года. Кроме запасной одежды, в рюкзаке лежали
револьвер Сезара, заряженный шестью патронами, ковбойские сапоги
и поясной кошелек с парой крупиц золота; тяжелые и затупившиеся
инструменты Тристан без сожаления оставил в хижине. В этом мире
приходится менять кожу, чтобы сохранить себе жизнь.
Купехаки, сгибаясь под тяжестью корзины, несла несколько
кастрюль, жестяную коробку со спичками, крючки и лески для рыбной
ловли, португальский крест, украшенный драгоценными камнями,
трехдневный запас сухого молока, сушеные бобы, шарк[13], листья
матэ и кисловатые черствые лепешки из молотой маниоки. Они с
Изабель по очереди несли на головах объемистые, но нетяжелые узлы
с москитными сетками и одеялами, завернутыми в старую бычью
шкуру, которую можно было класть на землю для защиты от муравьев
и ядовитых земляных пауков.
В первую ночь, перепуганные, они спали на уступе не далее трех
километров от прииска. Взрослые по очереди дежурили у костра,
стрелявшего искрами в окружающей темноте, где трещали ветками и
шумели неизвестные звери или духи. Казалось, даже у деревьев есть
голоса и они хищно тянут к ним ветви. Всю ночь отовсюду доносились
стоны — это смерть прокладывала себе путь в темноте. Тем не менее
предрассветная дымка застала наших бездомных путешественников
целыми и невредимыми, они протерли глаза, прочистили горло и
взвалили на плечи тяжелое бремя выживания. Избегая хоженых троп,
они двигались по усыпанным камнями ущельям гор Дорадо, каждый
день отправляясь на закат в сторону бесконечного холмистого плато
Мату Гросу. Небо над головами стало гигантским, словно Бог вздохнул
с облегчением и отошел от напряженного труда Созидания,
удовлетворившись спутанными колючками зарослями, где росли
кактусы и приземистые кустарники вперемежку с высокой травой и
редкими перелесками. Самое причудливое дерево Мату Гросу —
бразильская сосна, имеющая форму перевернутого конуса, в котором
каждая верхняя ветка тянется дальше нижней, пока дерево не образует
правильную пирамиду, стоящую на острие. Купехаки показала им, как
находить в гнилой коре таких гигантов сочных белых червей коро:
если огонь разводить не с руки, их можно есть живыми. Когда
путешественники преодолели брезгливость, они пришли к выводу, что
черви по вкусу напоминают кокосовое масло.
Именно Купехаки научила их за эти дни и недели путешествия на
запад ловить летучих мышей, сцинков, жаб, пауков, личинок
насекомых, кузнечиков, показала, как «доить» дерево бомбакс, какие
ягоды рвать, а каких остерегаться, какие семена и орехи съедобны и
где искать мед мелких, лишенных жал пчел по прозвищу «глазолизы»:
они сатанеют от вкуса человеческого пота и яростно лезут в ноздри, в
глаза и во влажные уголки рта. Они даже хуже кровососущих мух и ос
марибонду, потому что скорее умрут, наслаждаясь выделениями
человеческой кожи, чем дадут себя отогнать.
На склонах Серра-ду-Бурако все было перекопано, скалы
своротила и размолотила человеческая алчность. Здесь, в бесконечных
однообразных зарослях кустарника на просторах пятнистой саванны,
где сухие склоны шападана перемежаются журчащими коричневыми
реками, человек возвращался в подобающее ему состояние постоянно
голодной белковой массы, бредящей охотой. Купехаки показала им, как
вырезать бритвой Тристана серых паразитов, которые совершенно
незаметно въедались в ноги, как раздеться в одно мгновение, если
заденешь совершенно безобидный с виду листок, а с него на тебя
посыплется дождь мелких оранжевых клещей, которые разбегаются по
телу под одеждой, как языки пламени по сухой траве; если их сразу не
стряхнуть, через минуту они уже заберутся под кожу. Купехаки
научила Тристана собирать сухой хворост в кустарнике, а позже, когда
кончились спички, продемонстрировала, как добывать огонь при
помощи двух палочек и мотка сухой травы; Изабель она научила
строить укрытие из зеленых пальмовых листьев, которые создавали
хоть какую-то иллюзию крыши. Когда во мраке, совсем рядом с
маленьким костром, раздавался рык ягуара, Купехаки успокаивала
Азора сказками об озорном боге-ягуаре. Она как бы отдаляла границу,
за которой становилось опасно, воспринимая диких зверей как
человеческих братьев и сестер. Если обезьяны-ревуны вопили у них
над головами и бомбардировали их калом, она толковала это как
веселое приветствие; укусы вампиров — маленьких кровососущих
летучих мышей, которые ночью присасываются к голой руке
спящего, — она воспринимала как подобие очищающего кровь
поцелуя. Днем она, возбужденно жестикулируя, знакомила их со
множеством птиц: зелеными попугаями, белыми ибисами и ржанками,
розовыми цаплями, аистами-ябиру ростом с человека, желтогрудыми
райскими птицами бем-те-ви и красивыми трупиалами, которые
гнездились на макушках величественных пальм уауасу среди
фиолетовых орхидей. Вдалеке, на зыбких, как мираж, болотистых
озерах, в горячем знойном воздухе трепетали пятна и островки
розовых фламинго и белых цапель. Услышав человеческие голоса,
гигантские птицы взлетали с мягким хлопаньем, и воздух возбужденно
гудел, когда они стаей проносились над головой.
