для малолеток, ибо преступность, блуд толпы бездомных и
голые люди в общественных местах стали для Рио обычным делом. Их
дети росли избалованными, не знающими жизни горожанами, и
присутствие скучающих взбалмошных ребятишек будет слишком
обременительным для бездетного пожилого хозяина.
Дядя Донашиану принял их тепло и радушно: уход второй жены
ударил его гордость, и он сильно постарел. В его волосах, зачесанных
назад, подобно хохолку тропической птицы, появились седые пряди,
которые чередовались с какой-то механической последовательностью,
словно были сделаны некой тщеславной машиной. Руки у дяди
тряслись от чрезмерных возлияний на сон грядущий, очарование его
увяло, а манеры стали напоминать ужимки старой девы. В разговоре
он то и дело бессильно делал паузы и принимал озадаченную,
умоляюще-почтительную позу.
На смену подсвечникам, украденным Тристаном и Изабель много
лет назад, пришли два почти таких же хрустальных подсвечника, а
огромная люстра по-прежнему свисала из дымчатой стеклянной розы,
по паучьи расставив бронзовые рожки. Тристан по-прежнему ощущал
в этой квартире лучезарную тишину церкви, однако обстановка —
подушки с бахромой, вазы в нишах, золотые корешки нечитаных книг
— уже не казалась ему сказочной; все эти вещи выглядели немного
потертыми и старомодными. Тристан и его друзья из Сан-Паулу
предпочитали более грубые прямоугольные формы, резкий контраст
черного и белого цветов, низкие торшеры, которые расплескивают
вокруг себя лужи слабого света, — иными словами, им нравился стиль
современной конторы, несколько смягченный отсутствием
сверкающего пластика, компьютеров и копировальных аппаратов. На
фоне таких стандартных жилищ, апартаменты дяди Донашиану
смотрелись гаремом, где на подушках должны возлежать в прозрачных
одеяниях женские тела, которых, к разочарованию присутствующих,
здесь почему-то не было.
— Что касается Марии, — попытался объяснить пожилой хозяин,
когда терпкое аргентинское столовое вино развязало им языки, а
обильно приправленный чесноком пату-ау-тукупи поднял
настроение, — то, я думаю, она предпочла скромную зарплату
служанки более обильным, но непонятным дарам супружеской жизни.
Я заставлял ее тратить на себя деньги — покупать одежду, делать
прически, маникюр, ездить на курорты, — но она каждый раз
воспринимала мои слова как намек на то, что я считаю ее неопрятной,
плохо одетой, пошлой и толстой — что было правдой. Но она была
вольна не обращать на них внимания, — точно так же, как вольна была
потакать или не потакать мне еще до нашей свадьбы. Но дело в том,
что, став ей мужем, я для нее превратился в тяжкое бремя, потому что
обернулся частью ее собственного тела, которой она не могла
управлять, как нельзя управлять раковой опухолью. Я курю, и раньше
она ничего не имела против этого, а тут вдруг мое курение начало
страшно беспокоить ее, и она принялась меня пилить. По правде
говоря, она пилила меня по любому поводу, хотя прежде была очень
флегматична, что весьма успокаивающе действовало на меня.
Девушками, которых я нанимал вместо нее, Мария оставалась
недовольна: они бесчестные, неряшливые, небрежные, пустоголовые,
интриганки — этой песне не было конца, никто ее не устраивал, и я
менял служанок чуть ли не каждую неделю, так что порой Марии
приходилось самой выполнять свои прежние обязанности. Тогда
начинала она жаловаться, что после нашей свадьбы в ее жизни ничего
не изменилось — разве что я перестал выдавать ей зарплату. Даже
половая жизнь — прости меня, Изабель, за такие подробности, но ты
теперь взрослая замужняя женщина — стала для нее каким-то
обременительным представлением, хотя раньше она легко подчинялась
любым, даже самым беспардонным капризам. Увы, грубый хозяин
возбуждал ее гораздо сильнее, чем добрый супруг. Когда Мария
сбежала, она оставила мне простую записку, написанную ее
малограмотным, но красивым почерком: «Это для меня слишком».
— Мы с Тристаном обнаружили, — осторожно начала Изабель,
раззадоренная тем, что дядя воспринимает ее как взрослую замужнюю
женщину, — что нам легче заниматься сексом, когда мы
прикидываемся, будто видим друг друга в первый раз и случайно
оказались в одной спальне.
