нижней губой начали биться о десны.
— Доброта доставляет ей чувственное наслаждение. Ей нравится
отдаваться тебе. Она этим доставляет удовольствие себе. Она
чувствует в тебе мужчину и… — То, что он сказал, значило просто, что
Изабель трахает ее. Он смачно харкнул в затихающий огонь, и угольки
в очаге тоненько зашипели.
И все же Ианопамоко привлекли к участию в колдовстве, котороесостояло в том, что на все тело Изабель наносилась черная краска под
названием женипапу. Ее невозможно было размазывать по всей коже
сразу; приходилось рисовать узоры из точек и извилистых линий,
какие умеют наносить только индианки, сохраняя необходимую
тайную симметрию и последовательность. Этим-то и занималась
Ианопамоко, и ей помогали молоденькие девушки из деревни на
вершине горы; они наносили краску на сверкающую кожу Изабель
маленькими кисточками из щетинок капибары, вставленных в
расщепленные бамбуковые палочки. Теджукупапо выдыхал на узоры
теплый дым петума, чтобы краска проникла глубже и стала столь же
несмываемой, как печать творения Монана. Изабель с трудом
сдерживала смех, ощущая, как кисточки щекочут ее, а теплые облака
дыма изо рта Теджукупапо проникают в самые интимные расщелины
ее тела.
Ее разбирал смех, и потому она с изумлением глядела на щеки
Ианопамоко, которые блестели от слез, как и покрытая лавой вершина.
Потому что Ианопамоко любила Изабель такою, какой она была.
Ночью Изабель пыталась дать понять своей спутнице, что она совсем
не изменилась, и занималась с ней любовью яростно и по-мужски
грубо, поскольку у изящной индианки стало непросто вызвать трепет
любви. Сверхъестественная белизна Изабель была для Ианопамоко
частью ее очарования, и Изабель почувствовала себя оскорбленной,
поняв это. Только Тристан любил ту ее сущность, которая скрывалась
за внешней оболочкой.
Лежа неподвижно под кисточками индианок и куря смесь петума
и яже, она стала понимать слова шамана, который между долгими
затяжками и теплыми выдохами рассказывал ей о легендарных
временах, когда земля была совсем пуста, — ведь Монан только-только
сотворил ее. Люди двигались по глинобитному полу общего дома,
крытого звездами, которые тогда горели ярче, маленькими стайками,
как мошки. Сменялись поколения, люди все шли вперед, преследуя
свою добычу, туда, где земля еще не устала от них. А добыча была
знатной: то были стада лошадей с бородами на подбородках и
костяными деревьями на головах; косматые твари, которые хватали
добычу хоботами, — их огромные бивни скрещивались впереди пасти.
Вечно убегающие к горизонту стада провели людей по узкому
перешейку суши, окруженной с обеих сторон океаном, тем самым
океаном, что не был сотворен Монаном, а остался после великого
дождя, которым он погасил пожар своей ярости, вызванной людьми
еще до рождения Ирин-Маже, отца первого Майры. Те существа,
конечно, не были людьми в полном смысле этого слова, но мы
называем их людьми. Огонь звался Тата. Воды звались Аман Атоупаве.
Монан поместил людей на землю, чтобы они восхваляли его и были
благодарны ему за то, что они существуют, но люди хотели только пить
кауим и трахаться. Новая земля была обширна, но люди истощили ее,
они истребляли дичь, друг друга и не помнили Монана. Люди подошли
к другому узкому перешейку, с обеих сторон окруженному синими
просторами Аман Атоупаве. Люди прошли по нему, но никто не вышел
к ним навстречу, чтобы дать им бой. В новых землях росло много
высоких деревьев. Там обитали ленивцы, которые спали на деревьях
вниз головой столько, сколько живет человек, и гигантские
броненосцы с камнями на хвостах, и маленькие рыбки в реках,
которые могут сожрать корову быстрее, чем она успеет замычать от
боли. Люди пробирались между деревьями. Они охотились и ловили
рыбу, возделывали маниоку, добывали лекарства из деревьев и плели
одежды из птичьих перьев. Здесь они обрели покой. Здесь они обрели
пространство. Здесь люди были счастливы. Еще раньше Монан
придумал женщину. Теперь же он преподнес людям свой последний
дар: он изобрел гамак. Только Ту пан, незримо гремящий в небе, и
Джурупари, незримо проносящийся по лесу, оставляя после себя
смердящий след в воздухе, напоминали людям о времени и о том, что
все меняется.
