От нечего делать он разглядывал Изабель, лицо которой словно
подернулось туманной дымкой и исчезло в воспоминаниях об
идиллическом детстве. Она сняла туфли со своих стройных ног и
забралась на изогнутую малиновую софу. Тристана подавляла теплота,
соединявшая ее с дядей, она казалась ему нездоровой, как сигарный
дым. Она удалилась в свой очарованный мир. Что ей нужно было от
меня, думал он в облаках дыма. Ничего, кроме початка, початка
незнакомца, который сделает грязную работу природы.
В конце концов хозяин с взъерошенной седеющей шевелюройпоковылял спать, а супружеская пара отправилась в свою спальню на
втором этаже квартиры, расположенную рядом с прежней комнатой
Изабель, которую Мария во время своего недолгого пребывания здесь
в качестве жены превратила в кладовую. Окна спальни снизу доверху
заливал искрящийся свет Рио.
— Любовь моя, не возражаешь, если я прогуляюсь немного? А то
я надышался сигарным дымом. Я не привык к сигарам, как и к
длинным застольным беседам.
— Я знаю, как мы с дядей замучили тебя, милый. Прости нас.
Дядя не вечен и потому ему нравится думать о прошлом. Будущего он
боится. Он уверен, что на всенародных выборах победят коммунисты
или какой-нибудь персонаж идиотского телевизионного сериала.
Бедный старик так напуган.
Поняв, что каким-то образом обидела Тристана, Изабель прошла к
нему через спальню; она уже скинула с себя зеленые ножны платья, и
белое нижнее белье в двух местах разрывало черноту ее тела.
— У меня никого не осталось, кроме него, — сказала она томным
горловым голосом. — Только он помнит, какой я была, когда… когда
еще не утратила невинность.
— Да, он помнит, — согласился Тристан. — Помнит, что,
несмотря на дорогой серый костюм, я остался тем же черномазым, с
которым он запрещал племяннице встречаться двадцать два года назад.
Он помнит, но ничего не может с этим поделать.
— А он и не хочет ничего делать, — сказала Изабель Тристану,
лаская его лицо и пытаясь стереть пальцем гневные морщинки с
высокого лба. — Он видит, что я счастлива, а больше ему ничего не
надо. — Тонкие прямые волосы Тристана начали редеть, и лоб его
казался от этого еще более высоким. Она нежно погладила лишенные
волос виски. Ее настойчивость раздражала Тристана, и он дернул
головой, чтобы стряхнуть ее руку. На безымянном пальце она носила
кольцо с надписью «ДАР», которое ее отцу удалось выписать из
Вашингтона взамен старого; но оно было хуже первого: гравировка на
нем была небрежная, и выглядело оно менее древним, чем кольцо,
снятое со старой американки в Синеландии; это тоже раздражало
Тристана.
— Не один твой дядя сходит с ума по прошлому. Ты тоже забыла
обо всем, вспоминая прежнюю роскошь, построенную на бедах других
людей. Ты погрузилась в свои воспоминания, и я не мог дотянуться до
тебя.
— Но я же вернулась, Тристан, — сказала Изабель. — Ты можешь
меня потрогать. — Не отводя глаз от его обиженного лица — будто
стоит ей отвернуться, и он ударит ее, — Изабель наклонилась и сняла
трусики. На лице у нее застыло выражение шпионящей негритянки, у
которой глаза широко раскрылись и она готова не то заплакать, не то
засмеяться по первому же знаку. Если бы не светлые глаза, то Изабель
своим внимательным обезьяньим личиком и пышной шевелюрой
походила бы на одну из оборванных подружек Тристана из фавелы, на
Эсмеральду, ту, что нравилась ему больше всех. Он чуть улыбнулся, и
Изабель распрямилась. На фоне блестящего черного треугольника
волос в паху кожа ее казалась коричневой. Пупок напоминал ямочку в
дне котла с двумя черными ручками, ее бедрами, выгибающимися, как
два огромных жареных ореха кешью. Когда он положил свою ладонь
на ее тело, он увидел, что от загара, полученного на теннисном корте и
во время занятий виндсерфингом, его собственная кожа тоже стала
коричневой, хотя и другого оттенка. Волоски на его руке поблескивали
медью.
