никогда ощущала силу этой любви. Никогда прежде
потребность заниматься с ним любовью не была так велика, — даже в
том отеле в далеком Сан-Паулу. В их отчаянном одиночестве секс
одновременно подтверждал ее право на обладание Тристаном, и,
умиротворяя Тристана, секс напоминал ей о том, что она еще жива под
этим небом, секс стал ее мольбой о прощении и извращенным
триумфом обессиленной плоти. Поскольку еды у них было мало, секс
стал заменять им пищу. Они потеряли дорогу, и плоть стала их общей
целью, их единственным обиталищем. Они не умели столь же
сноровисто, как это делала Купехаки, искать пропитание, поэтому
несколько раз по ошибке ели ядовитые ягоды и варили ядовитые
корни. Лихорадка и галлюцинации едва не погубили их; понос
вычистил их внутренности до состояния полированного мрамора.
Изабель вся высохла, ее постоянно тошнило, а лихорадка трясла так,
что стучали зубы, и все же ей хотелось поиграть с его початком,
провести кончиком языка по набухшим венам и слизнуть маленькую
прозрачную капельку нектара с узенькой прорези члена, прежде чем
ощутить его у себя между ног и провести руками по черной спине
Тристана, похожей на узловатую доску. Если бы силы покинули в
момент совокупления, то жизнь ее обрела бы форму цветка, чья
нежная сердцевина открыта свету жизни.
И Тристан, поражаясь ее похоти, столь же роскошной и
экстравагантной, как орхидея, позволял ей возбуждать себя, даже когда
жизненной энергии у него стало так мало, что собственный скелет стал
казаться ему грудой камней, которую приходится нести по колючим
зарослям в тонком мешке собственной кожи и, уже теряя сознание,
бросать этот мешок на землю на месте ночевки. Он был слишком слаб
и не мог подняться с земли, видел словно во сне, как обнаженная
Изабель оседлывала его бедра и опускалась на его стержень. Несмотря
на страшную худобу, ее бедра, живот и покрытый прозрачной
порослью лобок сохраняли последние округлые следы женственности.
Ее лоно обхватывало его, и сначала сухо и болезненно, а затем влажно
и липко опускалось до самой черной пены паха и поднималось, снова
опускалось и поднималось, и высохшие груди Изабель пойманными
птицами бились о тонкие, как прожилки пальмового листа, ребра.
Поначалу голод — это боль, потом он превращается в рычащего
оскаленного зверя, а затем становится наркотиком и заволакивает
безвольное сознание привычной прозрачной дымкой. Даже обезьяны
уважительно отступали прочь и прятались в зеленых зарослях,
пропуская через рощу два привидения. Влажный песок хранил следы
тапиров и диких свиней, но они ни разу не видели этих животных, да и
слишком были слабы, чтобы поймать их. Знание ботаники позволяло
Изабель распознавать пальмы: бурити — с жесткими веерообразными
листьями, бакаба с длинными, изгибающимися, словно
взлохмаченными, листьями; приземистую накури, колючую стройную
боритана, которая предпочитает влажные земли, и даже высоченную
пальму аккаши с прямым, как копье, стволом; однако только от этих
деревьев в то время года не было ни плодов, ни мягкой сердцевины
ствола. Кишащая вокруг жизнь дразнила и мучила, как веселенькие
обои в тюремной камере. Однажды они попали в окаменелый лес, где
поломанные деревья стояли и лежали на земле разбитыми мшисто-
зелеными, грязно-розовыми, белыми и небесно-голубыми колоннами
поруганного храма. Какой бог умер здесь, несмотря на ревностное
поклонение?
Когда Тристан и Изабель почти теряли сознание, над ними
сверкающими плодами нависали колибри с изумрудными спинками,
желтыми грудками и мерцающими крылышками; Тристан и Изабель
научились быстрым движением ловить маленьких птичек, а потом,
зажав лихорадочно бьющиеся крылышки в кулаке, большим пальцем
ломать им шеи. После долгого и нудного ощипывания шести-семи
птичек их можно было насадить на тоненькие, как спицы, палочки и
зажарить на костре, получив несколько кусков твердого, горько-
сладкого мяса. Иногда Тристан и Изабель оказывались среди деревьев
кешью со зрелыми орехами — остатков плантации, посаженной
появившимися здесь и исчезнувшими земледельцами, — и тогда они
жадно ели все, до чего могли дотянуться, пожирая орехи прямо со
скорлупой. Так, голодая от одного нежданного пира до другого, наша
парочка брела вперед по дремучему лесу, в котором трудно было
увидеть заходящее солнце, а дневной свет походил на ледяные
сосульки, искрящиеся где-то на верхних ветках деревьев.
