караван, холмы стискивают улицы в
изящные ленты, а на горизонте всегда можно различить
неукрощенную природу, голые горные вершины или сверкающий под
солнцем океан. Когда они с Изабель, как то требовал их нынешний
статус, посещали Париж и Рим, Нью-Йорк и Токио, Буэнос-Айрес и
Мехико, — то все эти города, если не считать очевидного различия
между Эйфелевой башней и Колизеем, казались Тристану
продолжением Сан-Паулу, такими же расползающимися бетонно-
человечьими лепешками, пожирающими планету. Он с тоской думал о
пустынных просторах Мату Гросу, вспоминая дни, когда они с Изабель
впервые пересекали это плоскогорье, с его слабым древесным запахом,
стаями фламинго, которые волнами возносятся к ползущим на восток
тяжелым облакам, с перевернутыми пирамидами бразильских сосен,
манящих их с вершины далекой розовой скалы к месту очередного
ночлега. Он думал о том, как в самые тяжелые времена бледное тело
Изабель кормило его пищей любви.
Изабель организовала свою жизнь, сообразуясь с отрывочными
детскими воспоминаниями о своей матери и стремительной тете Луне,
и стала выполнять роль молодой домохозяйки из среднего сословия.
Принадлежать к среднему классу в Бразилии — это все равно, что
быть аристократом в странах с более справедливым распределением
богатств. Слуги здесь дешевле бытовой техники, и Изабель с самого
начала завела служанку, которая выполняла обязанности и горничной,
и кухарки, а позже, когда они переехали в дом неподалеку от Руа-
Гренландиа, она наняла еще и гувернантку для ухода за детьми. Их у
нее было трое: Бартоломеу, отпрыск религиозного пардуваску с
эфиопскими глазами и кожей, лишь ненамного светлее, чем у Изабель,
и появившиеся три года спустя близнецы Алуйзиу и Афродизия,
непохожие друг на друга, но рожденные одной и той же струйкой
спермы, брызнувшей в ее лоно поздней ночью во время перерыва
между всплесками ламбады в «Сом ди Кристалл». По дороге в
женский туалет она укрылась в чулане с едва знакомым ей мужчиной,
работавшим вместе с Тристаном на текстильной фабрике. Он был
поставщиком полистироловой нити и понравился ей своим загаром и
крупным хищным лицом, хотя по крови он был практически белым. На
какие-то несколько мгновений ей даже почудилось, что он бандейрант
и она снова находится в стане на Мату Гросу. После того как эта
неприличная проделка дала свой двойной урожай и ни в одном из
непохожих друг на друга близнецов нельзя было обнаружить ни
единого намека на природную гордость Тристана, на его светлые
прямые волосы, — Изабель стала использовать оригинальное
противозачаточное средство: она решила спать только со своим мужем.
Изабель уже давно поняла, что его бесплодие и есть та цена,
которую им приходится платить за силу своей любви. Их духовная
страсть выжгла природные последствия телесного союза. Мог ли
Тристан стать отцом с другими женщинами? Не бродит ли где-то в
джунглях или в каком-нибудь другом месте маленький темнокожий
Тристанчик с большими, как у лягушонка, глазами? Эти вопросы
интересовали ее лишь умозрительно, словно они относились к истории
чужой жизни. А в той жизни, которую дано прожить ей и которая
сейчас, как чудилось Изабель, неслась с ужасающей скоростью, она
вдруг стала испытывать нечто вроде жалости к Тристану, будто он стал
ее жертвой, будто это она, а не Тристан, подошла к нему на пляже
Копакабана. Она носила тогда узкий купальник телесного цвета —
очень смелый для тех времен, в нем она издалека казалась
обнаженной. И, конечно же, именно она вступила в сговор с колдуном
и сделала Тристана белым человеком, чтобы отец принял его и
обеспечил им безбедную жизнь. «Я не причиню вам вреда», — сказал
тогда Тристан на пляже, хотя сам он прямо-таки излучал опасность и
дерзость. Но разве сама Изабель не представляла опасность для
Тристана? Ее переполняло чувство вины, когда она видела, с каким
смирением он каждое утро надевает свой серый костюм и ведет
купленный в комиссионке серый «Мерседес-Бенц» по лабиринту улиц
к своему заводу в Сан-Бернарду, и иногда ни с того ни с сего
спрашивала его:
— Не скучаешь ли ты по свободе и волнению тех дней, когда ты
еще не знал меня?