Каждое утро нанесение краски возобновлялось, каждый раз тело
Изабель покрывали новыми узорами, и островки белой кожи
постепенно сокращались. Сначала кожу грунтовали густой кашицей, а
потом покрывали более плотной краской женипапо; на седьмой день
кожа ее приобрела черно-коричневый цвет — она стала темнее зерен
кофе, но светлее кофейного напитка, кроме ладоней и ступней, а также
кожи под ногтями и на внутренней поверхности век. Изабель с
изумлением обнаружила, что даже ее срамные губы приобрели
багровый оттенок женипапо. Обезьянье личико с выпуклыми губками
и вздернутым носиком приобрело еще более хитрое и озорное
выражение. Платиновые волосы прядь за прядью натирали черной
смолой, и от этого они стали толстыми и закурчавились. Под новой
черной кожей рельефно вырисовывались мускулы, натренированные
годами тяжелого труда: ее стройные ноги, выпуклые ягодицы, икры и
груди словно расталкивали пространство, им хотелось шагать,
скользить и катиться вперед. Без одежды она выглядела менее
обнаженной, чем раньше. Кожа блестела, словно на нее напылили
тонкий слой металла. Раньше ее волосы безвольно ниспадали на
спину, а теперь упругой шапкой окружали голову, напоминая головной
убор Теджукупапо из перьев попугая. Она стала походить на того
воина, который, по словам Теджукупапо, скрывался за ее женским
обличьем.
Цвет глаз Изабель не изменился — они так и остались серо-
голубыми.
— Глаза — это окна духа, — сказал шаман. — Когда твоя душа
станет черной, глаза твои тоже почернеют. Теперь тебе придется
искать защитника, — предупредил он ее на прощание. — Ты больше
не Майра. В твоей коже нет больше колдовской силы.
— Твое колдовство, Теджукупапо… Ты уверен, что оно сработало
и там?..
В присутствии Ианопамоко Изабель стеснялась говорить о чуде,
которого просила. Она знала, что индианка не одобряет его.
Теджукупапо прочел ее мысли. Устало откинувшись в гамаке, он
дохнул пивным перегаром и потряс маракой.
— Я же говорил тебе: когда оттуда что-то перемещается сюда,
что-то отсюда должно переместиться туда. — Он казался старым
дикарем, ленивым и побитым.
— Прежде чем я навсегда покину тебя, Теджукупапо, ответь мне
на мой последний вопрос. Твой народ страдает. Его грабят и насилуют;
умирают целые племена. В конце концов ружья и болезни белого
человека достигнут и этой горы, принеся с собой христианство и
порабощение. Почему ты и другие шаманы не борются с их
наступлением?
Колдун что-то быстро сказал Ианопамоко, настолько быстро, что
Изабель не поняла ни слова, и оба индейца рассмеялись, как дети,
отворачиваясь и пряча рты.
Нежный голос Ианопамоко перевел его слова:
— Он говорит, что прошлое нельзя изменить, а прошлое и
будущее похожи на корни и ветви одного дерева. Он говорит, что
колдовство может принести пользу только плоду этого дерева, да и то
лишь тогда, когда плод срывается с ветки и летит вниз.
Не сводя воспаленных глаз с лиц обеих женщин, Теджукупапо
поднял мараку правой рукой, а потом уронил ее, и она с резким шумом
упала в его левую руку. Так же стремительно, говорил его жест,
проходит и жизнь, и никакое колдовство не успевает изменить ее
направление.
Снова становище
Во время семнадцатидневного путешествия назад сельва щедро
одарила их своими плодами и орехами; в зеленых сумерках женщины
скользили по едва заметным тропинкам под крики обезьян и попугаев,
лающие вопли туканов — птиц с непомерно большими клювами, и
шипение гоатцинов, у которых на кончиках крыльев забавные коготки,
и девушка-индианка страстно и трепетно ласкала в своих объятиях
черное гибкое тело Изабель, но страсть ее была рождена
предчувствием беды.
