иезуитам
вооружить индейцев ружьями. Легкие победы знаменитых Антониу
Рапозу Тавареса и Андре Фернандеса, подарившие им тысячи
пленных, остались в далеком прошлом. Бандейра Пейшоту отступила
на запад, а потом на север, в болота Пантаналя, где добычи почти не
было, поскольку побоища, болезни и нападения ягуаров и кайманов
губили индейцев прежде, чем бандейра успевала до них добраться.
Немногочисленные жители голодающих деревень — одна-две
семьи, — едва попав в плен, вдруг начинали умирать один за другим с
противными пуканьем и кашлем.
— По прибытии в деревню мы помогали ее обитателям завершить
сбор урожая и проявляли при этом терпение, вполне достойное нашей
задачи; когда же урожай был наконец собран, я, позволив своим людям
попировать и погулять одну ночь, отдал затем приказ отправляться в
путь со всеми остатками припасов, заманивая тем самым индейцев в
нашу бандейру. Как уже говорил тебе Жозе, язычники мерли как мухи:
если болезни, которым их дух не сопротивлялся, порой щадили
индейцев, то злоупотребление пингой, к которой ребята приучили их
из озорства, а иногда и просто смятение дикарей, не понимающих, к
чему мы стремимся, приводили их к смерти. Когда мы спрашивали о
золоте, они готовы были расписывать нам целые золотые города,
стоящие за ближайшим горным хребтом, лишь бы мы поскорее
скрылись из глаз; если мы описывали им алмазы, то они рассказывали
нам об алмазных городах. Тем не менее мы так и не добрались до края
дикой саванны. Засуха сменялась сезоном дождей, за синей рекой
текла коричневая река, а наша бандейра так и не смогла достичь своей
цели, двигаясь от Южного Креста к Полярной звезде.
— Как долго продолжалось это путешествие, господин мой?
Сколько лет длится ваш поход?
— Этого не знает никто, милое дитя. Мой мозг заволокло белым
туманом здешних просторов.
Однако с каких бы давних времен ни стояли они лагерем в этих
болотах, надежда на продолжение пути все еще жгла мозг ее владыки,
заставляя его усы возбужденно топорщиться, и возбуждение это
иногда достигало его узловатых, нежных чресел. Он еще надеялся
достичь реки Мадейра, которая одарит их толпами здоровых индейцев,
жаждущих обращения в новую веру, они станут его собственностью и
превратят его фазенду на красных землях Сан-Паулу в царство
небесное.
Держа на руках своего сына, Изабель не могла обнаружить в его
обескровленном лице ни силы, ни ума. Ему не хватило соображения
даже на то, чтобы сосать грудь. И тогда Изабель начинала плакать о
Тристане, своем гордом любимом, прикованном навек к стволу дерева
и от рассвета до заката наполняющем лагерь стуком тесла. Индейцы,
которые до его появления лениво и беспорядочно долбили стволы
деревьев, теперь считали это занятие ниже своего достоинства и
почитали своим долгом подгонять черного раба кнутом.
Ианопамоко жалела Изабель; молодые женщины полюбили друг
друга, как сестры, и научились говорить на своем собственном языке
— причудливой смеси из скудного запаса португальских слов и
нескольких фраз родного наречия Ианопамоко (слова в нем всегда
оканчивались на резкие ударные слоги «зип», «зеп», «пеп», «сет» и
«тап»), которые Изабель постепенно усвоила.
— Знаешь, — сказала однажды Ианопамоко, когда беспомощному
плоду чресел Антониу было уже больше года, — колдовство еще
существует. Захватчики еще не смогли порушить наш старый договор с
духами. Еще остаются далекие места, где, — Ианопамоко произнесла
слово, оканчивающееся на «зеп», — оно уничижительно обзывало
португальцев поедателями потрохов броненосцев, — еще не ступали
своими грязными ногами. В семнадцати днях пути на запад есть
шаман, который мог бы…
— Освободить Тристана? — с надеждой спросила Изабель.
Ианопамоко замолчала; лицо ее, покрытое синими узорами,
нахмурилось.
— Я хотела сказать, что он может дать твоему ребенку ум,
который есть у других детей.
— Да? — Изабель попыталась изобразить заинтересованность,
как и положено матери. Однако в столичном университете она ходила
на лекции по психологии и знала, что ум подарить не так-то просто —
нужно изменить работу миллиардов взаимосвязанных нейронов.