Такие подробности смутили и взволновали дядю. Поддразнивая
его, она продолжила свои поучения:
— Женщинам тоже не по душе тирания секса, им тоже не хочется
превращать в прочные социальные связи то, что, возможно, самой
природой было задумано как преходящее исступление. Мужчины и
женщины живут в разных царствах, и их соединение похоже на
мгновенный бросок чайки, выхватывающей рыбу из воды.
— Если я правильно понял, — заметил более практичный
Тристан, — то вам случалось бить Марию, не так ли?
— Очень редко, — поспешно сознался сконфуженный денди. —
Всего пару раз, да и то во времена моей бесшабашной молодости.
Женщины, с которыми я тогда путался, были отчаянно
легкомысленны, и я срывал свое недовольство дома на постоянной и
верной любовнице.
— Вам это может показаться варварством, — предположил
Тристан, — но возможно, став вашей женой, она начала воспринимать
отсутствие побоев как признак недостаточной любви к ней, и ее
извращенное поведение, которое вы описываете, было попыткой
спровоцировать вас, заставить пустить в ход кулаки. У бедняков
толстая шкура, и ласки влюбленного должны быть грубыми.
Изабель с симпатией заметила про себя, что он думает сейчас о
своей собственной матери и пытается оправдать ее грубое обращение с
ним.
Прежде чем дядя Донашиану успел сменить тему разговора,
Изабель воспользовалась возможностью задать еще один вопрос:
— А тетя Луна? Как ты думаешь, почему она бросила тебя?
Дядя словно онемел, и лицо его стало еще более зыбким и
туманным, как в те давние вечера, когда он приходил к ней в комнату
почитать сказку и скрепить поцелуем пожелание сладких снов.
В полной тишине новая служанка, сменившая Марию, принесла
десерт — фрута-ду-конде с прохладным шербетом в высоких, похожих
на тюльпаны вазочках, которые она грациозно поставила на стол.
— Я этого понять не могу, — признался наконец дядя
Донашиану. — Бегство твоей тети — трагедия моей жизни. Расцвет ее
молодости уже миновал, и она не нашла без меня счастья, — мне об
этом сообщали из Парижа. Несколько раз она увлекалась женатыми
мужчинами, которые никак не могли решиться оставить своих жен,
потом у нее были молодые любовники, которые вытягивали из нее
деньги, а сейчас у нее не осталось ничего, даже веры, поскольку она
атеистка.
Пауза затянулась, и Тристан из вежливости сказал серьезным,
деловым тоном:
— Вера необходима. Иначе придется принимать слишком много
самостоятельных решений, и каждое из них будет казаться чересчур
важным.
Однако дядя Донашиану продолжал смотреть на Изабель; на лице
его, утонченном и усталом, вновь, как в те далекие вечера, когда он
подтыкал вокруг нее одеяло, пролегли тени невысказанной тоски. Он
продолжил:
— В моей жизни было две романтические трагедии. Второй из
них стали отношения с твоей матерью, которая обращалась со мной
чуть более любезно, чем следует обращаться с братом мужа.
— Возможно, вторая трагедия объясняет первую, — подсказала
Изабель. — Тетя Луна чувствовала твою любовь к моей матери.
Однако переступить через порог столь очевидной истины старик
отказался, упрямо закачал головой.
— Нет. Она ничего не знала. Я сам едва ли отдавал себе отчет в
этом.
— Пожалуйста, расскажи мне о моей матери! — вскричала
Изабель с горячностью, которая вызвала раздражение у Тристана. По
его мнению, Изабель слишком много выпила, у нее голова идет кругом
от того, что уже несколько вечеров она свободна от забот о детях, а
кроме того, она, как девчонка, хочет польстить своему дяде,
отправившись с ним в путешествие по прошлому. Изабель приоткрыла
рот, будто показывала дяде бархатный язычок. — Я похожа на нее?
Дядя Донашиану не сводил печальных глаз со своей племянницы,
с копны ее кудрявых волос, больших золотых сережек, изящных рук
цвета жженого сахара со множеством блестящих браслетов на
запястьях. Ее платье без рукавов, словно ножны, одновременно и
скрывало и украшало ее тело. Она пополнела, но совсем немного —
килограмма на два.