Ианопамоко словно бы усохла, и ее женственность стала более
хрупкой, задумчивой, что подчеркивалось грациозностью тонких рук и
ног и коричневого, лишенного талии туловища. Иногда Изабель
уставала играть мужчину, хотя ее и вдохновляла эта роль более
сильного; ей нравилось шагать вперед в своей новой коже и, не
чувствуя усталости, помахивать длинной легкой пикой, которую ей
подарили на прощание индейцы племени, живущего на вершине горы;
Ианопамоко шла следом, неся в притороченной за спиной корзине
небогатые пожитки и припасы.
Когда на шестнадцатый день путешествия они вышли к реке, стан
бандейрантов на противоположном берегу казался зловеще тихим.
Там, где раньше стояли навесы, теперь сквозь заросли виднелись
обломки и обожженные столбы. Было уже поздно, скоро и вовсе
стемнело. Одинокий факел сновал во мраке на том берегу, да пару раз
через бесшумно скользящую реку до них донесся чей-то крик.
Украденное ими во время побега каноэ лежало там, где они его
спрятали, в зарослях низкорослых пальм, и Ианопамоко, снова приняв
на себя руководство походом, настояла на том, чтобы они бесшумно
спустились на каноэ вниз по течению, туда, где кончались возделанные
поля, и только там пересекли реку. Позже, утром, она проберется через
поля и разведает, что к чему. Изабель будет дожидаться ее на месте.
— Мои соплеменники защитят меня. Меня они знают, — сказала
она, — а тебя они могут не узнать.
— Антониу разгневается на тебя из-за того, что ты сбежала. Я
хотела защитить тебя, избавить тебя от его гнева. — Изабель решила
объяснить поход к шаману желанием вылечить слабоумие их сына, а
затем, спустя некоторое время, притвориться, будто замечает в ребенке
признаки ума и энергии.
Ианопамоко коснулась плеча Изабель и провела пальцем по ее
руке до самой кисти, чтобы напомнить ей о новом цвете кожи.
— Милая госпожа, боюсь, теперь твое покровительство мне не
поможет. Ты забываешь о том, как изменилась твоя внешность. Увидев
тебя, они тут же решат сделать тебя рабыней, если только они не убьют
тебя сразу, — приняв за демона. Если пожиратели броненосцев чего-то
не понимают, то они это уничтожают. Именно ограниченность их
христианской вселенной наделяет их чудовищной силой и яростью.
Эту ночь мы проведем вместе, а рано утром я разузнаю, что случилось
в становище.
Похожая на статуэтку девушка — узоры на ее коже поблекли за
время путешествия — всю ночь осыпала тело Изабель ласками — так
нежные капли дождя омывают листья деревьев. Когда Изабель
проснулась на рассвете, тело ее было покрыто росой, а Ианопамоко и
след простыл. Солнце прошло половину пути до зенита, а Ианопамоко
все не возвращалась. Изабель начала осторожно пробираться с копьем
в руке по краю посадок маниоки и бобов, туда, где прежде стоял дом
для собраний, а теперь остались только зола и головешки, кучи
пальмовых листьев и тыкв да сладковатый запах смерти. Несколько
трупов индейцев, зарубленных мечами и изуродованных дикими
животными, пролежали на солнце столько, что походили скорее на
куски копченого мяса, чем на людей; на утрамбованной подметенной
площадке между общим домом и домом Антониу Изабель обнаружила
труп Ианопамоко с отрубленными руками. Озерцо красного цвета, в
котором лежало изуродованное тело, еще не успело подсохнуть и
походило на открытый цветок, чья красная сердцевина отражает небо.
Кто бы мог подумать, что в маленьком теле Ианопамоко столько
крови? Взбудораженное облако песчаных мух и глазолизов
торжествующе гудело на сворачивающемся озере. Насекомые
облепили изящное плоское лицо Ианопамоко и ее открытые глаза,
покрывая его причудливым меняющимся узором.
— Чудесны дела твои, Господи! Никак, черная девка, — прогудел
за ее спиной чей-то баритон. Изабель обернулась и увидела Жозе
Пейшоту; шляпы на нем не было, лицо его полыхало от солнечных
ожогов и лихорадки, и он приближался к ней, занеся палаш. Его
стеганая кираса разваливалась на куски, из нее комьями сыпалась вата;
он настолько похудел и постарел от перенесенных лишений, что стал
похож на старшего брата. Изабель подняла пику, но он отмахнулся от
нее палашом, перерубив древко так близко от ее лица, что она
почувствовала