Слабоумие Саломана, его нежелание научиться ползать или хотя бы
произносить звуки вновь пробудили в Изабель любовь, проклятие
Тристана оказалось сильнее имени ее отца и семени ее нового
господина, и дефективность ребенка стала бы тайным звеном,
связавшим Изабель с африканским рабом, который неутомимо и зло
долбил дерево, от рассвета до заката наполняя лагерь стуком тесла.
— У колдовства, — осторожно пояснила Ианопамоко, словно
пытаясь сблизить два представления о приоритетах — свое и
Изабель, — свои законы и свои пределы, как и у природы, породивший
магию. Чтобы получить что-то, нужно что-то отдать взамен. Чтобы
твой младенец стал умным, тебе, возможно, придется отдать ему часть
своего разума, подобно тому, как ты делилась с ним пищей, когда он
находился в твоем чреве.
— Я готова на жертвы, — сказала Изабель столь же откровенно и
осторожно. — Но я не могу вообразить себя менее разумной, не
перестав одновременно быть собой.
— Путь к шаману долог и небезопасен. Да и сам он не
бессмертен. Он очень стар и очень печален, так как предвидит судьбу
своего народа.
— Если он обладает подлинной магией, — спросила Изабель, —
то почему он не обратит вспять поток смертей и поражений,
хлынувший сюда вместе с европейцами?
— Колдовство не может быть всеобъемлющим, — объяснила
Ианопамоко, не теряя терпения. — Оно не может быть… — на этот раз
слово оканчивалось на «тап», — …политическим. Колдун имеет дело с
душой, а не со странами или народами. Он действует только по чьей-
нибудь личной просьбе, и необходимы необычные процедуры,
последствия которых не всегда однозначны. Как и в природе, получить
при помощи колдовства что-то из «ничего» невозможно. Многие
индейцы, — Ианопамоко употребила слово, оканчивающееся на «кат»,
которое буквально обозначало приличных людей, тех, кого нельзя
назвать нечистым или не соблюдающим приличий, — поэтому
считают колдовство слишком утомительным. Шамана избегают, и
работы у него немного. Однако для тебя, чье появление было подобно
явлению духа и чья печаль спокойна и глубока, как чары, колдовство
может оказаться спасением.
— Ты отправишься туда со мной, Ианопамоко?
— Да. Мне придется пойти с тобой. Иначе ты просто не
доберешься.
— Но почему ты мне обо всем этом рассказала?
Стройная молодая женщина отвернулась, словно уклоняясь от
нечаянной стойкости. Ее короткие волосы были уложены при помощи
золы и растительной смолы в прическу, напоминающую перевернутую
чашу. Слова ее, сказанные на ее родном замысловатом и резком языке,
означали примерно следующее: «Я тебя люблю».
Когда Изабель впервые появилась в доме вожака бандейры, его
прежняя жена приветствовала свою новую подругу легким
прикосновением, похожим на прикосновение пчелы к цветку, но
постепенно, много ночей спустя, они превратились в более длительные
и целенаправленные ласки на глазах у всех — у ее народа нагота была
равнозначна торжественному наряду. А если игривые объятия
временами порождали тайную дрожь и лепестки лона увлажнились
росой любви, вызывая желание ответить тем же, насколько позволяет
таинство плоти, то разве могла противиться этому и стыдиться этого
Изабель, чье сердце разрывалось между пожилым любовником и
закованным в кандалы любимым? Да, жены любили друг друга и
занимались любовью.
— А Саломан? — спросила она. — Нужно ли брать его с собой?
Дальняя дорога может оказаться для него губительной.
Ответ Ианопамоко прозвучал торжественно:
— Ты права — он должен остаться. Пойдем только мы с тобой.
Такваме и ее дочери позаботятся о Саломане и будут кормить его
кашей из маниоки и бананов. Молоко у тебя уже кончается, да и сыну
твоему оно не пошло впрок.
Послышался ли Изабель упрек в словах индианки? Что понимает
в материнстве эта маленькая женщина, похожая на статуэтку из сепии?
Что она знает о материнской доле и материнском бесчувствии? Хоть и
была эта индианка некоторое время любимицей Антониу, она не
принесла ему плода, и сокровенные глубины ее существа оставались
непроницаемыми для мужских чар.