Тристан боялся тратить патроны. Однажды он выстрелил в цаплю
влет и промахнулся; в другой раз он пристрелил неуклюжего
муравьеда, но его жирное мясо вызвало у них рвоту; в третий раз он
ранил оленя, и тот, хромая на трех ногах, ушел в просторы саванны,
где наверняка и подох, став жертвой прожорливых диких свиней,
белогубых пекари. Оставшиеся три пули он решил сохранить для
врагов, имеющих человеческий облик, если такие вдруг появятся.
Купехаки показывала им просеки со следами пепла на кофейного цвета
земле, где индейцы пару лет выращивали маниоку, маис и табак и
оставили несколько тыкв на память о своем пребывании. Люди с более
светлой кожей — рожденные индианками от португальцев мамелюки
— оставляли после себя более заметные и неряшливые следы в виде
заросших холмов и туннелей, заброшенных шахт и гниющих хижин
мертвых городов. Иногда руинам было по несколько сот лет, и в них
едва угадывались следы человеческой деятельности: вот эти камни на
земле когда-то были стеной, яма в земле — погребом. Люди алчно
проносились по этим просторам, но не находили ничего, что могло бы
заставить их пустить тут корни. Многие из них умерли, оставив в
память о себе под гигантским небом лишь холмики могил, помеченные
пирамидами камней и деревянными крестами, от которых термиты
оставили только хрупкие, как бумага, изъеденные каркасы. Если на
кресте было что-то написано, то термиты объедали древесину вокруг
краски, и на земле оставались лишь расплывчатые цветные пятна.
Человеческое имя недолго живет на Мату Гросу.
Настроение наших путешественников, даже когда они шли по
равнине, почти умирая с голоду, оставалось добрым. Они надеялись,
что в один прекрасный день на горизонте появится городок или река,
которая приведет их туда, где труд их будет приносить пользу, сами
они вплетутся в ткань человеческого сообщества. Они шли вперед,
сгибаясь под своей ношей, и им казалось, будто они путешествуют
назад во времени, удаляясь от бед, причиненных перенаселенной
стране нынешним веком, и приближаясь к вольным просторам
прошлого, где пара рабочих рук все еще в цене. Изабель помнила по
картам, которые показывали монахини в школе, что на западе Бразилия
кончается: она переходит в Боливию или в Перу. Там стоят горы со
снежными вершинами, индейцы носят котелки и одеяла на плечах, а
революционеры-маоисты могут захватить их в плен и обратить в своих
солдат, чтобы сражаться с господами в серебристо-серых костюмах.
