двое мужчин оценивают друг друга, ее аж
замутило от страха.
— Судя по акценту, вы кариока, — заметил отец.
— И по рождению, и по воспитанию. Моя семья жила на склонах
Морру Бабилониа. Домик у нас был так себе, но вид на море —
великолепный.
— Я уже плохо помню Рио, — сказал дипломат, — хотя моего
брата невозможно вытащить оттуда: он сидит в этом городе, как рак-
отшельник в брошенной раковине. Моя жизнь в Рио практически
закончилась, когда столицу перенесли в Бразилиа.
— Этим смелым решением должна гордиться вся страна, —
несколько напряженно сказал Тристан, не обращая внимания на
тактичный намек старика, что он может сесть в любое из мягких
кресел.
— Я в этом сомневаюсь, — продолжил Саломан, усаживаясь в
бежевое, обитое бархатом кресло с широкими подлокотниками,
которое, как помнила Изабель, вовсе не было его любимым. Отец
предпочитал красное кресло, обитое плюшем, который протерся на
подлокотниках и на сиденьях, до цвета красной рыбы. Но в этом
кресле теперь в явно напряженной позе сидел Тристан. Она
примостилась между ними на длинной белой софе, и у ее колен
оказался низкий столик с инкрустацией в виде шахматной доски.
Стройная вазочка, чистая пепельница и хрустальное пресс-папье
напоминали положение фигур в эндшпиле. — Оно превратило наш
прекрасный Рио, — со вздохом произнес отец, — в соломенную вдову,
и это лишь укрепило народ во мнении, будто управление страной —
нечто далекое и фантастическое, не имеющее к простым людям
никакого отношения.
— Со временем, — утешил его Тристан, — развивающаяся
Бразилия поглотит новую столицу, и Бразилиа окажется в гуще жизни.
Люди будущего будут спрашивать себя, почему она расположена так
далеко на востоке. Когда мы с Изабель путешествовали по Мату Гросу,
нас поразило, как бурно развиваются эти края. Вся прелесть
цивилизации, включая автобусы с туристами, потоками обрушиваются
на девственную пустыню.
— Это наша головная боль, — подтвердил благородный старик,
топнув ногой по белому ковру, — вернее, моя головная боль,
поскольку недавно, как Изабель, наверное, сообщила вам, я стал
заместителем министра развития внутренних регионов: слово
«заместитель» — простой эвфемизм, так как самозваный министр —
неисправимый вояка, который интересуется только шпионажем за
аргентинцами и парагвайцами и больше всего беспокоится о том,
чтобы в их арсеналах не было ни одной такой ракеты или
сверхзвукового истребителя-бомбардировщика, которых нет у нас. Он
дошел почти до паранойи и воображает, будто Кастро получает
всяческие великолепные русские штуковины, а мы из-за наших связей
с империалистами запада не имеем к ним доступа. Что будете пить?
В комнату с грациозностью танцора бесшумно вошел слуга,
потряхивая оранжевыми кудрями. Изабель попросила белого вина, не
обязательно французского, но только не чилийского и не
австралийского, отец широким жестом заказал джин и две луковицы, а
Тристан из пуританских побуждений попросил лимонаду. Изабель
подавила шевельнувшийся было в душе страх, не пытается ли он
сохранить ясную голову на случай драки и не нащупывает ли в
кармане лезвие бритвы.
— Ах, папа, — нервно вмешалась она в разговор, — не давай
развивать внутренние регионы; это просто ужасно, что там делают с
индейцами!
Отец повернул к ней свое непропорциональное большое лицо и
ответил ей голосом, в котором отчетливо слышался упрек:
— Изабель, у нас есть бюро по делам индейцев, которое получает
щедрые ассигнования и более чем достаточную прессу. Индейцы,
индейцы… Повсюду, где бы правительство ни пыталось что-то делать,
они путаются под ногами. Им отводятся обширные земли в бассейне
Амазонки, на берегах Шингу и в Пантанале, где они могут радоваться
жизни, бездельничать и устраивать грязные набеги друг на дружку
ради женщин. Но если говорить серьезно, — и здесь я обращаюсь к
господину Рапозу, — то как можно соизмерить интересы сотен тысяч
людишек, застрявших в своем развитии на заре человечества, с
нуждами прогресса и стомиллионного населения! Берегите индейцев,
говорят! Раскайтесь в прежних зверствах! Но разве один
невежественный, измученный болезнями индеец стоит тысячи
цивилизованных мужчин и женщин? Ответьте мне.
