а ведь уже разбогател, «жуки» делает, на которых все ездят.
Если бы аптекарь дал мне приличное лекарство, никто бы из вас,
паршивцев, не обременял собою Мать-Землю.
Девочка у очага спросила:
— А ее мы тоже будем кормить? Теста хватило только на восемь
лепешек.
— Отдай ей мою долю, — ответил Тристан.
— Нет, тебе нужно копить силы, — сказала Изабель, хотя у нее
все плыло перед глазами от голода. В голове звенело, а в желудке будто
кошки скребли… Неужели бедняки постоянно испытывают эти
ощущения? Она пересчитала людей в хижине, и у нее получилось
шесть человек, включая спящего. — Тристан по движению зрачков
Изабель угадал ее мысли.
— Есть еще бабуля, — пояснил он.
Из вороха циновок и мешков в самом дальнем и сумрачном углу
хижины с доброй улыбкой поднялось странное существо, которое,
казалось, состояло из тощих темных лохмотьев и костей. Старая
изможденная женщина в лазурном ситцевом платке в горошек,
обернутом вокруг головы наподобие чалмы, шаркая, двинулась к ним,
шаря рукой по залатанной стене хижины, чтобы не потерять дорогу.
Глаза ее были лишены зрачков, а кожа напоминала растрескавшуюся
от засухи черную землю.
— Это ваша мать? — спросила Урсулу Изабель. Хотя мать
Тристана не выказывала никакого к ней расположения, Изабель
чувствовала необходимость сблизиться с ней, как с потенциальной
наставницей в новом искусстве женской жизни.
— Какая, к черту, мать, не было у меня никакой матери, —
пробубнила в ответ Урсула. — Старая бабуля говорит, будто она мать
моей матери, но кто это может доказать? Она живет здесь, ей больше
некуда податься, собрались здесь кто попало, а я их корми своей
дыркой. Паршивцы с пустыми карманами, вроде этого, мне всю дыру
протерли.
Урсула сердито хлопнула себя по боку, и спящего мужчину снова
отбросило в сторону. Веки его поднялись, как у ящерицы, когда та
высовывает язык.
— У него в штанах пусто, одни яйца, — объяснила она Изабель, а
затем, словно почуяв, что девчонка нуждается в поучении, добавила:
— Когда будешь трахаться, всегда требуй деньги вперед. За анальный
секс требуй больше, потому что это больно.
С бабулей получалось семь человек. Значит, одна лепешка
лишняя, подсчитала Изабель. Они с Тристаном могут разделить ее.
Собственный голод представлялся ей неким твердым предметом,
лежащим в прозрачном сосуде окружающей жизни. Даже стены
хижины с размытыми столбиками света казались все более
прозрачными по мере пробуждения Фавелы и нарастания шума на
улицах Рио у подножия горы. Из того же угла, откуда появилась бабу
ля, вышли еще двое — коренастый мужчина и женщина, уже далеко не
молодые, но еще не старые — они ощупью пробрались к выходу из
хижины и ловко схватили по лепешке с плиты.
Изабель поразилась тому, с каким количеством народа она так
крепко проспала всю ночь. Бедняки, как и животные, выработали
удивительно тактичную политику жизненного пространства. Теперь,
когда Изабель смогла оценить размеры хижины, она увидела, что
места здесь не больше, чем в туалетной комнате дяди, если, конечно,
не считать утопленную в пол ванну, желтый унитаз с мягким сиденьем
и подобранные в цвет биде, две раковины по бокам от большого
зеркала, два туалетных столика (один для лекарств, а другой для
косметики, брошенной тетей Луной), вешалку для одежды и
полотенец, сушилку, похожую на стрельчатое окно церкви; отдельную
душевую кабину с матовой стеклянной перегородкой и шкафчика, где
Мария хранила стопки сложенных полотенец всевозможных размеров.
Когда Изабель была маленькой, эти стопки казались ей мохнатой
лестницей. И когда она вырастет, то взберется по этой лестнице и
станет домохозяйкой, как тетя Луна, только полотенец у нее будет еще
больше, а муж будет даже лучше дяди Донашиану.
