уходили в трещины на гладкой поверхности
застывшей лавы. Изабель шла по ней, как по проложенным через
ручей камням или поставленным на попа буханкам хлеба; камни здесь
оказались пепельно-серого цвета — их обожгло пламя, которое было
древнее, чем океан. Когда Изабель подняла глаза к небу, она увидела
вдали нечто совершенно восхитительное, прежде видимое только на
страницах иллюстрированных журналов: это был снег! Издалека его
чистое белое покрывало на горных пиках казалось синим, как
подкладка туч. Географические знания, приобретенные в
монастырской школе, подсказали ей, что это отроги Анд и где-то по
дороге к ним Бразилия должна наконец-то кончиться.
Хотя Изабель прожила среди индейцев три года и немного знала
их язык и сказания, они по-прежнему казались ей непонятными, как
грустные дети, а поведение их поражало Изабель непредсказуемой
смесью упрямой робости и замаскированных желаний. Вот они верно
служат тебе, но достаточно одной искорки, и они уже готовы тебя
убить. За их миндалевидными глазами и изуродованными ртами
таился совершенно неведомый мир наэлектризованной психики.
Поселение на вершине скалы выполняло роль этакого соборного
скита: пищу его обитатели добывали на лугах и в лесу у подножия
скалы, а сердцем его был шаман и его низкая овальная хижина.
Безопасность у Изабель всегда ассоциировалась именно со
святилищами и культовыми постройками, но все же здесь, где
находился краеугольный камень невидимой духовной системы, она
боялась нечаянно нанести смертельное оскорбление. На первую
встречу с шаманом Изабель отправилась со страхом.
По форме и внешнему виду хижина шамана напоминала гнездо
птицы-печника и была такой приземистой, что внутрь Изабель смогла
пролезть только на четвереньках. От дыма защипало глаза, и слезы
застилали взор. Очаг, растопленный тонкими ветками горного
кустарника и брикетами мха, выбрасывал языки синего пламени, и
вскоре Изабель, привыкнув к полумраку, разглядела маленького нагого
человека, лежащего в гамаке по ту сторону очага. Тело его было
гладким, а живот большим, но голова выглядела высохшей и
сморщенной и казалась еще меньше под высоким головным убором из
разноцветных перьев попугаев. Вся поросль на его лице, включая
ресницы, была выщипана, однако над торчащими ушами росли тонкие
и длинные, как перья, пряди седых волос. Лодыжки шамана были
украшены браслетами из больших треугольных орехов, а в руке он
держал мараку — погремушку из выскобленной тыквы размером со
страусиное яйцо, — которую то и дело встряхивал, чтобы подчеркнуть
важность сказанного.
Как только шаман увидел Изабель, он закрыл глаза и затряс
маракой, будто желая избавиться от этого наваждения. Хотя Изабель и
привыкла ходить обнаженной, как индейцы, — сегодня, отправляясь к
колдуну, она обвязала вокруг талии нечто вроде саронга — она сделала
его раньше из того самого темно-синего платья с красными
цветочками, в котором невинно пыталась завоевать симпатии
Шикиниу. Саронг защищал ее ноги от колючек и кусачих насекомых,
когда она отправлялась в лес собирать пропитание для Антониу.
— Майра, — приветствовал ее шаман. — Кто ты? Почему ты
нарушаешь мой покой?
Ианопамоко перевела его слова на смешанный язык, которым они
с Изабель пользовались; ей приходилось по несколько раз
переспрашивать шамана, поскольку тот не только говорил на
незнакомом диалекте, но и вдобавок ко всему был беззубым, а в
нижней губе его красовалось несколько нефритовых затычек.
— Майра, — пояснила она Изабель, — это имя пророка, как
Иисус у португальцев. Он еще ни разу не видел людей с твоим цветом
кожи и волосами, подобными солнечному свету. Белые, люди еще не
показывались в этой части мира.
Изабель вспомнила, с каким презрением Тристан произнес слова
«твои соплеменники», наверное, именно те слова заставили ее искать
чуда.
— Я не пророк; я женщина, доведенная до отчаяния, и пришла к
тебе молить о помощи, — сказала она.
Ианопамоко перевела, шаман нахмурился и залопотал, то и дело
прерывая свою речь сердитым треском своей мараки.
