на щеках холодное дуновение ветра.
— Что привело тебя сюда? — спросил он. — Не вступила ли ты в
подлый сговор с моим мерзким братцем? Ты черна, как молоко
готтентотов, но глаза у тебя странно голубые. Ты дьявол, хотя в твоем
взгляде и есть что-то знакомое. Мерзость! Эти проклятые индейцы,
сколько их ни руби, все равно лезут на нас; это они запустили в наши
ряды своих дружков из ада, хотя мы заботились только об их вечном
благополучии, проклятые твари!
Он пьян, поняла Изабель, от усталости и отчаяния, а может, и от
кашасы. Индейской крови его матери явно не хватало, чтобы одному
встречаться лицом к лицу с ужасами дикой природы. Он рассуждал
вслух, как человек, с которого спали чары и он увидел еще более
темное и страшное колдовство. Взгляд его мутных глаз остановился на
Изабель.
— Негринья, за тебя в Баийи можно было бы выручить тысячу
рисов, — решил он, — но все живые существа стали мне врагами.
Прежде чем я очищу свое сознание от твоего загадочного образа, ты
сослужишь мне службу и облегчишь мои тугие чресла. Не опуская
правую руку с занесенным клинком, он начал, копаясь, расстегивать
пояс на кожаных бриджах.
Изабель попыталась заговорить, но ужас сковал ей горло.
Отвратительная вонь ударила ей в лицо изо рта Жозе, когда тот шагнул
поближе и произнес:
— Клянусь Богоматерью, шевельнись только, и я отрублю тебе
руки, как той ведьме. Назло сатане ты отправишься в ад с полным
лоном и крепким христианином в утробе!
Сердце Изабель билось так, что едва не выскакивало из груди, она
никак не могла решить, поддаться ли, а потом, когда он расслабится,
улизнуть, или попытаться прямо сейчас выскользнуть из-под удара
палаша Жозе. Он тяжел, как мачете, и опустится не сразу. Негодяй
наконец расстегнул пряжку и выставил грязную серую шишку, пухлую
и короткую, как у маленького Саломана, и такую же вялую. Смущение
промелькнуло на его зверском лице.
— Ложись, дрянь! — рявкнул он.
От его половых органов исходил запах лежалого сыра. Изабель
приказала себе опуститься на колени однако прежде чем ее дрожащие
ноги повиновались, высокий белый бородатый мужчина возник позади
Жозе, послышался свист, треск пробитой кости, и какое-то орудие на
длинной ручке вошло в череп бандейранта. Жозе упал к ее ногам и
забился в судорогах, как рыба на песке. В орудии убийства Изабель
узнала ржавое тесло, которым выдалбливали каноэ, но кто был ее
спаситель, этот белый мужчина с высоким лбом, стройной фигурой и
печальными карими глазами? Она не знала его. Возможно ли это?
Борода его была белесой и курчавой, но рот под усами был тем самым
хорошо знакомым ей печальным и решительным ртом Тристана.
— Тристан! — тихо воскликнула она и, чтобы не упасть в
обморок, опустилась на колени.
— Ах ты черная шлюха, — произнес белый человек, — ты чуть
было не отсосала у негодяя, — и влепил Изабель такую пощечину, что
она повалилась на песок рядом с телом бандейранта. В нескольких
сантиметрах от ее глаз из ужасной раны Жозе вытекали алые мозги,
похожие на комки рисового пудинга в свекольном соусе. Глаза у Жозе
закатились, как у Христа на распятии, которое висело над кроватью
Антониу. Над его трупом уже начали роиться мухи. Как только они
садились, их маленькие вращающиеся головки деловито наклонялись,
и мухи принимались пить соки свежего трупа.
Невыносимые противоположные чувства — отвращение, ужас,
изумление и облегчение — переполнили Изабель, и она зарыдала.
Взгляд мужчины словно омывал ее дождем — так прошлой ночью
омывали ее нежные прикосновения Ианопамоко.
