Я прощаю тебя, Тристан, за то, что ты такой негодяй.
Ему гораздо сильнее, чем ей, хотелось вернуться в город. Вне
социума его галантность оказывалась бесполезной. Естественно, ему
было не сложно представить себе мысленно, каково будет его новое
социальное положение, но ему хотелось убедиться в этом, наяву
подтвердить свое новое положение свидетельством других, которые
увидят его в элегантной оправе — в смокинге, например. Нельзя
сказать, что в Бразилии белый мужчина с черной женщиной выглядит
так же вызывающе, как в Южной Африке или в Северной Америке,
однако ему представлялось, будто они станут привлекать взгляды
посторонних на улице, и это вознесет его любовь на новую
головокружительную высоту. Разве здесь, в далекой континентальной
провинции красного дерева и сахарного тростника, Португалия не
сделала Африку своей женой, не освятив этого брака должным
образом? Он будет единственным белым мужчиной, который возведет
черную любовницу до своего собственного уровня. В каком-то смысле
он даже вознесет свою собственную мать над фавелой и пьяной
нищетой и выдернет ее из лап мимолетных спутников, всех этих
отбросов с грязным цветом кожи, стремящихся к чистой белизне
безжалостных бандейрантов.
А Изабель, которая осуществила этот обмен цветом кожи,
наслаждалась местью своему отцу, который в ее незрелом суеверном
сознании презрел жертву, принесенную дочерью, когда она назвала
ребенка Саломаном, и позволил ребенку вырасти идиотом. Ее отец,
невидимый, но вездесущий, оставался для нее богом. Она
представляла себе, как бросит ему в лицо новый цвет своей кожи —
это свидетельство ее близости к массам, близости гораздо более
крепкой и нерушимой, чем та, о которой она болтала со своими
друзьями-радикалами в университете. И все же, как парадоксально это
ни покажется (души наши питают противоположности, они жиреют на
ниве любви и ненависти), она воображала, как отец полюбит ее в ее
новой, чувственной коже и как она похитит его наконец у бледнолицей
матери, покоящейся в раю.
Так, питая свои умы новыми представлениями о самих себе,
представлениями, чьи мощные побеги непрерывно возбуждали их
нервы, они так часто занимались любовью, что индейцы, воруя клубни
кассава с неухоженных полей, показывали на их жилище и говорили
друг другу: «Скалы бьются», — имея в виду миф, по которому один из
сыновей-близнецов Майры-Монана, Арекут, тот, что был плохим и
беззаботным, застрял между упавшими скалами и был возвращен к
жизни своим братом-близнецом Тамендонаром, хорошим и мирным
человеком.
Борода натирала губы, груди и внутренние части бедер Изабель, и
потому Тристан сбрил ее той старой, проржавевшей и затупившейся
бритвой, что оставалась с ним все девять лет с тех пор, как он впервые
увидел Изабель. Два года она провела с ним на автомобильном заводе,
четыре — на прииске, а три последних года он был рабом у этой
безымянной реки. Избавившись от бороды, Тристан помолодел; щеки
его похудели.
Теперь, когда он стал белым, Изабель часто замечала в нем
трогательную хрупкость, которой не было в чернокожем, хотя, быть
может, она просто не замечала ее под черной кожей. Теперь он бывал
неуклюжим и нерешительным, что, впрочем, не мешало ему
оставаться храбрым и верным. Его ранимость восхищала Изабель. В
Тристане появилась какая-то внутренняя строгость и сдержанность, и
ей очень нравилось поражать его, катаясь по полу во все
усиливающейся сексуальной агрессии. Ее клитор будто стал длиннее и
крепче, превратившись в упругое копье с наконечником в виде твердой
сверхчувствительной горошины, которой она била его в лицо или
лобковую кость, как бьет мужчина, не задумываясь о чувствах другого,
так что у Тристана немели губы. Она сама платила за такую грубость,
вынуждая его сжимать и бить себя, поскольку побои с его стороны
придавали более четкие очертания жившему в ней образу любви,
который она боялась потерять в липкой жиже своей души. Когда она
была маленькой девочкой, этот образ отдавал ванилью, — кухарка
давала ей облизать ложку; в ее детских ноздрях он пах кокосовой
присыпкой; острота наслаждения вечно грозила ослабнуть, лишь
новые маски и гримасы сохраняли ее. Извращенность, как и
целомудрие, есть способ продемонстрировать господство
человеческого над животным. Сначала неохотно, потом довольно
страстно Тристан принимал участие в ее сексуальном театре: он
связывал ей руки лианами и клал между ними на матрас палаш Жозе,
когда они спали, потом потихоньку надевал ей на ноги старые ножные
кандалы и тогда обращался с ней, как с беспомощной рабыней. Он
кусал ее плечи и впивался в выемку у основания шеи, словно вампир.
