матерью, так это она. В Петрополисе к дяде с тетей изредка
присоединялся и отец Изабель, урывая недельку от своих чиновничьих
забот в Бразилиа. Как восхитительно было сидеть рядом с ним в
ресторане великолепного отеля одетой строго и аккуратно, как
настоящая женщина, когда накрахмаленное декольте чуть трет кожу, а
вдалеке, по ту сторону голубого озера, меж двух зеленых гор сверкает
водопад, и водные лыжники оставляют на водной глади светло-
голубые вьющиеся следы! Но все эти наслаждения принадлежат ее
детству, маленькому, как улыбки на фотографиях.
— И какие же границы приличий существуют в Бразилии? —
спросила она дядю. — Я считала, что в нашей стране каждый человек
творит себя сам, независимо от цвета его кожи.
— Я говорю не о цвете кожи. В этом смысле я дальтоник, как и
наша конституция, соответствующая национальному темпераменту,
унаследованному нами от великодушных владельцев плантаций
сахарного тростника. У нас, слава Богу, не Южная Африка и не
Соединенные Штаты. Но человек не может создать себя из ничего, для
этого нужен материал.
— Который принадлежит очень немногим, то есть тем, у кого он
был всегда, — заметила Изабель, нетерпеливо затягиваясь одной из
дядиных британских сигарет.
Дядя Донашиану продул мундштук из черного дерева и слоновой
кости — дядя пытался бросить курить и держал мундштук в зубах,
чтобы облегчить процесс отвыкания, — и сунул его в уголок рта; это
придало его лицу мрачное и мудрое выражение. Губы у него были
тонкие, но красные, как будто только что вымытые.
— Руки толпы разрушат все, — пояснил он упрямой
племяннице. — Даже Рио моей молодости уже превратился в
сплошные трущобы. А ведь он был так прекрасен, так изумителен:
трамвай ходил вдоль Ботанического сада, фуникулер шел до Санта-
Терезы, в казино приезжал петь Бинг Кросби. Город был изящен и
очарователен, как уникальная ваза венецианского стекла. Теперь от
него осталась лишь блестящая скорлупка — внутри он прогнил. В нем
нечем дышать, в нем нет тишины. Постоянно грохочет транспорт и
музыка, музыка этой безмозглой самбы, повсюду вонь человеческих
испражнений. Повсюду грязные тела.
— А мы с тобой разве не воняем? Не испражняемся? — Дым
вырывался изо рта Изабель с каждым слогом клубами гнева.
Дядя Донашиану взглянул на нее оценивающе, пытаясь вернуть
своему насмешливому лицу выражение, исполненное любви к
племяннице. Он вынул изо рта пустой мундштук. Его лоб, загоревший
до ровного орехового цвета благодаря тщательно подобранному
режиму солнечных ванн, наморщился, будто механически, и дядя по-
новому, взволнованно и искренне, наклонился к ней.
— Ты использовала этого парня. Я бы тебе такого никогда не
посоветовал, но, знаешь, ты права, в жизни не всегда нужно следовать
советам старших. Иногда необходимо бросать вызов, делать все
наперекор. Ничто не прорастает без боли, не прорвав кожуры.
Первобытные люди мудро помещали боль в самую основу обряда
посвящения. Что ж, дорогая моя, ты прошла через этот обряд. Ты
отправилась на пляж и выбрала орудие истязания. Воспользовавшись
этим живым орудием, ты стала женщиной. Ты сделала это потихоньку,
без моего ведома, и поступила правильно, щадя меня. Но твой поиск
достойного человека будет проходить на виду у меня, всего общества,
у твоего заслуженного отца. И на виду у твоей милой матери, нашей
дорогой покойной Корделии, которая со слезами на глазах взирает на
тебя с неба, если, конечно, ты хоть немного веришь в то, чему тебя
учили монахини.
Изабель заерзала на роскошном малиновом диване, и бархатная
обивка зашуршала под ее бедрами. Она затушила сигарету — Изабель
не хотелось, чтобы мать шпионила за ней. Ей не хотелось, чтобы в ее
жизнь вмешивалась еще одна женщина. Мать умерла, пытаясь
подарить ей брата, и Изабель не могла простить ей этого двойного
предательства, хотя она часто сравнивала фотографии матери,
поблекшие после ее смерти, со своим собственным отражением в
зеркале. Мать была темнее, и красота ее была более типична для
Бразилии. Светлые волосы Изабель получила от отца, от Леме.