— Откуда тебе известно мое имя? — Голос ее любимого стал
немного выше, зернистее и мягче, в нем появилось небрежное
равнодушие голоса белого человека, который знает, что к нему
прислушиваются. Он попытался извиниться за пощечину. — Ублажив
его, ты продлила бы свою жизнь на пять минут, не больше. Лучше
умереть чистой. Когда твой народ станет наконец гордым? Та девушка-
индианка плюнула ему в лицо, но не сдалась.
Перестав плакать, она пристально посмотрела на него; в глазах ее
сверкал гнев.
— Тристан, как ты мог не узнать меня? Я решила сделать себя
черной, чтобы ты стал белым. Шаман, живущий далеко на западе, там,
где вершины гор покрывает лед, сотворил это чудо.
Он опустился перед ней на корточки, и она увидела перед собой
бугорок его початка, скрытого под заношенными, старыми пляжными
шортами; он коснулся ее волос, ее блестящего плеча, провел рукой по
талии, приласкал гладкий бок и мускулистые бедра.
— Это ты, Изабель? — Он ощупал дрожащими пальцами ее
полный рот и вертикальный фиолетовый бугорок посредине верхней
губы. — Да, это ты. Это твои глаза.
Она почувствовала, как в темном пространстве ее черепа — этого
театра духа — неимоверно кровавым рисовым пудингом
накапливаются теплые слезы.
— Теперь ты будешь любить только мои глаза? Мои прежние
холодные глаза? Пусть будет так, Тристан. Можешь не любить меня,
просто пользуйся мной. Я буду твоей рабой. Ты уже бьешь меня. Ты
уже слишком горд, слишком щепетилен и не хочешь поцеловать меня в
губы. Когда у меня был твой цвет кожи, а у тебя — мой, я привела
тебя, простого уличного сорванца, жалкого воришку, в квартиру своего
дяди, где было больше дорогих вещей, чем тебе довелось увидеть за
всю свою жизнь, ты озирался, глядя вокруг огромными, как тарелки,
глазами и подарил мне кровь моей девственности, хотя это и
причинило мне боль, ужасную боль. Я ведь ни разу не говорила тебе,
как мне было больно в тот день. Ты был таким большим и грубым.
— Я не хотел быть грубым. У меня просто не хватало опыта.
Честный ответ заставил ее ответить столь же откровенно:
— Наверное, ты был груб настолько, насколько это было
необходимо.
— Мы подарили себя друг другу, — сказал он. — Мы дали друг
другу все, что у нас было. Где кольцо с надписью «ДАР»?
— Я отдала его шаману, чтобы ты стал белым и освободился от
рабства. Такова была цена, запрошенная колдуном.
Даже зная, что она поступила самоотверженно, Изабель боялась
говорить Тристану об этом. Словно не веря своим ушам, Тристан
пробормотал:
— Ты отдала кольцо, которое было символом нашей верности
друг другу?!
— Я его не отдала, а обменяла. На твою жизнь. Черная кожа
сделала тебя рабом в становище, а еще раньше стала причиной ярости
моих опекунов.
Тристан задумался и стал поглаживать светлую бороду.
— Это так, милая. Ты поступила благородно. — Он протянул руку
и помог ей подняться с песка, на который, как из разбитой тыквы,
вытекали мозги Жозе, привлекая сотни, нет, тысячи маленьких
гудящих глазолизов, мух пиум, кровососов под названием боррашудос
и песчаных мух полвора размером не больше крупицы пудры. Они
отошли от жадного кусачего облака и уселись на обломках крыльца
хижины Антониу.
— Позволь мне рассказать, что со мной произошло. Это очень
странная история, — начал было Тристан, но уж слишком сильно была
задета гордость Изабель.
— Ну давай. Ударь меня еще раз за то, что я отдала твое кольцо.
Отруби мне руки, как этот отвратительный Жозе отрубил руки
Ианопамоко, единственной моей подруги. Ты никогда не был мне
другом, а только мужем. Мужчина не может стать другом женщины,
настоящим другом. Она научила меня любви. А ты, ты научил меня,
как быть рабыней. Избей меня, брось меня, я устала от тебя, Тристан.
Наша любовь заставила нас слишком многое вынести.
Он улыбнулся уверенной улыбкой белого человека и даже
немного посмеялся над ее словами.