Нежная головка его члена почти не изменилась по цвету с тех пор,
когда он был чернокожим; она была такой же налитой кровью и
горячей, как сердце, вырванное из груди живого кролика, и требовала
прикосновений ее рта. Контраст между цветами кожи влюбленных был
не таким резким, как различия их половых органов, этих двух
экзотических цветков, чье развитие пошло по столь разному пути.
Верх — низ, агрессивность — пассивность, господство — подчинение,
вражда — нежность — Тристан и Изабель наслаждались сменой
противоположностей, даря друг друга усталостью и сонным чувством
единения с вселенной.
Снова Мату Гросу
Наконец наступило время выкапывать клубни маниоки, молоть их
и печь соленые лепешки, а затем отправляться в путь. Опасаясь
нападений гуайкуру, они решили пройти севернее прежнего своего
маршрута и ориентироваться по восходящему солнцу. В это время года
по утрам и ближе к вечеру шел короткий, но сильный дождь. Потоки
воды ослепляли их, но скоро прекращались, и все гладкие поверхности
вокруг них — листья, земля — парили и сверкали на солнце, как
здоровая кожа.
Возможно, они просто шли новым путем, однако широкие
просторы выжженного плоскогорья казались более послушными, чем в
тот раз, когда их вела Купехаки. На вторую неделю путешествия
Изабель оставила печальную, нереальную надежду встретить
всадников гуайкуру и увидеть среди них Азора и Корделию, голых,
раскрашенных и увешанных бусами, но живых. На третью неделю
Тристану и Изабель стали попадаться фермы: первой на их пути
оказалась приземистая хижина с белеными стенами и красной крышей,
в которой жила супружеская пара — высокий и худой мамелюк в
мешковатой одежде пеона и робкая босоногая индианка тупи, —
которая содержала хозяйство с курами, свиньями и оборванными
ребятишками и ухитрялась возделывать несколько огороженных
плетнем из колючего кустарника для защиты от диких свиней и скота
богачей, бродившего по шападану, акров земли, засаженных табаком,
пшеницей, хлопком и соей. Какими бы они ни казались бедными —
ближайшая засуха могла разорить семейство, — фермеры дали
Тристану и Изабель немного риса, бобов и пинги и позволили им
провести ночь в сарае на роскошной перине из необмолоченных
колосьев, где каждая попытка заняться любовью оканчивалась глупым
смехом, поскольку они проваливались в колосья, не находя под собой
опоры.
По дороге на восток ферм стало больше, и они были богаче, а
между ними появились пыльные маленькие городки, где наша
супружеская пара могла пополнить свои средства поденной работой.
Предполагалось, что Изабель, как негритянка, умеет стирать белье; она
волокла в корзине простыни и нижнее белье местного мэра или
торговца скотом и муслиновые рубашки их разжиревших жен к
журчащей речке и отбивала белье дочиста на плоских камнях при
помощи щелока, от которого у нее испортились ногти, а кончики
пальцев становились шершавыми, как песчаник. Для Тристана с его
властным взглядом, широкими плечами и внушительным белым лбом
нашлась более важная работа: спустя несколько дней бесполезных, но
гордых прогулок по городку местный адвокат доверил ему доставку
записки клиенту, живущему километрах в полутора от города, а один
торговец сначала предложил ему поработать грузчиком на складе, где
хранились бочки, мешки и железные инструменты, а затем,
убедившись в грамотности Тристана и поверив его честному и
прямодушному виду, он позволил ему занять место за прилавком и
распоряжаться полками, чашками и весами. Местная швея, пожалев
потрескавшиеся руки Изабель, пригласила ее наносить швы — сначала
с изнанки, а позже и с лицевой стороны. Уроки домоводства были
поставлены в монастырской школе основательно, так что швее
оставалось только удивляться, откуда у простой чернокожей девушки
такая ловкость рук и такие дерзкие манеры. Все это происходило в
маленьком городке на склонах Серра-ду-Томбадор, где улицы
зигзагами карабкаются по склонам холма, а тротуары поднимаются
уступами вдоль мостовой, по которой тащатся телеги и стекают
сточные воды и потоки дождя.