— Разумеется нет, — ответил Тристан. — Но он стоит одного
цивилизованного человека, будь то мужчина или женщина, не так ли?
Он же бразилец, как и все мы.
Отец Изабель захлопал ресницами, ощутив, что стрела вежливой,
но умной реплики попала в цель, и глотнул джина. Он улыбнулся, но с
каким-то пустым лицом — таким Изабель отца раньше не видела.
— Вы совершенно правы.
— Папа, — вмешалась Изабель, — мы некоторое время жили
среди индейцев, и они относились к нам как нельзя лучше. За редкими
исключениями, — добавила она, вспомнив о гуайкуру, которые
похитили ее детей. Она, похоже, снова забеременела, судя по всему, от
блудливо-религиозного пардуваску.
— Да, дорогая, я в этом не сомневаюсь. — Лощеный
политический функционер отмахнулся от дочери и снова обратился к
Тристану: — А что забросило вас в такую даль, господин Рапозу?
Могли бы вы назвать мне свою профессию?
— Я, можно сказать, странствующий рыцарь, — без улыбки
проговорил Тристан. — У меня множество профессий. Я занимался
горным делом, производством автомобилей и лодок, розничной
торговлей, а совсем недавно работал в индустрии музыки и
развлечений в качестве управляющего. Сам я ни в коей мере музыкой
не владею, и творчество в любом осязаемом виде мне недоступно. Я
всегда жил, полагаясь на свою смекалку, а также в определенной
степени на свое хладнокровие и безжалостность.
— Тристан! — попыталась остановить его Изабель,
взволнованная честностью и смелостью любимого.
— Горное дело, производство автомобилей, — повторил отец,
словно подчеркивая важность этих слов. Они что-то означали, были
как-то связаны с прошлым, и это взволновало бы его, но, во-первых,
алкоголь, текущий в жилах, уже успокоил его нервы, а во-вторых, он
хотел, чтобы эта встреча окончилась мирно. Он чувствовал себя
слишком старым и усталым и не желал более накликать неприятности
на свою голову. Ему ведомы пределы его власти. Саломану хватило
фанатиков в Ирландии и в Афганистане.
— Моя дочь, — признался он, — склонна к связям с
авантюристами. Когда она училась в университете — в нескольких
шагах отсюда у нее была связь с пареньком настолько революционных
взглядов, что только вмешательство его богатого отца и добровольная
уплата повышенного налога на недвижимость спасли молодого
человека от административного наказания. А в Рио во время
рождественских каникул она как-то раз… но я, похоже, смущаю ее.
Наверное, я сам во всем виноват. Горячая кровь досталась ей от меня.
Несмотря на скучную роль посредника и администратора, я тоже,
господин Рапозу, шел на авантюры — вы видите вокруг нас трофеи,
привезенные мною из различных поездок. Ее дядя — мой брат, — с
которым, как Изабель наверняка рассказывала вам, она жила много лет,
совершенно иной человек. Это оседлый бизнесмен, который едва ли
осмелится уехать с Ипанемы дальше Леблона. Контора, клуб,
квартира, квартира любовницы — вот круг его интересов, и он идет по
нему день за днем. Когда я прошу его приехать в гости, он говорит, что
боится самолетов, что высота, на которой расположена Бразилиа,
разжижает его кровь и плохо сказывается на его среднем ухе!
Разжижает кровь, подумать только! Он стал похож на дряхлую старуху.
И все же, подобно пауку, сидящему неподвижно в центре своей сети,
Донашиану держит в своих руках множество нитей. Если вы хотите
испытать свои силы на новом поприще, мой молодой друг, и если вы
согласны поселиться с Изабель в Сан-Паулу, где сейчас сосредоточен
весь серьезный бизнес, то, пожалуй, мы с ним найдем для вас работу,
на которой ваш опыт мог бы пригодиться. Каковы ваши взгляды на
забастовки?
Тристан взглянул на Изабель и понял, что сейчас она вряд ли
может ему помочь, хотя глаза ее и искрятся вином любви.
