холма, и
перед ними блистающими доспехами раскинулось огромное море, а
отовсюду доносилась убаюкивающая болтовня телевизоров,
работающих на краденом электричестве.
Сан-Паулу
Они отправились на поезде в Сан-Паулу. Железная дорога
тянулась на юго-запад вдоль Атлантического побережья. Когда поезд
поворачивал и косые лучи солнца проникали сквозь грязные окна
вагона, было заметно, как над выгоревшими плюшевыми сиденьями
сидят облачка пыли. Изабель надела свою черную соломенную шляпку
и кольцо с надписью «ДАР» — подарок Тристана. Слева по ходу
поезда за окном бежали мимо красные черепичные крыши маленьких
рыбацких деревушек, старые конические строения сахарных мельниц,
качающиеся на ветру пальмы, белые серпообразные пляжи,
сверкающие на солнце под непрерывными ритмичными ударами
ослепительно голубого моря. Справа возвышались увенчанные
зелеными куполами лесов скалы, похожие на гранитные буханки
хлеба. Большая часть Бразилии представляет собой обширное,
немного холмистое плато, а прибрежные горы — его отроги. Пока
поезд тяжело взбирался по склонам Сьерра ду Мар, терпеливо
останавливаясь на станциях, где никто не садился и никто не сходил,
унося Тристана и Изабель в будущее, влюбленные дремали, обмякнув,
как мешки с сахаром на плече друг у друга. А их переплетенные руки
плетьми лежали на коленях. Просыпаясь, они говорили о себе. Им
нужно было так много узнать друг про друга, так многому научиться.
— Я полюбила твою мать, — сказала Изабель, — хотя она и не
пыталась помочь мне в этом.
Тристану нравилось то, как лицо Изабель напрягалось, словно
капля росы, которая вот-вот сорвется с места и побежит вниз, когда
она собиралась сказать нечто требующее ответа. В такие моменты она
чуть поджимала рот, и над ее верхней губой, под едва заметными
усиками, возникал ряд маленьких морщинок.
— Это очень мило с твоей стороны, но она не заслуживает нашего
с тобой уважения. Она хуже зверя, поскольку у зверей хотя бы есть
материнский инстинкт. Птицы высиживают и кормят своих птенцов, а
я свою мать интересую не больше ее собственного дерьма.
— Разве я ей не понравилась? Ты видел, как она еле сдержала
слезы, когда я подарила ей подсвечник?
— Я этого не заметил, но в хижине довольно темно.
— А кто была та девушка у очага?
— Наверное, моя сестра.
— Ты не знаешь этого наверняка?
— Она просто появилась у нас в доме в один прекрасный день,
вот и все.
— Ты когда-нибудь спал с ней?
— Не помню. Пока я не увидел тебя на пляже, женщины не
вызывали у меня особых чувств.
— Ты лжешь, Тристан. Наверное, ты спал с ней. Вот почему она
не хотела меня кормить. Когда ты впервые переспал с девушкой?
— Это была не девушка, а женщина, которая казалась мне
старухой, — подруга моей матери. Она заставила меня взять ее и
спереди, и сзади. Мне тогда было одиннадцать. Это было ужасно и
отвратительно. А мать наблюдала за нами.
— А потом? Потом у тебя были другие, не такие отвратительные?
Он не хотел говорить на эту тему, но в конце концов признался:
— Девушек фавелы легко соблазнить. Они знают, что жизнь их
будет короткой, поэтому они щедры и безоглядно смелы.
— Была среди них… такая, кого ты любил больше всех?
Тристан подумал об Эсмеральде, вспомнил ее густые волосы,
тонкие темные руки и ноги, ее сумасшедшинку избалованного щенка,
который слишком глуп, чтобы запомнить команды, — вспомнил,
попытался спрятать ее в закутках своей памяти и сразу почувствовал
себя виноватым. Изабель почувствовала, что он что-то скрывает, это
задело ее, и как бы в отместку она поведала Тристану о своих
девичьих фантазиях про мальчиков, про сыновей знакомых дяди
Донашиану и тети Луны, увиденных мельком в противоположном
конце столовой или в бассейне под жарким солнцем во время
январских каникул в Петрополисе. Тристан заснул, пока она говорила,
сцепив коричневые длинные пальцы на коленях, — ладони у него
были цвета полированного серебра, а линии, казалось, процарапаны
гравером. Проплывающие за окнами вагона просторы покрывала
необычайно яркая зелень кофейных деревьев.