— Итак, — заключил дядя Донашиану, — ты перестанешь
видеться с этим черномазым. После карнавала поступишь в
университет, в наш знаменитый Папский католический университет
Рио-де-Жанейро. Учась там, ты наверняка увлечешься модными
левацкими фантазиями и будешь участвовать в
антиправительственных демонстрациях, требуя земельной реформы и
прекращения преследований индейцев Амазонии. Во время этих
донкихотских занятий ты влюбишься в такого же демонстранта,
который, получив диплом, забудет об угрызениях совести и станет
высокооплачиваемым специалистом, а может, и членом правительства,
которое к тому времени военные, будем надеяться, избавят от своей
опеки. Или — подожди, не прерывай меня, дорогая, я знаю, как
недоверчиво твое поколение относится к поиску подходящей пары, но,
поверь мне, когда улетучивается очарование, остается лишь близость
характеров — ты и сама можешь стать адвокатом, врачом или
чиновником во властных структурах. Теперь в Бразилии у женщин
есть такие возможности, хотя общество и неохотно предоставляет их.
Женщинам до сих пор приходится бороться против взглядов наших
достойных предков, считавших женщину украшением и инструментом
размножения. Тем не менее, если ты хочешь пренебречь материнством
и традиционными домашними добродетелями, то сможешь принять
участие в этой игре сильных мира сего. Ах, поверь мне, дорогая
племянница, эта игра становится скучной, как только узнаешь ее
правила и усваиваешь первые немногочисленные приемы.
Он вздохнул; как обычно, скука лишала речи дяди Донашиану
энергии — через пятнадцать минут ему надоедало любое занятие. Вот
этим мы его и обойдем, сказала себе Изабель. Молодым не так быстро
становится скучно.
Но дядя вдруг снова разволновался — ему пришла в голову новая
мысль.
— А знаешь, мне даже завидно, честно: ты можешь поехать за
границу. Почему же, в конце концов, во времена, когда наш шарик
вырождается с каждым днем, сидеть в Бразилии с ее свирепой
историей, ее отвратительным, глупым народом, вечной отсталостью и
бездумной самбой на краю хаоса? Мы же не только бразильцы — мы
еще и граждане планеты! Поезжай в Париж, поживи немного под
крылышком у тети Луны! Или, если тебе хочется улететь подальше от
родного гнезда, отправляйся в Лондон, Рим или хотя бы в этот
старомодный Лиссабон, где по-португальски говорят так быстро, что
ни слова не разберешь! В газетах пишут, что в Сан-Франциско
расцвела «Власть цветов», а Лос-Анджелес стал столицей
«Тихоокеанского бассейна»! — Он наклонился к ней еще ближе и,
приподняв длинные тонкие брови, которые были светлее загорелого
лба, придал своему лицу то выражение, которое он демонстрировал
десяткам женщин, предлагая нечто восхитительное. — Изабель,
позволь мне говорить дерзко и выразить свое собственное мнение,
хотя я знаю, что мой строгий брат не одобрит и даже наверняка осудит
меня: если ты решила попирать условности, стань авантюристкой —
актрисой, певицей, призраком из электронного мира, который все чаще
замещает собой унылый трехмерный мир тяжелых элементов! Оставь
нас за своей спиной! Лети к звездам! Дух захватывает от перспектив,
ожидающих тебя, если ты расстанешься с этим, этим…
— Тристаном, — оборвала его Изабель, не дожидаясь эпитета. —
Моим мужчиной. Я скорее расстанусь с жизнью.
Красные губы дяди Донашиану мгновенно скривились, и он
заметил, что его бокал, давеча наполненный напитком, столь же
искрящимся, как и его костюм, уже пуст.
— Это подзаборные речи, дорогая, дозволительные беднякам, ибо
вульгарная романтика сопливого толка — единственное, что остается,
когда нет сил терпеть лишения. Но ты , и все мы имеем привилегию
жить разумно. Именно на разуме, а не ужасных вековых иберийских
мечтах и алчности беспородных собак зиждется надежда Бразилии.