Они начали свое путешествие, переплыв через коричневую реку у
того страшного лагеря. Взяв по толстому стволу упавшей пальмы,
чтобы легче было плыть, они вошли в воду, но гнилые бревна
впитывали воду, как губка, и вскоре пошли ко дну, быстро затонули;
последнюю сотню метров Тристану пришлось тащить Изабель на себе,
и ее белая рука вцепилась в блестящее плечо Тристана, как пиявка в
бок осетра. По счастью, здешним пираньям, пощипавшим их за ноги,
не был ведом вкус человечины, и потому они покусывали кожу не до
крови, которая приводит их в ярость. Теряя силы, Тристан доплыл до
песчаной отмели, и они с Изабель, задыхаясь, выбрались на
противоположный берег. Сами о том не подозревая, они пересекли
водораздел и из района, где реки текут на юг, в Парагвай, пришли в
земли Пареси, откуда все речки и ручейки текут на север, через тысячи
километров впадают в Амазонку.
Спасение
Прошли недели. Тристан и Изабель легли умирать. В маленькой
рощице диких восковых пальм царила приятная колеблющаяся тень;
сквозь стройные качающиеся стволы деревьев Тристан и Изабель
видели поросший травой и кустарником склон, спускающийся к новой
реке, и холм, возвышающийся уже по ту сторону реки. День клонился
к вечеру; тонкий узор теней становился все плотнее, москиты и
небольшие песчаные мухи снова начали кусать Тристана и Изабель, но
они уже давно перестали замечать их.
Влюбленные держались за руки и смотрели в небо; Тристан,
услышав, что дыхание Изабель замедлилось и стало прерывистым,
повернул голову, чтобы еще раз увидеть ее профиль: с загорелого лба и
с висков падали на землю пряди мерцающих светлых волос, а
выступающие челюсти говорили о чувственности и склонности к
шалостям — он заметил это еще с первого взгляда на пляже. Его
пальцы нащупали болтающееся на высохшем пальце кольцо с
надписью «ДАР», и его глаза совершенно равнодушно зафиксировали
присутствие за головой Изабель высоких кожаных сапог, сильно
потрепанных и изношенных. Рядом стояли другие ботфорты, похожие
на изможденные ноги животного, оканчивавшиеся вверху рваными
штанинами из грубого выцветшего сукна.
Тристан сел и почувствовал у горла острие рапиры.
— Сиди, черномазый, — раздался низкий голос с довольно
приятным, чуднЫм, церемонным акцентом, какой Тристану не
приходилось слышать раньше. За позолоченной чашей гарды на
другом конце рапиры виднелось пухлое, но не изнеженное, заросшее
бородой бронзовое лицо, затененное широкополой кожаной
шляпой. — Судя по твоему виду, ты давно бродишь в поисках пищи.
Проще простого проткнуть тебя насквозь. А что за видение спит рядом
с тобой? Наверное, прекрасная принцесса, сбежавшая со двора Хуана
Пятого. Черная и белая шахматные фигурки пришли сыграть с нами
партию-другую!
По веселому хохоту мужчины и его спутников, с любопытством
толпившихся вокруг, Тристан догадался, что сейчас случится что-то
забавное. Даже когда они надели ему на запястья тяжелые ржавые
кандалы, а шею заковали в железный ошейник с цепью, он понял,
несмотря на бессилие и усталость, что это делается для его же блага.
Изабель, вскрикнув, очнулась ото сна; казалось, будто ее
перенесло сюда из рассыпающегося театра грез.
— Тристан, — проговорила она, — если мы уже умерли, то как
грубы ангелы небесные!
