другой. За первыми
репортерами последовали другие, и Тристан любезно принимал всех.
Это нашествие могло принести с собой беду, а могло и привести к
прорыву вперед.
Однажды, вернувшись домой с работы в сумерках, он увиделвосседающего на одном из двух стульев человека в сером костюме.
Поначалу Тристан со стыдом подумал, что Изабель стала заниматься
своим ремеслом дома, но потом, приглядевшись, узнал мужчину с
печальным лицом, поседевшими висками и аккуратно
подстриженными усиками — это был Сезар. Изабель испуганно
жалась к плите, держа на руках толстенького сынишку, распущенные
волосы доходили ей до самой талии. Корделия лежала в колыбели,
всхлипывая во сне.
— Друг мой, я опять нашел тебя, — сказал Сезар, небрежно
вытаскивая вороненый револьвер, но, как будто из вежливости, не
наводя его на Тристана. — Под крышей другой семьи — на этот раз,
правда, твоей собственной. Прими мои сердечные поздравления.
— А где Виргилиу? — спросил Тристан. — Он все еще играет
правым нападающим за «Тирадентес» из Мооки?
Сезар устало улыбнулся.
— После того как ты от него улизнул, Виргилиу… Его назначили
на другую работу.
— Зачем ты преследуешь нас? Мы здесь никому не мешаем.
— Это не совсем так, друг мой. Несмотря на плачевное состояние
дисциплины в нашей стране, Бразилия все же не лишена
определенного порядка, традиций и устоев. Ты же, кстати, беспокоишь
моего замечательного хозяина.
Сезар, воображавший себя состоявшим при дворе семьи Изабель,
должно быть, давно уже болтал с ней в своей фальшивой отеческой
манере, поскольку он явно не ко времени расслабился, выглядел
томным и самовлюбленным, а револьвер его бесполезно смотрел в
глинобитный пол. Он не ожидал, что Тристан швырнет в него изо всех
своих сил двадцатипятикилограммовый мешок с рудой и попадет
прямо в лицо, повалив его на пол вместе с хрупким деревянным
стулом.
Изабель зашлась в крике, а Азор радостно засмеялся, когда
Тристан одним прыжком оседлал Сезара и решительным ударом
разбил тому голову самым большим куском руды, выпавшим из мешка.
Гримаса боли на лице немолодого бандита разгладилась, и веки его с
дрожью закрылись. Из седого виска сочилась кровь. Он стал слишком
стар для своей работы.
— Нам нужно уходить, — сказал Тристан Изабель, отдавая ей
пистолет Сезара. — Собери вещи и приготовь детей; я спрячу тело.
— Он еще жив, — возразила Изабель.
— Да, — подтвердил Тристан с тихой, как у Сезара, печалью в
голосе, печалью человека, который держит все в своих руках. Тело
оказалось грузным, тяжелее, чем три мешка породы, но Тристан, вновь
ухватив верткую судьбу, ощутил прилив адреналина в крови и легко
взвалил бандита на спину.
Уже наступила ночь, хотя луны и звезд пока не было видно.
Слышался стрекот цикад. В нескольких метрах выше по течению через
ручеек вела цепочка скользких камней; на противоположной стороне в
густых прибрежных зарослях начиналась извилистая тропинка, по
которой в сгущающейся темноте можно было пройти незамеченным.
Гаримпейру и члены их семей ходили сюда справлять нужду; не раз
ноги Тристана скользили по невидимому мягкому калу, и раздавленная
корочка дерьма испускала вонь, долго преследовавшую его. Ветки и
листья пальм влажно скользили по его коже, а блестящие круглые
листья куста, названия которого он не знал, царапали его своими
жесткими кромками. Когда Тристан оступался с тропинки, в кожу
больно впивались колючки. Ему стало страшно: как бы Сезар не
очнулся и не заставил его снова вступить с ним в драку.