Когда они прибыли на вокзал Эстасан-да-Лус в Сан-Паулу,
разразилась свирепая гроза — крыши высотных зданий скрылись в
тучах, а по улицам понеслись потоки воды. Люди перебегали от
подъезда к подъезду, ветер рвал из их рук газеты, которыми они
пытались прикрыться от дождя; распространяя запах мокрого стада,
они столпились под арками автобусной станции со множеством
ажурных чугунных балконов и викторианских колонн. Тристан и
Изабель уже почувствовали, что у Сан-Паулу нет границ. Море и горы
не стискивали его, как Рио; город был частью плоскогорья, портом на
его краю. Скот и кофе из глубины страны текли через этот город,
сделав его богатым, бездушным и огромным.
Дождь кончился, тусклый желтый свет заходящего солнца
позолотил лужи, клокочущие водосточные канавы, зеленые
телефонные будки и газетные киоски с номерами «О Глобу» и «Фолья
де Сан-Паулу», которые напоминали на стендах развешенную для
просушки одежду. Найдя такси, они велели водителю отвезти их в
единственный отель, который Изабель знала в этом городе, в «Отон
Палас», где они с отцом десять лет назад останавливались на
выходные. Ее мать к тому времени уже умерла, с ними была какая-то
стройная женщина, и она вела себя с Изабель слишком ласково —
покупала ей конфеты и побрякушки, обнимала ее, как актриса во
время проб на роль матери, но явно при этом переигрывала и была
слишком молода для этого амплуа. Теперь в том же самом отеле
Изабель оказалась слишком молодой для той роли, которую хотела
сыграть, — роли замужней женщины. Достопочтенный клерк,
стройный молодой человек с большими красными ушами и
прилизанными с пробором посередине волосами, посмотрел на нее,
потом на Тристана, стоящего перед ним в своей лучшей синей рубашке
из хлопка и выцветших шортах, оставлявших открытыми черные
стройные ноги, и сказал ей, что свободных номеров нет. Изабель
проглотила выступившие было на ее глазах слезы и спросила, куда же
им идти. Клерк показался ей вежливым, хотя и пытался держаться с
профессиональным высокомерием — он напомнил Изабель одного из
двоюродных братьев. Его молочно-голубые глаза с прозрачными, как у
поросенка, ресницами мельком глянули по сторонам, и клерк,
убедившись, что за ним никто не наблюдает, написал на фирменном
бланке «Отон Паласа» название отеля — «Амур» — и его адрес, тихо
объяснив, как туда добраться: нужно пересечь Виадуту-ду-Ша, выйти
на Авенида-Ипиранга, повернуть направо, а затем пройти по
маленьким улочкам со множеством замысловатых поворотов. Он
посоветовал идти быстро и не заговаривать с незнакомцами.
В сумерках они увидели мерцающую неоновую вывеску с
названием отеля, написанным аккуратным наклонным шрифтом,
которому монахини пытались научить Изабель. Однако ее почерк
остался округлым и прямым. Отель некогда был усадьбой кофейного
плантатора, теперь просторные залы с арочными потолками разделили
перегородками и обставили мебелью из синтетических материалов
пятидесятых годов. Кровать представляла собой плоский подиум, с
картин, развешанных по стенам, пялились большеглазые уличные
мальчишки, однако в центре комнаты с потолка свисал вентилятор,
который после щелчка выключателем начал лениво вращать четырьмя
лопастями; кроме того, в комнате было несколько зеркал в золоченых
рамах, шкаф и комод из приятно пахнущего темного дерева. Изабель
чувствовала себя настоящей светской дамой, когда, разложив вещи по
полкам и ящикам, устроилась на диване, позвонила по телефону и
ровным голосом заказала в номер еду и напитки. Клерк отеля,
итальянец в рубашке без воротника, дал им комнату без всяких
проволочек. Правда, мулат-коридорный, который относил спортивную
сумку и рюкзак в номер, нахально тряс пригоршней, пока ему не
добавили его чаевых, и только после этого, закрыв за собой дверь,
смачно сплюнул на пол. Однако со временем персонал отеля полюбил
их. Немногие постояльцы задерживались здесь больше, чем на час или
два. В отеле был маленький дворик с разросшейся до невероятных
размеров лианой, и теперь в ее тени на потертой деревянной скамейке,
где когда-то отдыхали старый плантатор со своей женой, пили кофе
после прогулок по магазинам Тристан и Изабель.