— Когда я был рабочим, я не бастовал, — ответил он. — По
правде говоря, я не могу даже сказать, кто возглавлял наш профсоюз, а
кто был директором завода. Я знал только, что у меня спина после
работы болит, а у них нет.
— Вы совершенно правы! Эволюция лучше революции, не так
ли? Изменения к лучшему должны, разумеется, ощущать все классы,
но скорость их не должна разрушать старую структуру, верно?
— Верно. Структуру нужно сохранить.
— А молодежь называет ее «системой» и ставит это слово в
кавычки, будто тыкая пинцетом в какую-то мерзость. Но что есть
система, как не продукт развития, порожденный борьбой людей, в
которой каждый индивидуум стремится к удовлетворению своих
интересов? Разве максимальное удовлетворение ваших потребностей
не ведет к максимальному процветанию страны? — И он начал долгий
рассказ о себе и своей молодости, когда его жена — упокой, Господи,
ее прекрасную душу — была еще жива, а Изабель была маленькой
девочкой, как они приехали сюда, в этот город, а вокруг простиралась
дикая саванна, и лишь несколько верных древней мечте людей видели
будущий город…
Изабель позволила себе отвлечься от разговора, поскольку не раз
уже слышала эту и множество похожих на нее историй. Она поднялась
с софы. Рюмка на тонкой ножке светилась у нее в руке волшебной
палочкой, а сигарета превратилась в волшебный жезл, управляющий
воздухом, духами и чувствами. Отойдя к окну, она стала смотреть на
кубические силуэты зданий в сгущающихся бархатных сумерках.
Горящие параллелепипеды, узкие стрелы шоссе, параболические
памятники истории борьбы и раздоров казались ей отображением ее
внутренней жизни, ее способности создавать понятия и любить, что
тоже было понятием. Двое мужчин за ее спиной любят ее, и потому,
услышав, что рассказ отца подошел к концу, а Тристан добродушно
рассмеялся последней шутке, Изабель торжественно обернулась,
готовая встретить их обожающие взгляды, хотя ее и мутило от страха.
Однако они не обращали на нее внимания. Тристан в свою
очередь из вежливости стал рассказывать о своей работе, о том, как
ему было трудно отличить обычных женщин от трансвеститок, когда
он работал швейцаром в «Мату Гросу Элетрику», и как он боялся, что
в зале совсем не окажется настоящих женщин, которые часто были
менее женственны, чем разряженные мужчины. А однажды ему
попался карлик-трансвестит и пришлось решать целую политическую
проблему: сколько карликов впускать в зал? Или, точнее говоря,
скольких карликов не пускать, поскольку, с одной стороны, сообщество
низкорослого населения городка было одним из самых шумных и
требовательных, а с другой стороны, клиенты нормального роста все
время жаловались, что спотыкаются о карликов на танцплощадке.
Они продолжали беседовать и смеяться, и их мужской смех и
мужской разговор прыгал с камня на камень, как горный ручей, пока
они игриво подначивали друг друга; насмешливый слуга принес
Изабель еще бокал вина, отцу джина, а Тристану лимонада. Вино
стало давить на ее мочевой пузырь; ностальгическая радость
возвращения в столицу, странные ощущения, вызванные в ней
голосами отца и Тристана, их смехом, жгли Изабель глаза, и по щекам
ее потекли слезы. Она пересекла комнату и на мгновение увидела свое
отражение в высоком зеркале, она держалась очень прямо, словно
несла на голове кувшин. Тени, скользящие по складкам мерцающего
платья, переливались разными цветами. Изабель осталась довольна
собой — на рубеже тридцатилетия выглядит она великолепно.

 Двое мужчин ощущали присутствие Изабель, словно она была

тем магнитом, который свел их вместе. Как только она ушла в ванную,
Тристан тихо и настороженно сказал Саломану:
— Я говорил о себе как о человеке целеустремленном. Так вот:
заверяю вас, единственная цель моей жизни — это благополучие и
счастье вашей дочери.
Старик, захлопав ресницами, благодарно кивнул собеседнику.
— Я уже говорил, что у нее странные вкусы по отношению к
мужчинам. И подобно многим добросердечным молодым женщинам,
которые всегда жили в комфорте, она