— Я с радостью наблюдал за тобой и твоим дядей, — сказал он, и
голос его устало перешел на баритон. — Вы действительно очень
привязаны друг к другу — у вас одна кровь и общие воспоминания. Я
совсем не сержусь. Мне просто печально находиться так близко от
своего родного дома…
— Тристан, там больше нет ничего. Фавела стерта с лица земли, а
на ее месте устроен ботанический сад и смотровые площадки для
туристов.
Прогуливаясь по Ипанеме, они зашли в магазин Аполлониу ди
Тоди, однако, судя по его записям, хрустальный подсвечник не был
заложен. «Сохрани мой подарок, если хочешь, и зажги в нем свечу в
ночь нашего возвращения».
— А если ты и найдешь кого-то из своих, — осторожно добавила
Изабель, — они все равно тебя не узнают.
— Да, — вздохнул он. — Как же ты чутка, Изабель, когда дело
касается моего прошлого, а не твоего. Однако тебе придется отпустить
меня прогуляться по кварталу. У меня затекли икры и отяжелела
голова. Я вернусь через несколько минут. Приготовься ко сну, дорогая.
Я возьму с собой ключ и, если ты уснешь, скользну прямо в твои сны.
На мне не будет одежды.
Она подошла поближе и, встав на цыпочки, прижалась губами к
его устам.
— Иди. Но будь осторожен, — серьезно сказала она.
Это удивило его. Осторожен? В собственном городе? Сколько же
ему теперь лет? Ей исполнилось сорок, ему — сорок один. Выходя из
комнаты, Тристан оглянулся на нее; она скинула лифчик и, дразня его,
встала у широкой кровати в позе стриптизерки. Ему вспомнилось, как
она однажды спросила его: «Я все еще нравлюсь тебе?» Тристана
страшно тянуло к Изабель, но он вышел из спальни и закрыл за собой
дверь.
Снова пляж
Днем знойный воздух тропиков навевает мысли о том, что ничего
в этом мире не может быть доведено до конца, что человеку суждены
распад и бессилие. Однако ночью атмосфера наполняется ощущением
восторга и возможностью действия. Какое-то важное обещание
ожидает в нем своего осуществления.
Старый японец за зеленым мраморным столом у входа
почтительно кивнул, когда мимо него прошел господин в серебристо-
сером костюме. Тристан толкнул прозрачную дверь, и соленый воздух
ударил ему в ноздри. Он пошел в ту сторону, откуда доносилась едва
слышная музыка ночных клубов и стрип-баров, расположенных вдоль
Копакабаны. Витрины магазинов в Ипанеме уже были закрыты
шторами; швейцары за стеклянными дверьми напоминали посетителей
аквариума, в мутных водах которого плыл Тристан. В нескольких
ресторанах еще горел свет и сидели посетители, мерцали не знающие
сна вывески банков, но на тротуарах, мимо которых с шуршанием
проносились автомобили, пешеходов почти не было, хотя еще не
пробило полночь. Ближе к Копакабане света было больше, и люди
встречались чаще, особенно возле гигантских отелей, куда желто-
зеленые, как попугаи, такси доставляли одних и забирали других
туристов. В витринах здешних магазинов сверкали подсвеченные
ювелирные изделия, драгоценные и полудрагоценные камни:
турмалины и аметисты, топазы и рубеллиты — все они были добыты в
горах Минас Жераис.
За столиками, выставленными на тротуары, в ожидании ночной
сделки сидели бедные и богатые, покупатели и продавцы, они сидели и
болтали, потягивая сладкий крепкий кофе, словно им не было дела до
того, что они теряют впустую время, которого уже никогда не вернуть.
Вдоль этих столиков они с Эвклидом, бывало, ходили, выпрашивая
подачки и высматривая болтающуюся туго набитую сумочку, которую
можно срезать в мгновение ока. Неподалеку, в темных переулках,
выходящих на Авенида-Атлантика, из домов вывалились пьяные,
беззаботные туристы, которых после получаса, проведенного со
шлюхой-мулаткой, можно было стричь, как овец.
Теперь он сам был облачен в дорогой серый костюм, и молодые
женщины в легкомысленных нарядах, похожих на кукольные платьица,
выплывали навстречу, словно их тянуло к нему магнитом, изредка
попадались и мужчины в джинсах в обтяжку, лица их были
размалеваны почти столь же замысловато и тщательно, как у индейцев.