— Он говорит, — прошептала Ианопамоко, — что колдовство —
дело мужское; женщины — это грязь и вода; мужчины — воздух и
огонь. Женщины — я не совсем понимаю это слово, по-моему, оно
значит «нечистый», а кроме того обозначает опасное, хитрое дело.
Потом она довольно долго говорила что-то шаману и пояснила
Изабель:
— Я сказала ему, что ты пришла сюда ради своего ребенка, чей
отец так стар, что его сын родился лишенным жара обычного человека.
— Нет, — возразила Изабель подруге, — я пришла сюда не ради
Саломана, а ради Тристана, моего мужа!
Шаман посмотрел на одну женщину, потом на другую, уловив
несовместимость их желаний, и возмущенно потряс маракой, брызжа
слюной из дырки под губой, откуда вывалилась нефритовая затычка.
Он заговорил не повышая голоса, заставив обеих женщин наклониться
к качающемуся гамаку.
— Я ему не нравлюсь, — испуганно прошептала Ианопамоко, —
потому что я женщина его расы. Он этого не говорит, но я это
чувствую. По-моему, он говорит, что ты по своему духу мужчина и он
хочет говорить с тобой, но только без посредников.
— Но это же невозможно! Не оставляй меня с ним!
— Я должна, госпожа. Я вызываю его недовольство. Колдовство
не свершится, если я останусь с тобой. — Стройная Ианопамоко уже
поднялась на ноги, а шаман продолжал свою речь, оживленно
жестикулируя, брызжа слюной и покачивая великолепным головным
убором. — Он приказал, — пояснила Ианопамоко, — чтобы принесли
кауим, петум и яже.
Петум, как Изабель обнаружила, оказался каким-то странным
табаком, а кауим — чем-то вроде пива, отдававшего орехами кешью.
На шамана произвело впечатление то, как она по-мужски, вспомнились
студенческие годы в столице, отхлебывала пиво и затягивалась
табаком из длинной трубки, которую он то и дело протягивал ей. Он,
казалось, старался выдыхать дым прямо на нее, и, когда Изабель
поняла, что это знак вежливости, тоже пахнула в него дымом. Что-то
необычное стало твориться с ее зрением — в разных уголках
глинобитной хижины вдруг замерцал свет, и Изабель догадалась, что в
трубке не просто табак. Наверное, к петуму подмешали яже. Шаман
сидел перед ней, тело у него было как у мальчика, а член для красоты
продет в плетеный чехол, похожий на соломенную трубочку, из
которой крайняя плоть торчала этаким сморщенным бутончиком цвета
охры; колдун молчал, смотрел на нее со все более довольным
выражением лица. Все это время Изабель сидела на корточках по
другую сторону костра; ее суставы, привыкшие к такой позе за годы
жизни среди индейцев и бандейрантов, чувствовали себя очень удобно.
Правда, ему было видно все, что у нее было под подолом, но зачем, в
конце концов, это прятать? Разве не эти самые части нашего тела дарят
нам самые славные моменты жизни, разве не они ведут нас по жизни к
свершению судьбы? А может, она уже просто пьяна.
Когда шаман наконец заговорил, она чудесным образом поняла
его; некоторые из невнятных слов шамана словно зажигались во мраке,
переливаясь оттенками смысла, и значение всего предложения,
извиваясь, вползало в ее мозг. Каким-то образом этот дым разъел
перегородку между их сознаниями.
Он сказал ей, что у нее сердце мужчины.
— Да нет же! — возразила она и, не зная нужных слов,
приподняла ладонями свои обнаженные груди.
Он отмахнулся от нее, лениво тряхнув маракой. Потом добавил,
что она не хочет вылечить своего ребенка. Почему?
Она не знала нужных слов и не могла сказать, что ребенок внушал
ей отвращение и стыд. Вместо этого она изобразила на своем лице
жалкую бессильную мину Саломана и его глаза без единой искорки
мысли. Потом она произнесла слово, обозначавшее мужчину, сильное
и острое, с окончанием на «зеп», хлопнула себя по груди открытой
ладонью и сказала:
— Тристан!
— Тристан трахает тебя, — попросту сказал шаман.