Подсвечник
Назревала драка. Эвклид, который на пляже казался таким милым
скуластым молокососом, теперь требовал от своего брата, чтобы они
обратили в прибыль свою в некотором роде власть над этой
бледнолицей богатой девушкой. Тристан подобрал обе спортивные
сумки, взяв их под левую руку, и оставил правую свободной. Его рука
покоилась на поясе шортов рядом с тем местом, где, как уже знала
Изабель, обитало лезвие бритвы.
— Она моя, — говорил Тристан. — Я обещал, что ей никто не
причинит вреда. Ты слышал мои слова.
— Слышал, но сам-то я ничего не обещал. Я только стоял и
смотрел, как ты из гордыни своей совершаешь грех. К счастью, она
оказалась такой же глупой, как и ты. Одна записка ее отцу — и мы
получим миллионы, десятки миллионов.
— Когда мы встретимся с ее отцом, я предстану перед ним как
благородный человек перед благородным человеком, а не как вор
перед своей жертвой и не как нищий перед принцем.
— Ты всегда слишком много мечтал, Тристан, верил в добрых
духов и в сказки. Ты считаешь свою жизнь повестью, которую
расскажут в мире ином. Ты думаешь, будто над нами восседают
ангелы-писцы и все записывают, макая перья в жидкое золото. На
самом же деле нет ничего, кроме грязи, голода и смерти в конце.
Поделись со своей семьей хотя бы содержимым ее сумок.
— В них нет ничего, кроме одежды моей женщины. Теперь моя
семья — Изабель. Мать называет нас паршивцами и убила бы и тебя, и
меня в своей утробе, если бы знала как. А ты? Я называл тебя братом,
мы вместе совершали преступления, а теперь, когда я обрел
сокровище, ты хочешь ограбить меня.
— Я только хочу, чтобы ты поделился со своей семьей, глупая ты
задница. Сделай свою мать богатой, чтобы ей не приходилось спать с
кем попало.
— Богатство ей не поможет, крысиное ты дерьмо, косоглазый
хрен вонючий. Наша мать — шлюха, ей ведом только блуд, и в блуде ее
счастье. — Почуяв, что Эвклид разозлился и готов напасть на него,
Тристан искоса бросил взгляд на мать, чтобы посмотреть, не обиделась
ли она.
— Убей его, — сказала та, ни к кому не обращаясь, своим
текучим, отрешенным, всепроникающим голосом. — Убейте друг
друга и сотрите с лица земли внебрачные ошибки бедной негритянки.
— Кто мы такие? — спросил мужчина, лежавший рядом с ней. Он
проснулся и теперь смотрел в потолок, пытаясь справиться со
страшной головной болью. Наверное, он хотел спросить о чем-то
другом.
— Чую в доме чужака, — объявила бабуля на старомодном
португальском языке колониальной Баийи с его напыщенной
учтивостью и варваризмами.
— Шесть лепешек на семь человек, — объявила девушка у очага.
— Бери мою, — обратилась к Изабель Урсула. — С моими зубами
остается только пить.
— Ах, — удивленно воскликнула Изабель. Правила приличия
требовали, что бы она отказалась, но более серьезные потребности
пересилили. — Как вы добры! Я не стану отказываться. Благодарю вас,
Урсула, от всего сердца.
Она проглотила горячую лепешку в одно мгновение. Никогда еще
пища не казалась ей такой вкусной и не проникала с такой легкостью в
ее существо, питая собою пламя, которое текло по ее нервам и жилам.
Шагнув вперед, она расстегнула большую из двух сумок, которые
Тристан держал под мышкой.
— В знак благодарности за ваше гостеприимство я хочу
преподнести вам небольшой подарок.
Она решила подарить Урсуле один из хрустальных подсвечников.
Другой останется с ней как тайный символ. Она вынула из сумки
изящный граненый подсвечник, из щели в стене по нему ударил луч
солнца, и, повинуясь движению ее пальцев, по хижине сверкающими
стрекозами запорхали радужные всполохи.
— По-моему, подсвечник привезли из Швеции, страны льда и
снегов. Пожалуйста, прими его, мама, — позволь мне называть тебя
так. Хотя ты мне и не мать, но твой сын для меня — самое дорогое
существо на свете, а его жизнь слилась воедино с моею.
Пожилая женщина пьяно опустилась на постель, не зная, что
сказать. Сверкание драгоценного подсвечника резало ее мутные глаза.