Обычно этот вопрос задавался вечером, после возвращения с
вечеринки или из оперы. Расстегнув пару пуговиц на рубашке, Тристан
убирал запонки и заколку для галстука в маленький ящичек бюро и
выслушивал ее со свойственной ему поразительной серьезностью.
— Я жил как уличный пес, — отвечал он. — Через несколько лет
меня убил бы либо полицейский, либо другой такой же уличный пес. С
тобой в мою жизнь вошли надежда и смысл. Я не могу пожаловаться
даже на тяжелые годы на прииске, ведь я возвращался с работы к тебе.
Помнишь, я сидел на крыльце, дробил камни и мыл золото, а ты
готовила пищу, убирала со стола и укладывала детей спать? Я никогда
не знал большего счастья, Изабель.
— Не надо, Тристан! — кричала она, и слезы брызгали из ее глаз,
как семя. — Не делай меня лучше, чем я есть на самом деле! Я
превратила тебя в робота. Да, у тебя есть работа, но если по совести —
она скучна и бессмысленна. Скажи честно, разве ты не ненавидишь
меня?
Он отвечал ей по-прежнему мягким и почти бесстрастным
голосом; возможно, он специально хотел наказать ее.
— Нет, у меня очень интересная работа. Я работаю с людьми, с
мужчинами и женщинами, хотя, разумеется, женщин во властных
структурах еще очень мало, и я должен вести их к достижению одной
цели — к построению мира будущего. В Бразилии приходит конец
эпохе рабовладения, и я, человек малокомпетентный, могу принести
пользу, поскольку я был и рабом, и хозяином. Что же касается
ненависти к тебе, чувство это перечеркнуло бы мою жизнь. Амазонка
потечет вспять к Андам, если я буду ненавидеть тебя. Ты рабыня моей
любви, моя голубоглазая негринья.
Он шел к ней через спальню — комнату со множеством
подушечек, с красивыми занавесками и фотографиями в рамочках,
изображающими Тристана и Изабель на отдыхе и детишек в школьной
форме, — и останавливался перед женой, сидящей на обитом атласом
пуфе у туалетного стола, и та видела, как бугрится его початок под
ширинкой, ощущала его тепло, через черное сукно касалась его члена
сначала кончиками пальцев, а затем и губами. Теперь они редко
занимались любовью — богатая супружеская пара редко ходит в банк
проверить содержимое своих сейфов, — однако когда они делали это,
то сокровища их всегда оказывались на месте и всегда казались
новыми, будто шкатулку с драгоценностями кто-то потряс, пока их не
было.
Жизнь ее была полна забот, однако описать эти заботы едва ли
возможно. Изабель отдавала указания слугам, одаривала любовью
детей, когда гувернантка приводила их перед школой или перед сном.
Она составляла меню для Тристана и следила за тем, чтобы ленивые
неряшливые служанки — все, как одна, с северо-востока — не
забывали самым нахальным образом о домашних делах, проводя все
время в сарае с пареньком-садовником. Она покупала одежду у
Фиоруччи и Гуне Клос и планировала поездки за границу для себя и
Тристана. Она стала играть в теннис, хотя главным в ее занятиях
спортом были, конечно же, ленчи в тени зонтов, когда после игры ее
спутницы во влажных от пота белых рубашках с коротким рукавом
эффектно набрасывали на плечи кофточки и задорно болтали друг с
другом.