Натренированные мышцы плеч заныли; заросли поредели, взошла
луна, и ему было легче ориентироваться. Теперь Тристан смог
разглядеть неподалеку похожий на замок освещенный силуэт — это
были рудные мельницы кооператива, в которых мешки руды, добытой
старателями, размельчались и обрабатывались сначала амальгамой, а
потом и цианидом, химическим путем извлекавшим атомы золота из
породы. Тонна за тонной шлак ссыпался на противоположный склон
Серра-ду-Бурако, образуя вторую гору, и именно по серым склонам
отработанной породы, поглощенной и изверженной обогатительным
оборудованием, Тристан нес потерявшего сознание Сезара. Никто не
заглядывал сюда, в эти необитаемые овраги, созданные человеком.
Даже змеи и огненные муравьи избегали их.
В отдаленной выемке, белесой от лунного света, Тристан бросил
на землю свою ношу; Сезар застонал, не приходя в сознание, и даже
стон его непостижимым образом передавал индивидуальные черты
Сезара — чуть насмешливую отеческую личину, под которой тот
прятал хватку бандита. Взявшись за седую шевелюру, Тристан мягко
повернул его крупную, благородную голову, и на шее под полукруглой
тенью мочки уха в лунном свете обозначилась выпуклая яремная вена.
Тристан знал, что под этой веной проходит ее более яркая и красная
сестра — сонная артерия. Вынув из кармашка шорт свою бритву, свой
верный «Бриллиант», он разрезал вену поперек на всю глубину лезвия,
а потом, когда поток крови показался ему недостаточно сильным,
добавил еще один вертикальный разрез, и только спустя много
времени понял, что расписался в своем преступлении буквой «Т».
Он думал закопать тело в сыпучие отработанные породы, но ему
показалось отвратительным и неприличным закапывать живого еще
Сезара, — его сердце билось, и кровь толчками струилась из раны.
Встав на четвереньки, Тристан лихорадочными собачьими
движениями засыпал серый костюм серой же пылью отработанной
породы, оставив голову Сезара снаружи, и она торчала на склоне,
похожая на булыжник или на голову разбитой прекрасной статуи.
Мату Гросу
Вернувшись в хижину, Тристан, измученный угрызениями
совести и тяжелой работой, сразу ощутил, что отдыхать некогда,
необходимо действовать. Семья его была готова отправиться в путь, а
те немногие пожитки, которые можно было унести с собой, уже были
увязаны в узлы. Оранжевый рюкзак набили одеждой, а кухонную
утварь завернули в одеяло и москитные сетки. Даже взгляд грудной
дочери казался серьезным в трепещущем свете керосиновой лампы, —
она, словно чуя опасность, не издавала ни звука. Старая индианка-
тупи, Купехаки, каким-то образом догадавшись, что хозяева куда-то
направляются, явилась в дом; они пытались довольно грубо запретить
ей идти с ними, но она их словно не слышала. Купехаки держалась на
расстоянии вытянутой руки от Изабель и словно повторяла ее жесты:
ходила за нею по комнате и даже сочувственно сникала, когда у
Изабель опускались руки от отчаяния и страха. Она привязалась к ним,
и от нее нельзя было отделаться. Старая индианка принесла с собой
длинную цилиндрическую корзину, которую носят за спиной и
поддерживают широкой головной повязкой, и они, решив, что
Купехаки может оказаться полезной, сошлись на том, что старуха
попутешествует с ними некоторое время.
Переправившись гуськом через отравленный стонами ручей,
маленький отряд двинулся по тропе, ведущей от рудных мельниц и
отвалов шлака в долину, где обитали только разбойники, нападавшие
на торговцев золотом и обозы с припасами для старателей.
Механический гул, доносившийся с горы далеко за полночь, утих. Уже
не были слышны и городские шумы, если не считать воя собак,
громкого хохота и ругани. Когда глаза Тристана привыкли к темноте,
ему стало казаться, что тропа, становившаяся то уже, то шире в
рваных, черных тенях растительности, засияла под ногами голубым
светом. В этом неверном свете и кровь Сезара, которой он
перепачкался, стала багровой. Изабель несла спящую Корделию на
полосатой перевязи, и лишенная волос головка дочери болталась у нее
на груди. Азора Тристан нес на плечах, и ручки ребенка слабо, но
цепко держались за жесткие, пропитанные каменной пылью волосы
отца. Когда Тристан почувствовал, что ручки сына ослабели и ребенок
уснул, он взял мальчика на руки, удивившись тому, каким тяжелым он
стал за неполные два