Тристан шагал, никуда не сворачивая, по черно-белым диагональным
полосам тротуара, и ему не нужно было ничего, кроме поцелуев
ночного ветерка, обрывков самбы и форро, доносившихся до него
веселых голосов, ароматов кофе, пива и дешевых духов. Голова его
очищалась от затхлого дыма прошлого и от жгучего осознания истины,
что он никогда не сможет владеть ею полностью. В квартире эта мысль
подавляла его, потому что попытка овладеть ею неисправимо
изуродовала его жизнь, и теперь ее облик был отмечен печатью вины и
замаран убийством и бегством.
Ему хотелось очистить свое сознание от этих спутанных,
никчемных, путающихся, бесполезных мыслей. Тристан тоже тосковал
по былой невинности. Он пересек бульвар, сошел с тротуара на песок
пляжа, сел на скамейку, снял черные туфли со шнурками и шелковые
носки в рубчик и спрятал их под кустик пляжного горошка около
скамейки. Как чудесно, что в 1988 году маленькие кустики пляжного
горошка и морского винограда растут здесь так же, как и в 1966-м,
хотя мимо них прошло бессчетное количество ног.
Босые ступни продавливали теплый верхний слой песка, ощущая
прохладу более глубокого слоя. На освещенных площадках маячили
силуэты тощих беспризорников, азартно игравших в футбол. Тристан
спустился ниже, во тьму — туда, где море, накатывая на берег и
отступая, оставляло на песке полосы. Непрерывный ритмичный гул
моря, его влажное сонное дыхание заглушали собой более слабые
уличные шумы и звуки музыки, но не поглощали их полностью.
Южный Крест, похожий на небрежно склеенного бумажного змея
— маленький, хрупкий, лишенный центральной звезды, — висел на
безлунном небе у самого горизонта. Над головой, пробиваясь сквозь
ночное сияние Копакабаны, горели случайные узоры созвездий,
распространяя свое древнее сияние. Под ноги Тристану
опрокидывались маленькие волны ряби, и песок, впитывая волну,
начинал слабо фосфоресцировать. Мерцающие песчинки сияли, как
духи, да это и были духи, как казалось Тристану, такие же живые, как
и он. Он шел по зыбкому призрачному слою ускользающей пены, и
мокрый песок засасывал его босые ступни, а волны, набегая, лизали
его лодыжки — все эти ощущения были знакомы ему с детства, когда
этот пляж и вид на море, открывавшийся от дверей хижины, были
единственной доступной ему роскошью.
Когда огни шумного бульвара отступили вдаль и его глаза могли
различить собственное сияние волнующейся пены, перед ним вдруг
возникла человеческая тень, а еще две тени заступили ему за спину. В
звездном свете сверкнул недлинный нож.
— Ваши часы, — сказал по-английски высокий, срывающийся от
страха мальчишеский голос и повторил фразу по-немецки.
— Не дурите, — ответил Тристан невесть откуда появившимся
теням. — Я один из вас.
Акцент кариоки ошеломил нападавших, но не повлиял на их
решимость.
— Часы, бумажник, кредитные карточки, запонки, все, быстро, —
сказал мальчишка и добавил, словно пытаясь сохранить контроль над
голосом, — ты, блядский сын!
— Ты, наверное, хотел оскорбить меня, но назвал ты меня
правильно, — ответил ему Тристан. — Идите и вы к своим мамашам-
шлюхам, я вас не трону.
Его взрослый голос задрожал от возбуждения, когда поток
адреналина хлынул в его грудь. Он почувствовал острие второго ножа
меж лопаток, и рука третьего мальчика проворной ящерицей
скользнула к нему во внутренний карман пиджака и вытащила
бумажник. Проделала она это дерзко и нежно, словно пацан был его
собственным сыном, решившим пошалить с отцом, и это
одновременно рассмешило и разозлило Тристана. На далеком бульваре
развернулся автомобиль, и в полоснувшем по пляжу свете фар он
разглядел лицо стоящей перед ним тени — это было сверкающее,
остекленевшее от напряжения лицо маленького черного мужчины.
Тристан успел даже прочесть надпись на футболке мальчишки:
«Черная дыра» — наверное, название какого-то нового ночного клуба.
—
