— А Ричард был там?
— Приходил и уходил. Я видел его в самом конце, и он сказал мне, что у меня не хватило храбрости. Руфь помолчала, потом сказала:
— Как это подло. Он спросил:
— А как адвокат?
— О, прелестный человек. Еврей, примерно возраста моего отца, очень любезный и совершенно прелестный. Мы все обсудили в общих чертах: он считает, что подавать надо не в Алабаме, но после разговора с Ричардом думает, что дело до этого не дойдет.
— Значит, не дойдет. — Как страшно, как унизительно знать, что кто-то предвидел твои действия. Жена попыталась отвлечь его от этих мыслей:
— Ты бы видел, как я ехала в Кэннонпорт — еле плелась, это была просто мука. Мне гудели, меня обгоняли, а я думала: “У детей осталась теперь только я”, — и ехала медленно, как никогда. Просто удивительно, что сзади на меня никто не налетел.
— Можешь написать брошюру: “Как я стала ездить осторожно”, автор Руфь Конант.
— Почему ты в Нью-Йорке?
— Сам не знаю. Наверно, потому, что не могу в довершение всего потерять еще и работу. Мне здесь спокойнее. — Ждешь, что она тебе позвонит?
— Нет, ей-богу, этого я как раз не жду. Потерпишь еще часа два?
— О, конечно.
— Накорми детей, я вернусь к ужину, часов около восьми. Я люблю тебя.
— Ну и ну. Все так неожиданно. Я теперь уж и не знаю, на каком я свете. Он рассмеялся и сказал:
— Почему женщины такие смешные? Она тоже все время острила.
— Джерри?
— Да?
— Ты только не вздумай выкинуть чего-нибудь. Он снова рассмеялся.
— Например, взрезать себе вены? Вам всем тогда бы крупно повезло.
— Не говори глупостей.
— Ты такая милая, — сказал ей Джерри, — что выждала лето.
— Я поверить не могу, — сказала Руфь, — что все позади. Я уже столько раз думала, что все позади, а оно все продолжалось и продолжалось.
— Теперь кончилось. Пожалуйста, успокойся и будь снова сама собой.
— А именно? Какой?
— Ты знаешь.
Она повесила трубку, но он обнаружил, что не может рисовать. Рука у него дрожала; за окном множились огни, по мере того как город погружался в ночь, словно огромный, мерцающий, тихо тонущий корабль. Шел уже седьмой час — делать ему здесь больше было нечего. Он взял блокнот для рисования и направился на автомобильную стоянку возле колоссального котлована; по дороге в Гринвуд, сквозь грозящее гибелью переплетение сигналов и фар, в его сознание снова просочился тот страшный разговор на пляже. Вся розовая от соленого бриза — и подбородок, и щеки, и веки — Салли спросила, еще не вполне веря, что он отступается от нее:
Неужели мы не сумеем это наладить?
Никогда.
Да ты хоть понимаешь, что ты мне говоришь?
Я говорю, что мы никогда не сумеем это наладить. И что всем нам потом будет плохо — и мне, и Руфи, и тебе, и Ричарду.
Все дело в моих детях? Это из-за того, что ты не выносишь моих детей?
Они мне нравятся. Единственное, чем они меня не устраивают: они напоминают мне о моих.
Не надо было тебе удерживать меня, когда я хотела уйти и когда у меня еще были для этого силы.
Я любил тебя. Все еще люблю. Если я тебе нужен, я в твоем распоряжении. Я тут — упакованный и доставленный стараниями Ричарда Матиаса.
Ты мне не нужен такой. Зачем ты мне — несчастливый.
О, я снова буду счастливым. Как только попаду в сказочный домик художника.
Нет. Все прошло. Я это чувствую.
Вот как? А я ничего не чувствую.
Питер, перестань приставать к мистеру Конанту. Он не хочет играть.
Он ведь только показывает мне ракушку. Она, Питер, чистенькая. Есть у тебя кармашек для сокровищ?
Не подождем Теодору?
Она ходит совсем как ты, верно?
Никогда этого не замечала.
Хочешь перебраться через камни, посмотреть, что там?
Тебе же охота вернуться?
Я могу и подождать.
Джерри…
Скажи.
Прости, что я такая дура, прости, что вчера не могла говорить, как надо, а сегодня вот и поступить, как надо, не могу…
Ты держалась отлично. Ты — это ты.
Нет, я знаю, я сегодня плохо к тебе относилась, но не всегда будет так. Я же знаю, что нам вместе хорошо.
Я это тоже знаю. Дело не в тебе, Салли. Дело в обстоятельствах. Мы не можем устранить их. Ты не можешь устранить их для меня. И я не могу устранить их для тебя. Я бы очень хотел, но не могу.
О’кей, повелитель. Не можешь, так не можешь.
А ты уверена, что не могу?
Это не я, а ты уверен.
Господи. Красивее места я просто не видел!