Изабель весело рассмеялась, вспомнив распорядок дня своего
дядюшки, — прогулка вдоль пляжей Ипанемы и Леблона ранним
утром, предполуденный визит к личному биржевому маклеру —
смышленому светлому мулату, который учился в Лондоне и занимался
планированием дядюшкиных финансовых дел; второй завтрак и сиеста
с одной из любовниц в ее загородном доме с прохладными беседками;
вечера на террасе «Клуба жокеев», где он пил джин, любуясь небом
над Корковаду, залитым розовым закатом. Она игриво поцеловала его в
загорелый лоб и ушла из гостиной по винтовой лестнице, ошибочно
полагая, что дядя занимался привычными словесными упражнениями,
дабы ублажить семейные призраки.
С тех пор как Изабель начала спать с бедняком, ей стало легчеразговаривать с Марией — она уже не так боялась ее злой индейской
крови и немногословия.
— Мой дядюшка, — с усмешкой говорила она на кухне, —
забывает, что я больше не ребенок, вверенный попечению монашек.
— Он очень любит тебя и желает тебе только самого хорошего.
— Почему ты ему все рассказываешь? Теперь я не могу приводить
Тристана к себе — ты же предала нас.
— Я не стану обманывать твоего дядю. Он очень хорошо ко мне
относится.
— Как же! — с издевкой произнесла Изабель и принялась за
каруру, которое Мария собиралась съесть сама. — Он платит тебе, как
собаке, спит с тобой и все время бьет. Я знаю об этом, потому что
слышу шум возни из твоей комнаты, хоть ты и не кричишь.
Широкие красно-коричневые скулы Марии украшали две пары
аккуратных косых шрамов. Она заговорщицки взглянула на Изабель.
Сверкнули глаза-щелки, утонувшие в одутловатом лице.
— Твой дядя — добрый человек, — сказала она. — Если он и бьет
меня, то лишь потому, что злится на самого себя. Он не выдерживает
напряжения — трудно быть богатым в бедной стране. Он все время
бьется лбом о стену, потому что в нашей стране такой утонченный
человек, как он, не может найти себе достойного применения. Здесь
все подминают под себя грубые мужланы из сертана[4]. Я понимаю,
что он бьет не меня. Его удары нежны, как шлепки котенка по
бумажному бантику.
— А трахает он тебя как? Тоже нежно?
Мария не ответила. Молча, как и полагается индианке, она взяла
себе тарелку из буфета и разделила каруру пополам, словно давая
понять, что раз Изабель захотела поговорить о постели, то они теперь
равны.
— Твой дядя добрый человек, — повторила она. — Но смотри не
переусердствуй. Ты должна поступить в университет и водиться с
приличными парнями. Тристан не для тебя. Вот у меня мог бы быть
такой парень, когда я была моложе. Симпатичный уличный парнишка.
Он красив, как птица из джунглей, но из него обеда не сваришь. В нем
ничего нет, кроме клюва, когтей и ярких перьев.
Изабель откинула волосы, чтобы они не мешали ей есть, и,
проглотив кусочек окры, смело и пытливо взглянула на Марию. Она
знала, что дерзость к лицу, и потому вздернула подбородок.
— Мы нашли друг друга, — сказала она, — на пляже, среди сотен
других людей. Мы не можем позволить себе потерять нашу любовь. Да
и что нам может сделать дядя? Ничего. Мне ведь уже восемнадцать.
Это в старые времена молодых девственниц можно было запирать в
альковах больших усадеб и, затянув их в шелка и траурные кружева,
заставлять глядеть на мир сквозь решетчатые окна, в ожидании своей
очереди заняться размножением, подобно породистым голубям.
— Он может отправить тебя в Бразилиа, к отцу, — заметила
Мария. — Из столицы не сбежишь. Она окружена девственными
лесами, даже глубоким рвом с водой.
Изабель вскочила с табуретки, как с горячей сковородки, и
стремительно, ни к чему не прикасаясь, словно боясь обжечься, стала
мерять шагами кухню.
— Он говорил тебе об этом? Он так тебе сказал, Мария? В
столицу, к отцу? Говори же! — Угроза переезда в столицу приводит в
ужас всякую истинную кариоку.
Мария молчала, в ней неслышно, но упорно боролись два чувства:
верность хозяину и любовнику, с одной стороны, и сочувствие к
младшей