— Да, ты унаследовала самую суть своей матери, — объявил
он. — Она была женщиной, единственное предназначение которой —
возлежать на кушетке в гареме. Говорят, в жилах андраидских
Гуимаранов течет и мавританская кровь. Она ничего не умела: ни яйцо
сварить, ни письмо написать, ни вечеринку устроить. Корделия ничем
не могла помочь карьере твоего отца. Она не смогла даже родить
второго ребенка. Еще когда твоя мать была жива, Изабель, она вверила
твое воспитание заботам слуг и Луны. Когда моя жена бывала с тобой,
Корделия вела себя очень ласково. Свой решительный и нервный
темперамент ты унаследовала от Луны; однако по своей страстной
сути ты — неподражаемая Корделия.
С импульсивностью, которая не могла, по ее мнению, не
понравиться мужу, Изабель — чтобы оба мужчины были рядом с ней,
она заняла место во главе стола — схватила бледную руку Тристана
своими пальцами, которые при свете свечи казались черными, как
смолистое сладкое кофе, что подают в маленьких высоких чашках.
— Слышишь, Тристан? У нас у обоих были плохие матери!
— Моя мать не была плохой, она делала все, на что была
способна, учитывая ее нищету, — угрюмо буркнул он.
Однако Изабель не хотела идти на попятную и отказываться от
перспективы связаться с ним дополнительными узами. Она
чувствовала, что он ускользает от нее, и не желала мириться с этим.
— Вот видишь! И это у нас тоже общее. Мы любим их! Мы
любим своих плохих матерей!
Дядя Донашиану поднес чашку к губам и, потягивая кофе,
переводил взгляд с Изабель на Тристана и обратно, почуяв небольшую
напряженность между супругами здесь, где само окружение было
родным только для одного из них.
— Все мы дети земли, — миролюбиво заметил он, — и можно
сказать, что земля — плохая мать. Любить ее, любить жизнь как
таковую — в этом наше торжество.
Они засиделись допоздна. Дядя Донашиану и Изабель
вспоминали о ее матери, о тех днях, когда Рио был похож на бокал
венецианского хрусталя, о поездках в Петрополис, чтобы скрыться от
летнего зноя. Ах, Петрополис! Как великолепны императорские сады,
по которым когда-то прогуливался сам Дон Педру с императрицей
Терезой Кристиной и упрямой дочерью, знаменитой Изабель, которая
бросила вызов общественному мнению и танцевала с мулатом,
инженером Андре Ребосасом, когда принцесса-правительница
объявила о конце рабства. Ах, какой это город, какие там каналы и
мосты, площади и парки, поистине европейские по своей
законченности и очарованию; готический собор Петрополиса —
точная копия лондонского хрустального дворца; а какой вид
открывался из ресторана на город и тонкий, как нить, водопад! С
помощью дяди Изабель радостно отдалась воспоминаниям о тех
восхитительных днях семейных праздников, когда отец сидел с ней
рядом за столом, накрытом белоснежной скатертью, а худая и забавная
тетя Луна показывала Изабель, какими вилками пользоваться. Изабель
была в то время любимым ребенком, разодетым в пышные прозрачные
рюши. Ее окружали кланяющиеся официанты, далекая музыка и
сверкающая, цветущая, текучая Бразилия — этакая Европа, лишенная
напряженности и угрызений совести. Ах, помнишь тот день, когда в
саду отеля ветер повалил шатер? А как белый пудель сеньоры
Уандерли укусил повара, который жарил мясо на огне? А помнишь,
как Марлен Дитрих и все местные немцы обедали в «Ла Бель
Меньер»!
Слушая их, Тристан начал нервничать: он не мог участвовать в их
разговоре. Их мир был для него чужим. В Сан-Паулу он создал себе
прошлое и мог в кругу друзей вспоминать события двенадцати лет.
Однако теперь, если не считать тех случаев, когда дядя Донашиану
поворачивался к нему и специально пытался вовлечь его в разговор
каким-нибудь общим вопросом (а что вы, промышленники, думаете о
последнем замораживании цен? А вас, молодых, так же, как и меня,
пугают свободные выборы президента?), Тристану оставалось только
пыхтеть кубинской сигарой да глубже забираться в скрипучее кожаное
кресло,