Столовая гора
Они переправились через реку рано утром на маленькой
долбленке; лес на западном берегу по праву назывался сельвой или
матой, то есть джунглями. Покинув выжженный солнцем
мужеподобный мир кустарников великого Мату Гросу, они попали в
другой, более пышный, сумрачный женственный мир. Узкие тропы,
которые Изабель ни за что не смогла бы разглядеть в зарослях, вились
по миру зеленых теней, полному цветов и плодов. Трубные крики птиц
яку, верещание и щебет невидимых обезьян сопровождали путниц;
Изабель с Ианопамоко мелькали в просветах густых зарослей, куда
сквозь верхние ветви пробивались лишь узкие столбики света,
кишевшие тучами насекомых. Между однообразными гладкими
стволами тянущихся к небу деревьев, увешанных лианами и
подпертых мощными корнями, почти ничего не росло; километр за
километром женщины шли по коричневому ковру из мертвой шелухи
семян и старых пальмовых листьев, которые источали сладковатый
запах тлена, подобно гробницам в заброшенном соборе. Каштаны и
орехи градом сыпались вниз, когда Ианопамоко грациозно взбиралась
по стволу дерева и трясла ветки; они шли босиком от рассвета до
заката, питаясь красноватыми ягодами арасы, внешне похожими на
вишню — они пахнут скипидаром, и слюна от них пенится, — и
стручками инги, набитыми сладким пухом, дикими ананасами, мякоть
которых содержит множество крупных черных семян со вкусом
малины, грушами бакури и даже редким деликатесом под названием
асаи, который, если его сорвать, за ночь превращается в массу,
напоминающую фруктовый сыр. Все эти сладости висели вокруг них
на ветвях необитаемого Эдема: этот мир был сотворен Богом в юности
и потому полон замысловатых экспериментальных форм; как и многие
художники, Бог добился самых сложных и фантастических эффектов
на раннем этапе творения.
По ночам обе женщины заворачивались в один кокон из
москитных сеток, а утром разворачивались, как влажные, только что
вылупившиеся бабочки. Ночи были прохладными, и они теснее
жались друг к другу; шаг за шагом Изабель с Ианопамоко
поднимались все выше и выше под самую крышу зеленого мира и,
наконец, на шестнадцатый день вышли к подножию поросшего
высокой травой холма, по корневым уступам которого пульсирующе
пробегали серебристые тени ветра; с плоской вершины скалистого
холма тянулись вниз сверкающие нити множества водопадов. Эти
слезы на лице природы, которые текли в оправе из широких лент
водорослей и мха, временами трудно было отличить от жил кварца.
Несколько индейцев, говоривших на языке, который Ианопамоко
понимала с трудом, с опаской окликнули их из высокой травы. Они
смотрели на Изабель так, словно перед ними стояло привидение, а не
человек. Голос Ианопамоко мягко застрекотал, объясняя, умоляя,
требуя что-то. В какой-то момент она обеими руками приподняла
сверкающие волосы Изабель, будто взвешивая их, а потом быстро
потерла смоченным слюной пальцем кожу Изабель, показывая, что ее
белизна — не фальшивая.
— Они считают, что риск слишком велик, — объяснила наконец
Ианопамоко, — и хотят получить вознаграждение за свое содействие.
— Мы взяли с собой крест и портсигар, — ответила ей
Изабель. — Крест оставь. Предложим портсигар.
Витиеватая монограмма дяди Донашиану исчезла под грязным
темным пальцем, расплющенным терпеливой работой лесного жителя.
Главный из встретивших их индейцев с громким щелчком открывал и
закрывал портсигар и каждый раз, открывая крышку, следил глазами за
полетом невидимого существа, которое, как ему чудилось, вырывалось
наружу, губы его при этом растягивались в широкую улыбку, обнажая
гнилые зубы, и он начинал изумленно хохотать. Дар был принят. После
долгих переговоров Изабель с Ианопамоко повели вверх по скользкой
тропе, и путь их несколько раз проходил за пеленой падающей воды.
Брызги переливались радугой, как крылья стрекоз, и впивались в кожу
холодными иголочками.
На вершине скалы несколько крытых тростником глинобитных
хижин жались к зарослям, каких Изабель еще не приходилось видеть:
короткие и толстые ветви, усеянные колючками и узлами, сверкали
каплями росы, будто их пересадили сюда из подводных коралловых
садов. Их корни