— Да, — ответила она, — но только не последние три года. — Ее
пальцы красиво изогнулись, показывая оковы на ногах Тристана. —
Его сделали рабом злые люди. — И у Изабель голова закружилась от
гордости, что она смогла выговорить такое длинное предложение. —
Он черный. — Испугавшись, что ее не поймут, она нарисовала в
воздухе высокую фигуру человека и поднесла к ней выкатившийся из
костра уголек. Потом для верности показала на отверстие в крыше
хижины, где в черном кружке сверкала пара звезд; уже наступила
ночь. — Его народ пришел из-за великого океана с огромного, даже
больше Бразилии, острова, где солнце сделало людей черными.
— Майра, что ты хочешь получить от меня?
Когда Изабель начала объяснять, глаза на безволосом лице
шамана широко раскрылись, а челюсть отвисла сначала от
непонимания, а потом от осознания того, что именно ей нужно.
Если она его правильно поняла, колдун сказал:
— Колдовство — это способ корректировать природу. Из ничего
ничто не сотворить, только Монан может творить из ничего, а он уже
давно устал от творения, поскольку увидел, как люди испоганили его
мир. Колдовство может только менять местами и замещать, как
передвигаются фишки в игре. Когда что-нибудь отсюда перемещают
туда, что-то нужно поместить сюда. Ты понимаешь меня?
— Понимаю.
— Ты готова к жертвам ради Тристана?
— Я уже многим пожертвовала. Я потеряла свой мир. Я потеряла
своего отца.
— Готова ли ты изменить себя?
— Да, если он будет любить меня по-прежнему.
— Он будет трахать тебя, но не так, как раньше. Когда природу
беспокоят колдовством, ничто не остается неизменным. Вещи
меняются. — Красные от дыма и кауима глаза шамана снова
сощурились, вспыхнув огнем.
— Я готова. Я жажду этого.
— Тогда мы начнем завтра, Майра. То, что мы будем делать,
должно происходить при дневном свете в течение шести дней. —
Казалось, что губы его отстают от слов, смысл которых достигал ее
сознания раньше, чем он открывает рот. — Чем ты заплатишь мне? —
спросил он.
— Уйдя из дома, я отказалась от большинства своих вещей. Все,
что у меня есть, это маленький крестик, покрытый драгоценными
камнями. Крест — это символ нашего Бога. Он символизирует
одновременно и мучительную смерть и бесконечную жизнь. Под его
знаменем народ побеждает во всем мире. — Изабель нарисовала
угольком крестик на своей белой ладони и показала его шаману. Тот
закрыл усталые красные глаза, словно отворачиваясь от беды. — Он
стоит много крузейру, — сказала Изабель.
— Что такое крузейру?
Она не смогла объяснить.
— Это бумага, которую мы используем в торговле вместо раковин
и смолы.
— Я возьму вот это, — шаман показал на кольцо с надписью
«ДАР».
— Пожалуйста, только не кольцо! Тристан подарил его мне как
знак своей верности!
— Тогда это то, что нужно. В нем заключен дух вас обоих. — Он
протянул к ней руку — гамак его качнулся в противоположную
сторону — и сделал хватательное движение, понятное без всякого
посредничества наркотика: «Дай его мне».
С тяжелым сердцем она сняла с пальца кольцо и положила его в
ладонь шамана. На ощупь его рука казалась горячей, как и руки ее
детей, когда микробы насморка, кори или коклюша пробирались в их
тела. У Изабель словно выбили зуб: она поняла, что уже никогда не
сможет вернуть то, что отдала сейчас. Жизнь обкрадывает нас,
медленно, отсекая от нашей сущности по кусочку. То, что в конце
концов остается от нас, это уже некая новая субстанция.
— Чтобы мое колдовство подействовало, ты должна узнать мое
имя. Меня зовут Теджукупапо.
— Теджукупапо.
— Колдовство изменит тебя.
— Я в твоих руках, Теджукупапо.
— У тебя большой дух мужчины и страсть к вольной жизни. Ты
совсем не такая, как эта грязная тварь, что пришла с тобой. Она скоро
умрет.
— Ах нет, только не милая Ианопамоко! Она была так чудесно
добра ко мне!
Теджукупапо недовольно зашамкал,