Бородатые разбойники, а их было человек шесть или семь, были
одеты в потертую и залатанную кожу; на груди у каждого было что-то
вроде панциря из грубой кожи, подбитого изнутри ватой, —
достаточно удобного, решила Изабель, и в то же время прочного,
чтобы защитить от стрел. Одежду они, похоже, носили по многу лет; у
некоторых разбойников шляпы были сшиты из пальмовых листьев, а
не из кожи, а кое-кто просто повязал голову платками. Были среди них
и увечные: однорукие или одноногие. Несколько разбойников держали
на плече мушкет или аркебузу. Услышав голос Изабель, они
зачарованно зашептались, словно до этого Богом забытого обломка
цивилизации донеслось из Венеции или Антверпена звонкое пение
арфы. Десятки лет минули с тех пор, как они в последний раз слышали
голос белой женщины. Разбойников сопровождали человек двадцать
индейцев, одни из которых были абсолютно голыми, а другие носили
мешковатые штаны и куртки. У одного осклабившегося дикаря из
продырявленного носа торчали в стороны перья попугаев; другие
украсили свою наготу браслетами из обезьяньих шкур и нитками
ожерелий из речного перламутра; все они, включая нескольких
женщин, которые либо на руках, либо в утробе несли ребятишек,
составляли небольшой дружный отряд. Они окружили Тристана и
назойливо, как пчелы-глазолизы, без тени смущения ощупывали его со
всех сторон, словно он представлял собой какой-то чудной механизм.
К Изабель они прикасались более осторожно, и она попыталась,
воспользовавшись этим, загородить собою Тристана, однако грубость,
с которой ее отшвырнули прочь, показала ей, что их восхищение
белокожей красавицей не было беспредельным. Кроме того,
воздействие ее тихого женского голоса и акцента кариоки на ушные
перепонки этих разряженных в кожу искателей приключений тоже
имело определенные границы. Тем не менее человек с рапирой —
вожак отряда — с какой-то странной почтительностью позволил ей
держать в руке цепь от ошейника Тристана, словно признавая за ней
право собственности на черномазого мужчину.
— Я боюсь, Тристан, — шепотом призналась она.
— Чего? Это же твои соплеменники.
Ее оскорбили враждебность и злость, сквозившие в его голосе.
Между ними внезапно возникла пропасть. И это после долгого
путешествия, во время которого их высохшие тела почти слились в
одно!
— По крайней мере, нас накормят. Эти негодяи толсты, как
свиньи. — Голос Тристана чуть смягчился.
По расширяющейся тропинке отряд по склону холма спустился к
реке. Расчищенные поля и ухоженные посадки маниоки и бобов
подготовили их к появлению поселка — беспорядочного скопления
круглых, крытых пальмовыми листьями хижин, одни из которых были
лишены стен, как полагается у индейцев, а другие имели толстые
бревенчатые или глинобитные стены, обеспечивая европейцу иллюзию
замкнутого пространства. Вдоль реки стояли рядами деревянные
подставки для вяления рыбы и рамы из жердей, на которых сохли сети.
Неподалеку в куче щепы валялись и несколько недостроенных
долбленых лодок. Выгоревшее на солнце знамя с крестом и щитом
трепыхалось на бамбуковом шесте, венчавшем крышу самого
большого здания в поселке — помещения для собраний, куда могло
поместиться все население. Через час, после того как ловкие и
настойчивые индейцы накормили и помыли пленников, их доставили
именно в это здание, где уже собралась толпа, и подвели к другому
бронзоволицему мужчине — постарше и постройнее; он сидел в
похожем на трон плетеном кресле с высокой спинкой, украшенной
пятнистой шкурой и головой ягуара с оскаленной пастью.
— Я имею честь быть капитаном сей бандейры[14] отважных и
набожных паулистов, — сказал тот, иронично представляясь
пленникам. — Мое имя Антониу Альварес Ланьес Пейшоту. Ты уже
знакома с моим младшим братом Жозе де Альваренга Пейшоту.
Борода у Антониу была клинышком, фамильный бронзовый цвет
лица на скулах и большом горбатом носу переходил в золото. Заметив,
что Изабель не сводит глаз с его носа, он приложил к нему палец и
сказал:
— Моей матерью была индианка-карижу, а отцом — новый
христианин, точнее говоря, один из бывших сынов Авраамовых, как и
половина населения Сан-Паулу. Влияние Священной инквизиции
Баийи не распространяется на наш юг, хотя, — торопливо добавил
он, — иезуиты не обнаружили бы у нас недостаточного рвения в
соблюдении веры, клянусь ранами на теле Господнем. Мы ли не
рисковали жизнью и здоровьем ради спасения душ язычников? Разве
не бродили мы годами по адской земле кактусов и муравейников, разве
не терзали нас самые ужасные острозубые рыбы и насекомые, каких
только Создатель всего сущего