Пока же продвижение по однообразным зарослям проходило в
ежедневных поисках пищи и борьбе с демонами болезней,
осаждавшими кровь. Азор, который в начале пути был толстым, как
гусеница, стал худющим, ноги и руки его истончились; он привык к
часовым переходам и не жаловался, хотя мордашка его, как казалось
Изабель, усохла, превратившись в сморщенное лицо старика с
огромными глазами. Корделия еще сосала грудь и выглядела лучше,
хотя молоко у Изабель заканчивалось. Сама Изабель утеряла
женственную округлость форм, тело ее стало сухощавым, как у
Купехаки, хотя кожа на руках и не висела, как у той, сморщенными
складками, похожими на дряблое горло игуаны. Тонкие ребра Изабель
выделялись на коже, будто прожилки на пальмовом листе, а сухие
икры стали бугриться мышцами, как у Тристана. Кожа ее, загорев,
приобрела блестящий коричневый оттенок, а волосы выцвели;
Тристана же словно обсыпали пылью, его черные плечи будто
полиняли, выгорел на солнце и некогда яркий оранжевый рюкзак,
который стал походить на бледно-розовый лоскут знамени, что
маячило перед остальными путешественниками в просветах зарослей
трав, кустарников, деревьев, сменяющих друг друга в бесконечно
повторяющихся пейзажах Мату Гросу. Щеки и руки у Тристана
покрылись бледными пятнами, похожими на призрачную
топографическую карту, а в упругой шевелюре появилось несколько
седых кудряшек. Он перестал бриться, чтобы сохранить бритву
острой, и поросль на его лице оказалась тоньше, мягче и нежнее волос
на голове; борода выросла сантиметра на три и больше не удлинялась.
Изабель как-то по-новому полюбила мужа, изменилась, словно
любовь ее сначала вознеслась высоко в небо огромной петлей, и затем,
неутомимо облетев просторы земли и неба, вернулась, захлестнув ее
собою. Любовь эта пробуждалась в Изабель при каждом взгляде на
лицо Тристана с неожиданного ракурса: глаза его, скажем, если
смотреть сверху, прятались под черным серьезным лбом, как окна в
ночи, а линия подбородка сливалась с выемкой на плече; любовь
охватывала ее, когда она видела, как тело мужа сгибается и
разгибается, добывая огонь, и бугорки позвонков кажутся
сверкающими бурунами в стремительном потоке. Иногда, когда он
садился на корточки у огня, отрывая от земли бледные ступни, и
осматривал высохшее терпеливое тельце Азора в поисках клещей,
вшей, пиявок или глистов, или когда он приносил к ней среди ночи
Корделию, чтобы она покормила дочь иссякающей грудью, — ведь
даже пустые соски успокаивают младенцев, Изабель вдруг
вскрикивала от какой-то странной радости, от счастья, что он выбрал
именно ее, что именно к ней он подошел на пляже под слепящими
лучами солнца, запечатлев себя в ее глазах, и подарил ей смысл ее
жизни. Он выбрал ее, выбрал и принял; он даже этих детей принимал
как своих. Она незаметно наблюдала за ним, пока он расхаживал по
биваку, и ей казалось, будто он ступает по ее внутренностям, — так
влажно, страшно и болезненно переваливались они в ней, напрягаясь в
экстазе. А потом, дождавшись, пока все наконец угомонятся — Азор и
Корделия спали с Купехаки, завернувшись в одеяла и москитную
сетку, — она подползала к Тристану по песчаной земле, чтобы
напомнить ему об их любви, и его початок вырастал с услужливой
быстротой. Его импотенция времен работы на прииске прошла, однако
сила его, которая прежде была плодом их близости и прорастала лишь
в ее лоне, как семя во влажной полости, теперь накатывала на нее
издали надменными раскатами грома из тучи, что не желает пролиться
дождем. Здесь, в необитаемой саванне, Тристан был единственным
мужчиной, и потому стал обманчиво огромным: если пуговицу
поднести к глазу, она может закрыть собою луну.
— Тристан, — нежно спросила она однажды ночью, — что будет,
если мы умрем здесь?
Он пожал сухими мускулистыми плечами.
— Нас склюют стервятники, и твой отец уже никогда не сможет
нас найти.
— Ты думаешь, он по-прежнему преследует нас?
— Я убил его подручного и теперь как никогда остро ощущаю,
что он идет за нами буквально по пятам.
— Преследует нас не мой отец, — оправдываясь, сказала она. —
Нас преследует система.
— Милая Изабель, мне не следовало вторгаться в твою жизнь. Ты
бы уже наверняка стала пухленькой светской дамочкой и жила в Рио
на Авенида-Виэйра-Соту.
Она приложила пальцы к его губам.
— Ты моя судьба, ты — все, чего я когда-либо желала. Я мечтала
о тебе, и ты появился. Я по-настоящему счастлива, Тристан.
По утрам они поднимались, бросали хворост на горячие угли и
разогревали остатки ужина; потом бродили вокруг костра в поисках
пищи, стараясь собрать столько съестных припасов, чтобы их хватило
на целый день пути, — и шли дальше. Если неподалеку оказывался
ручей или не слишком соленое озерко, они торопливо окунались в
воду,