Его фары выхватили указатель съезда на Гринвуд. Он вспомнил, что на заднем сиденье лежит объемистый конверт, который дала ему Салли, — труп, оставшийся от их связи. Он свернул на боковую дорогу, остановил “меркурий” у обочины и ключом открыл багажник — в глубине, рядом с грязным гаечным ключом, под отставшим пластиком, где лежал моток каната — память о бойскаутских соревнованиях на воде, в которых участвовал Чарли, — было укромное место, которое пока вполне могло послужить тайником. Конверт был так туго набит свидетельствами взаимной любви, что, когда Джерри стал его класть в укрытие, зажимчик сорвался, и содержимое рассыпалось, обнажив, словно края отбитого стекла, зазубрины ее и его букв на кусочках бумаги, которая уже начала желтеть. Несколько листков упало на дорогу; остальное разлетелось по резиновому дну багажника. Фары проносившихся мимо машин то и дело высвечивали его; он боялся, что кто-нибудь из знакомых остановится и увидит, как он стоит на коленях и вытаскивает любовное послание из-под колеса. Трясущимися руками он стал торопливо засовывать письма обратно в конверт; они словно разбухли и не желали влезать — приходилось их комкать. Между двумя письмами, написанными его почерком, лежало несколько прядок волос. Он попытался рассмотреть их при красном свете хвостовых огней, но не мог понять, какого они цвета. Только это были явно не ее волосы — слишком короткие. И он вспомнил, что иной раз у себя дома она его причесывала после всего. Значит, она хранила его волосы.
У тебя такие мягкие волосы, Джерри.
Я их мыл вчера вечером. Специально для тебя.
Для меня?
Вчера на пляже я набрал полную голову песка и подумал: завтра я, возможно, увижу Салли, и мы будем спать вместе, и я вовсе не хочу, чтоб песок попал ей в глаза.
Знаешь, как ни смешно, но я знала, что так ты и скажешь, — я поняла это по твоим губам еще прежде, чем ты раскрыл рот.
Он попытался было положить волосы на место, но они выскользнули из его пальцев и упали на скопившийся у дороги мусор. Он резко захлопнул крышку багажника. Он опаздывает, он куда-то опаздывает — неизвестно куда. Его преследуют. Дорога, которой он вновь завладел, побежала вниз, через Гринвуд, с его улицами и деревьями, — этот лабиринт Джерри знал лучше своего преследователя. Вот его дом, его окна, его крыльцо, — голоса его детей возникли, как из “сна спящего Бога.
Судя по всему, во время его отсутствия произошла драма. Руфь встретила его восклицанием:
— Где ты был? Мы все обыскались тебя.
— Все?
— Да. Они были здесь оба. С этой их девчушкой — как там ее зовут. И все уехали совсем недавно — я только что подала детям еду. Входи и давай поговорим. — Он молча подчинился, ни о чем не спрашивая. Руфь провела его в кабинет и плотно закрыла за собой дверь. — Она приехала первая. Мол, приехала, чтобы растолковать мне, за каким человеком я замужем, но мне совершенно ясно, что искала она тебя. Она все озиралась и прислушивалась к звукам наверху. Я сказала, что не видела тебя — просто получила записку и разговаривала с тобой по твоему рабочему телефону. Она не могла поверить, что ты уехал в Нью-Йорк. Она сказала, что вы с ней спали — когда же это было? — в субботу вечером, то есть накануне взрыва. Это правда?
— Да.
— Ну, это уж последняя капля.
— Солнышко, о какой последней капле может теперь идти речь. Ну, какие еще гадости она говорила?
— О, я не знаю. Все говорила, говорила. Она была вне себя. Как актриса, которая вдруг поняла, что она уже не примадонна. Сказала, что ты обошелся с нами обеими ужасно и что если у меня есть гордость, я не должна тебя принимать. Сказала, что ты — дьявол, а ей гореть в вечном огне за то, как она поступила с Ричардом. Так и сказала. И все не отпускала от себя Теодору — наконец-то я вспомнила ее имя, — держала на руках бедную растерянную малышку и даже заставила меня накормить ее. “Руфи, твой муж — просто мерзавец. У тебя нет случайно печенья для Тео, он переспал со мной в субботу вечером, кстати, не найдется у тебя стаканчика молока?”
Джерри расхохотался; ему стало легче от того, что Салли так по-идиотски себя вела. Легче стало и от того, что она еще жива: ведь ее жизнь — это его жизнь, так было и будет.
— А когда же в эту картину вписался Ричард?
— Она пробыла у меня с полчаса, а может, и больше, когда он приехал ее забрать. Именно — забрать, точнее слова не придумаешь. Мальчики сидели в машине. Вид у него был измученный.
— А как он был с ней?
— Можно сказать, нежен. Мягок. Спокоен. Сказал, что у нее истерика. Когда он вошел в дверь, она завопила, хотела упасть перед ним на колени. Кажется, даже говорила, чтоб он избил ее. Все это было так дико.
— Бедная моя голубка.
— Послушай. Если мы будем жить вместе, чтобы таких штук больше не было. Кончено с бедной голубкой.
— Согласен. Что еще? Он искал меня?
— Он говорит, что не желает тебя видеть, что ему противен самый твой вид, но он хочет сказать тебе кое-что по телефону.
— А он очень зол?
— Вовсе нет. Он очень философично настроен. Он сказал, что так и знал, что ты пойдешь на попятный, но думал, ты переспишь с ней еще несколько раз.
— Он просто не в состоянии понять, до какой степени я идеалист!
— Он излагал философию связи. Сказал, что женщина должна думать о том, чтобы не забеременеть, а мужчина — о том, чтобы прекратить связь, когда это начинает слишком затягивать женщину; надо сказать, мне