Пачка крузейро стремительно обесценивалась, и им казалось
разумным побыстрее истратить ее. Они отправлялись на Авенида-
Паулиста и Руа-Аугуста и покупали одежду, пригодную для городской
жизни. Они обедали в ресторанах, где за столиками парами сидели
элегантные дамы и пили коктейли, умудряясь не испачкать носы о
кусочки фруктов, нанизанных на края высоких бокалов. Под белыми
столиками виднелись их длинные ноги в шелестящих шелковых
колготках, открытые до бедер новомодными мини-юбками. Вокруг
них, являя собой наглядную демонстрацию экономического чуда,
сотворенного правительством генералов, росли небоскребы из стекла
и бетона. После завтрака они занимались любовью, затем вместе
принимали душ, что частенько снова заканчивалось постелью, а после
выходили на маленький балкончик навстречу головокружительной
пропасти под их ногами, наполненной сверкающей мозаикой уличного
шума и бетонных джунглей, все еще мокрых пятен после ночного
дождя. Безымянные просторы Сан-Паулу казались им огромным,
застывшим от нетерпения зрительным залом с громко аплодирующей
публикой. Изабель ощущала себя совершенно новым существом,
этакой героиней оперного представления, бахвалящейся своей женской
природой.
Служа Тристану деньгами, украденными у дяди Донашиану,
Изабель была одержима идеей служить Тристану и своим телом. Его
член, такой мягкий и слабенький, похожий на младенца в чепчике
крайней плоти, пугал ее, когда, вырастая, превращался в тяжелый
твердый початок с черно-фиолетовыми прожилками вен и складок,
увенчанный фиолетовым набалдашником. Она должна укротить это
чудовище своим хрупким белым телом. Сила наслаждения, которое
она сможет доставить ему, будет мерой ее женской природы. Они
смотрели порнографические фильмы по платному кабельному каналу
отеля, и Изабель усердно подражала тому, что в них вытворяли
женщины. О том, как пользоваться ртом, она знала, в то, что женскую
задницу можно использовать так, как показывали в этих фильмах, она
сначала даже не могла поверить. Урсула говорила, что задница
продается дороже обычного. Тристан считал подобные занятия
омерзительными, но Изабель настояла на своем. Правда, лишь через
некоторое время она ощутила еще что-то, кроме боли — некое
просветление в глубинах своего существа. Это тоже стало частью ее
опыта, попыткой раздвинуть его границы. Нырнув во тьму
абсолютного повиновения, она вернулась из нее очищенной.
— Я твоя раба, — говорила она любовнику. — Пользуйся мной.
Пори меня, если тебе это приятно. Можешь даже избить меня. Только,
пожалуйста, не сломай мне зубы.
— Милая, перестань, — почти хныкал в ответ Тристан. Он
располнел, и движения его стали немного женоподобными. Он носил
пижаму из разрисованного шелка, купленную в Косолашан в магазине
под названием «Кришна». — Я не испытываю ни малейшего желания
причинять тебе боль. Боль женщинам причиняют лишь те мужчины,
которые слишком трусливы, чтобы сражаться с другими мужчинами.
— Свяжи меня. Завяжи мне глаза. Потом нежно, очень нежно
касайся меня, а потом будь грубым. Я умираю от тоски по миру, где
нет никого, кроме тебя, где ты окружаешь меня, как воздух, которым я
постоянно дышу.
— Правда, милая, не надо, — упрекал Изабель ее рыцарь,
неохотно принимая те сексуальные изыски, которые она для него
придумывала.
Она оседлывала его початок задом наперед, вылизывала ему
задний проход, глотала сперму. Увидев несколько раз подобные сцены
по кабельному телевидению, она решила, что Тристан испытает всю
полноту ее любви, только овладев ею вместе с другим мужчиной, когда
двое мужчин будут общаться друг с другом сквозь ее тело. Она
остановила свой выбор на коридорном, том самом, который плевал в
коридоре, широколицем мулате, напоминавшем ей Эвклида. Его
миндалевидные глаза на мгновение смущенно встречались с ее
взглядом, словно спрашивая о чем-то, всякий раз, когда она проходила
через фойе отеля. Краснея, она объяснила ему, что ей нужно, заплатив
ему из тающей пачки крузейро. Тристан пришел в ужас, услышав, как
она излагает свой план смущенному парнишке, уже скинувшему свою
униформу и появившемуся перед ними в трогательно чистой