И в других городках дальше к востоку для Тристана находилась
работа: в одном — подручным у кузнеца, в другом — в автомобильной
мастерской, поскольку на пыльных дорогах далекой провинции
автомобили медленно приходили на смену повозкам, запряженным
лошадьми. Где бы ни работала наша супружеская пара, живостью
своего поведения и добротой она сразу располагала к себе
окружающих, им не раз предлагали поселиться в городе навсегда, да и
будущее, ожидавшее провинции, было достаточно радушным,
поскольку сертану суждено было развиваться и дальше.
Восстанавливая мышцы, накачанные тяжелым трудом на прииске,
Тристан некоторое время работал в строительной бригаде, что
укладывала подушку из щебня для нового шоссе, которое тянули в
многообещающий, но не развитый регион.
— Дороги — будущее Бразилии, — повторял каждый день их
бригадир, словно жрец нарождающейся религии, как бы компенсируя
этими словами боль в мышцах и скромную зарплату — ее
выплачивали денежными знаками, терявшими свою цену тем быстрее,
чем цивилизованнее становились эти края.
Когда они добрались до настоящих городов, начались
приключения. Изабель нашла наконец ювелирный магазин,
управляющий которого смог оценить тонкую работу древнего
ювелира, создавшего крест дяди Донашиану. На остальных торговцев
древняя святыня наводила тоску, а у этого загорелись глаза. Он был
пардуваску — сын негра и мулатки — темный, как эфиоп, с раскосыми
глазами и лысеющим лбом. Он вступил с ней в сговор против
незримых владельцев своего заведения, каких-то японских
агропромышленников, живущих в далеком Рио-Гранде-ду-Сул, и
предложил ей десять тысяч крузейру — невероятно щедрую сумму, как
он божился, за ничем не примечательный крест колониальной эпохи.
— Однако должен признаться: я не просто хладнокровный
специалист, изучающий религию, я страстный последователь сразу
нескольких религий. Вы уязвили меня в мое слабое место, маленькая
госпожа, — сказал он, а потом предложил ей провести с ним в его
комнате над магазином обеденный перерыв, продолжавшийся с часу до
половины пятого.
— Сколько я стою? — откровенно спросила она; с белой кожей
она вряд ли отважилась бы на это.
— Я накормлю тебя великолепным обедом, — пообещал
ювелир, — и мы послушаем мои новые пластинки из Баийи.
— Не искушай меня, — нахально заявила она, имея в виду
одновременно и деньги, и свое нетерпеливое желание остаться с ним
наедине. После долгой жизни с белым мужем и попыток
удовлетворить его чудную белую психику Изабель решила, что имеет
полное право перепихнуться с мужчиной, у которого цвет кожи почти
такой же, как у нее. — Сто крузейру, — назвала она свою цену. — По-
моему, я стою одной сотой этой безделушки — она выслушивает
молитвы, но не отвечает на них. Я же отвечу на все твои молитвы, если
только они не будут слишком неприличными.
Он разыграл возмущенное изумление и в конце концов снизил
цену до восьмидесяти пяти крузейру, которую он присовокупил к цене
купленной драгоценности, переложив, таким образом, свои расходы на
далеких агропромышленников.
Яркая утварь теснилась в его комнате, словно растения в
джунглях, по которым Изабель шла с Ианопамоко. Там было
множество кричаще размалеванных статуэток, изображавших всех
католических святых: Деву Марию, ее младенца, распятого Христа,
святого Себастьяна, утыканного стрелами, святую Екатерину с
колесом прялки, Папу Римского в белом одеянии, того самого, который
носил маленькие очки и умер от икоты, — а также гипсовые идолы
кандомбле[15], бежевые бюсты Элвиса, Бадди Холли, Литл Ричарда и
других бессмертных янки из мира рок-музыки. Здесь же находились
золоченый Будда и