Быть богатым бездельником вроде дяди Донашиану уже не было
модным. Мужчины, даже обеспеченные, ходили на службу, работали и
женщины моложе Изабель. В этом теперь был особый шик. Но
Изабель уже было поздно устраиваться на работу. Ее образование было
пущено по ветру искрометных речей о революции; Мату Гросу стало
для нее чем-то вроде средней школы, научившей Изабель выживанию
в исчезнувшем мире. Приятное безмолвие окружало ее прошлое; ее
новые подруги не спрашивали, где она училась и как жила до свадьбы
с Тристаном, ибо предполагали, что свое место в верхнем слое
среднего класса она заработала в постели. Голубые глаза усиливали ее
очарование, но и без очаровательных глаз ее бы повсюду принимали. У
португальцев нет суеверного страха перед черной кожей, как,
например, у народов Северной Европы. Они никогда не открещивались
от Африки; бразилец открещивается только от чудовищной
негритянской нищеты и порожденной ею преступности. Изабель с ее
любезными манерами и пикантной шаловливостью была
подтверждением для всех и каждого, что их общество в состоянии
производить на свет такие черные украшения. Она занялась
благотворительностью, и ее фотографии стали мелькать на страницах
газет; на снимках она смотрелась темным пятном на фоне остальных
участников собраний. Все любили ее, а с ней и ее мужа за их верность
друг другу в мире, где не было ничего постоянного, все священное
осмеивалось, а алчность разъедала всех и вся, губя целые корпорации
и компании, которые, как трупы капибара, выеденные изнутри
прожорливыми паразитами, рассыпались, испустив облачко
зловонного дыма. Инфляция снова стала расти, достигнув тысячи
процентов в год; Большие Парни продали будущее Бразилии
международным банкам, а вырученные деньги истратили на себя.
За эти годы в жизни Тристана и Изабель случались повышения по
службе, ремонт дома, маленькие неприятности со здоровьем, одно-два
дорожных происшествия, отпуска; Бартоломеу, Алуйзиу и Афродизия
мирно росли и ходили в модные католические школы. Случались и
похороны: отец Изабель умер от атеросклероза и инфаркта миокарда,
вызванных переутомлением и износом организма от многолетней
работы за границей. В течение нескольких лет он болел и телом, и
душой. То, что он нанял в слуги кудрявого рыжего дурака, было одним
из первых признаков его болезни. Вся информация, содержавшаяся в
его большом и неустойчивом мозгу, все иностранные языки,
протоколы, тонкости интриг к концу жизни окончательно
перемешались у него в голове. К своему удивлению, среди его вещей
Тристан и Изабель обнаружили тот золотой самородок, который
Тристан когда-то выкопал на Серра-ду-Бурако и который он в
последний раз видел, отдавая на хранение в банк; в конце концов этот
слиток оказался среди вещей заместителя министра по делам развития
внутренних регионов. Рядом с этим самородком лежала непонятная
записка: «Выделить половину средств от его продажи на обучение
моего сына или, если для него это уже поздно, на обучение моего
внука Пашеку». Пашеку? За этим именем что-то стояло, но Тристан
никак не мог вспомнить, что именно. Кроме того, они не хотели ни с
кем делить наследство. Честно говоря, они ожидали получить намного
больше после смерти Саломана. На их банковский счет поступали
суммы с большим количеством нулей, которое правительство время от
времени сокращало, чтобы обуздать ненасытную инфляцию, но денег
всегда не хватало или, по крайней мере, им казалось, что у друзей
денег всегда больше, чем у них. Они ходили к зубным врачам, на
чаепития, обеды, конфирмации, выпускные вечера, школьные
футбольные матчи и детские концерты. Банальная монотонность
буржуазной жизни, скрывающаяся под яркой личиной, не поддается
описанию пером. Хотя эта глава и описывает самый длинный период
жизни Тристана и Изабель, пусть она закончится именно этим
предложением.
Снова квартира
С дядей Донатиану произошло нечто странное. В 1977 году развод
наконец узаконили, и десять лет спустя он развелся с тетей Луной и
женился на своей экономке, кухарке и давней сожительнице Марии.
Через год она бросила его, и никто не мог понять почему. Дяде будто
на роду было написано переживать романтические трагедии. Изабель
жалела дядю Донашиану, и ее визиты в холостяцкую квартиру в Рио
стали более частыми.
В ту роковую поездку Изабель уговорила Тристана провести с ней
несколько дней предоставленного ему текстильной фабрикой
рождественского отпуска. Они хотели было взять с собой детей, но
потом решили, что праздничная атмосфера солнечного Рио слишком
опасна