— Дрянь, — проговорила она наконец. — Стоит нам продать, как
легавые тут же проследят за ним и прищучат нас всех. Эта девчонка
пытается убить мамочку своего парня.
— Отнесите его в магазин к Аполлониу де Тоди, в Ипанеме, —
сказала Изабель. — Он даст вам за него настоящую цену и будет
держать подсвечник у себя, пока его не выкупят. Скажите, что вы от
Леме.
— Бабуля, разве ты не чуешь ловушку? — спросил Эвклид старую
слепую провидицу. Остальным он сказал: — По-моему, тщеславие и
чванство брата принесет нам массу хлопот, а мы желаем лишь одного:
жить смирно, стараясь не попадаться на глаза власть имущим, и
промышлять воровством и блудом в пределах, необходимых, чтобы
обеспечить себе пропитание.
Беззвучно сверкнула сталь, и Тристан приставил к желтой щеке
брата лезвие бритвы.
— Тебе надо бы подправить лицо, — сказал он, — за то, что ты
плюешь на щедрый подарок моей жены.
В Бразилии люди называют себя мужем и женой, когда
соединяются сердца, а не после официальной помпезной церемонии.
Это пафосное ощущение пришло к Изабель и Тристану после ночи, в
кромешной тьме хижины Урсулы.
— Мы не привыкли к таким дарам. Звери, подобные нам, обычно
избавлены от проявлений буржуазного чувства вины. Маркс говорит,
что болезненная филантропия хуже тупого здорового гнета, поскольку
последний по крайней мере напоминает рабочему классу о его борьбе.
Прости нас, Изабель, если мы были грубы к тебе, — осторожно
произнес Эвклид, стараясь, чтобы ни один мускул не дрогнул на его
лице.
— А ты представь себе, будто украл этот подсвечник, — не
обижаясь, ответила Изабель, — если это польстит твоему самолюбию.
Она поняла, что соперничество между единоутробными братьями
возникло из-за ревности — потому отчасти, что Эудошия отвергла
этого близорукого философствующего бедняцкого сына и братское
единение оказалось разбитым.
— Прости меня, Эвклид, за то, что я отнимаю у тебя брата.
На пляже все кажутся свободными, обнаженными и
самодостаточными в своем безделье, однако никто не может
освободиться от одеяний обстоятельств своей жизни — все мы ветви
того или иного дерева, и обретение жены одновременно означает
потерять брата.
— Обнимитесь, — попросила Изабель братьев и добавила,
обращаясь к любимому: — Нам нужно идти. — Потом повернулась к
Урсуле: — Сохрани мой подарок, если хочешь, и зажги в нем свечу в
ночь нашего возвращения.
— Слишком много шлюх у нас в Бразилии, — пробормотала
Урсула, как бы пытаясь объяснить причину нищеты и оправдать
позорное желание принять плату за гостеприимство.
Никто не помешал парочке покинуть хижину, хотя бабуля,
раздраженная тем, что на нее никто не обращает внимания, начала
шумно пророчествовать.
— Беда, беда, — верещала бабуля. — Чую, близится беда. Она
пахнет цветами, она пахнет лесом. Он возвращается, тот старый лес,
дабы пожрать всех бедняков! Смилуйся над нами, Оксала!
Снаружи, на утрамбованном глинистом островке меж двух
потоков молочно-белых сочащихся помоев, грелась на солнышке
упитанная пара. Тристан представил их Изабель как своих
двоюродных брата и сестру, которые в славные времена Кубичека
исполняли на сцене половой акт в одном из злачных мест неподалеку
от старого акведука. Дважды, а по выходным и трижды за ночь они
достигали оргазма в ярких лучах юпитеров под глумливые крики
смущенной публики. Потом как-то враз они вдруг стали слишком
старыми для таких подвигов, к ним потеряли интерес, и теперь они
сидели здесь, ожидая нового поворота в своей судьбе. У них были
добродушные, морщинистые, отрешенные лица — как у рыночных
торговцев, которые всегда столь милы и услужливы, но отнюдь не
назойливы. Внутренне содрогнувшись, Изабель вдруг подумала, что
они с Тристаном могут кончить так же, как они, и восторг влечения
исчезнет, как пропадают всплески радуги над морским прибоем.
Взявшись за руки, они стали спускаться по крутому склону