— Чепуха, Изабель. Ты любишь меня. Нам суждено любить друг
друга; вне нашей любви мы не живем, а существуем; без нее мы
превращаемся в животных, у которых нет ничего, кроме рождения и
смерти и непрерывного страха между ними. Наша любовь подняла нас
над скукой повседневной жизни. — Он взял ее за руку, и она
почувствовала, как сердце ее стало успокаиваться и биться в такт его
осторожным словам. — День за днем в течение семи дней чернота
выходила из меня, — сам не знаю почему. Сначала я стал серым, потом
белым, как будто моя кожа никогда не видела солнца. Этот дряхлый
дурак, твой так называемый муж Антониу Пейшоту, приписал это
одной из болезней, которые губили захваченных им рабов. Однако
позже, когда здоровье мое нисколько не изменилось и белые убийцы из
суеверного страха сняли с меня оковы, твой муж даже превзошел их
своей дикостью, заявив, что мое превращение в такого же, как они,
христианина — это знамение Божье, призывающее их сняться с места
и двигаться дальше. Жозе возразил было ему, что еще не собран
урожай маниоки и сладкого картофеля, да и каноэ еще не все готовы,
однако Антониу обозвал брата язычником и мятежником, восставшим
против доброго короля Жуана и усомнившимся в чудесном знамении,
дарованном свыше. Мое преображение, оказывается, было добрым
предзнаменованием того, что они все же найдут золотое царство, в
котором правит золотой человек, О Дорадо. Остальные
присоединились к своему вожаку и шумно призвали двигаться вперед,
а поскольку в каноэ хватило места не всем, они перебили женщин и
детей и сожгли хижины. Во время бойни я сделал вид, что
присоединился к ним, и погнался за одной из индианок, убегавшей в
лес, а потом спрятался там и наблюдал за ними издалека. Сомнения
Жозе оскорбили старшего брата — раздор между ними, скорее всего,
назревал давно, — и Антониу приказал своим людям связать Жозе и
бросить его в муравейник. Как ты сама могла убедиться, он вернулся
оттуда с помраченным рассудком. Последние несколько дней я следил,
как он добывает себе пищу среди развалин и буйствует, и спрашивал
себя, не заключить ли мне с ним сделку и не сбежать ли нам вместе с
Мату Гросу, пока сегодня мне не пришлось убить его. Какое-то наитие
подсказало мне, что тебя надо спасти, хотя издалека ты казалась лишь
никчемной тенью.
— А что стало с моим сыном Саломаном? — спросила Изабель,
не в силах преодолеть робость перед этим белокожим и
красноречивым Тристаном, хотя ее собственная новая плоть давала ей
понять, что где-то в глубинах ее существа, которые она еще даже не
начинала исследовать, появилась некая свежая сила. Прежнее ее
преимущество во внешнем мире сменилось сокровенной бессловесной
энергией, уверенностью — той пряностью, что делает съедобной даже
безвкусную пищу.
Разговор о Саломане явно наводил скуку на Тристана и раздражал
его, хотя он по-прежнему был возбужден после недавнего подвига. В
лице Тристана ей всегда виделись целые миры, но теперь она
разглядела в нем миры будущего, которые соотносились с этим
разрушенным, залитым кровью становищем, как роскошная усадьба
соотносится с хижиной первых поселенцев.
— Антониу забрал его с собой, — сказал Тристан. — Он
фанатично верит, что бедный младенец — святой, который приведет
его в рай, несмотря на все его прегрешения. Саломану не пошла на
пользу забота Такваме и ее дочерей, однако он не умер. Я опасаюсь за
исход их похода, Изабель. Они недалеко уйдут по реке; индейцы
научили меня, как, выдалбливая каноэ, сделать днище таким тонким,
чтобы оно вскоре дало течь. Они не доберутся до Мадейры.
— Куда уж им с такими каноэ, — сказала она, желая своему
исчезнувшему сыну, этой ошибке плоти, едва цепляющейся за жизнь,
сказочной выносливости бандейрантов, которые, как рассказывали в
школе монахини, возвращались невредимыми из самых невероятных
походов. Она попыталась ощутить тоску матери по своему маленькому
глупому сыну, однако вместо этого